Историко-методологический семинар «РУССКАЯ МЫСЛЬ» в РХГА


Уважаемые коллеги, я бы хотел свое выступление начать с некоторой аналогии, которая, как известно, является немногими обобщающими ориентирами в море исторической уникальности.                                         

Любопытно, насколько современная переломная ситуация в Европе напоминает другую, отделяющую ХХ век от ХIХ. Тогда на переломе предыдущих веков Европа практически тоже была единой, причём естественным образом, просто в силу исторической эволюции основных европейских стран: политические, да и таможенные границы были во многом условными, индивидуально легко проницаемыми, либеральное сознание – просто нормой хорошего тона, а права личности – чем-то само собой разумеющимся. Уходил в прошлое потогонный труд, росли вложения в подготовку массового работника, который всё более начинал интересовать капитанов бизнеса не только как работник, но и как массовый потребитель. Вера в прогресс была практически абсолютной, казалось, что все основные социальные проблемы в принципе решены, а в недалёком будущем будут решены окончательно. Мешает лишь давление некоторых внешних обстоятельств, но если людей действительно освободить и просветить, то они с необходимостью станут совестливыми и трудолюбивыми. Тот факт, что на деле либерализм, вроде бы институциально закрепляя мечты о свободе первых европейских революций, на деле ведёт к нарастанию опасного социального расслоения и глухому озлоблению, прорывающемуся наружу в виде вспышек терроризма, воспринимался как нечто патологическое, социально не детерминированное. Слишком далеко отстояли друг от друга полюса этого расслоения, чтобы воспринимать его как несправедливость. Правда, на моргинезе либеральной идеологии в основном среди художественной богемы и высокой науки собирались тучи как предвестники будущей бури, которые выражались, например, в попытках выйти за пределы ренессансных канонов красоты, сделать относительными принципы классической науки, поставить под сомнение господствующий позитивистский эволюционизм, заменив его идеей эквивалентности культур. Но к голосу богемы и научной элиты, как и в наше время, прислушивались не многие. Увы, мы знаем, чем закончилась эта столь напоминающая современную ситуация, вроде бы завершающая историю с её дилеммами и обещающая окончательное торжество благостного и тотального неолиберализиа. Для современников первая мировая разразилась нежданно-негаданно, и только тогда выяснилось, что под сенью господствующего либерализма первой волны накопились не только прекраснодушные ожидания, но и прорвались наружу морально невменяемые императивы человеческой природы, весьма далёкие от просветительской идиллии на этот счёт. Впрочем, Фрейд уже в те времена предупреждал, что человек это не доброжелательное и рациональное существо, а движим морально невменяемыми бессознательными комплексами, доставшимся нам в наследство от наших животнообразных предков. Для их обуздания в своё время и возникло общество, которое присутствует в человеке в виде сверх-Я и низведение которого до статуса некоего «ночного сторожа» может привести к тому, что принцип реальности будет вытеснен эгоистическим принципом удовольствия. Фрейд, правда, полагая, что такое размягчение может быть компенсировано утончённой рационализацией, т.е. в сущности верил, что репрессивность общества «надзирать и наказывать» может быть заменена тем, что в последующем назовут «репрессивностью разума».

Однако, вместо психоаналитических сеансов история предпочла работать с массами посредством «шоковой терапии». На национальной и на классовой почве возобладала идея, согласно которой в массовом порядке испорченный либеральной вседозволенностью человек может быть исправлен посредством выбраковки и жесткой репрессивности не интеллигентного психоаналитика, а соответствующих государственных органов. Тем более, что идущая от самого Маркса теория, согласно которой человек трактовался как «как совокупность общественных отношений» /а значит, изменив эти отношения, мы и получим и соответствующего человека/, тогда в эпоху пансоциологизма представлялась чем-то вполне правдоподобным. В широком плане, крушение «реального социализма» есть крушение этой внешне столь правдоподобной идеи. Это мы сейчас понимаем, что переделав без учёта императивов человеческой природы общественные отношения в соответствии с пожеланиями вождей, которые «знают, как надо», мы получим не «нового человека», а поломанного старого.

Тогда же в начале ХХ века социализм и российский соборный и немецкий почвенный казался выходом из тех тупиков, в которые завел европейское общество прекраснодушный и дряблый либерализм. Но, как известно, дух истории хитёр, он использовал нетерпимость одного социализма, чтобы уничтожить другой, и далее победивший социализм продолжал эксперимент по поиску другого нелиберального пути в будущее единолично, правда, с опорой на всё оплачиваемое им прогрессивное человечество.

Впрочем тот факт, что этот эксперимент, вопреки всем несуразностям, которые его сопровождали изначально, оказался столь затянувшимся, во многом объясняется тем, что он, не смотря на всю свою радикальность, в сущности в новых условиях обеспечил выживание того образа России, который сложился на протяжении нескольких столетий. В сущности, история оставила нам две возможные матрицы, на которые можно было опереться. Во-первых, скандо-византийскую со столицей в Киеве, ориентированную, конечно, на Европу и сложившуюся, как и сама Европа, в виде нескольких протогосударственных образований, объединённых единством этнического происхождения, конфессии и столонаследия. То, что между ними шёл непрерывный социокультурный конкурс, явление, как показывает опыт той же Европы, вполне нормальное. Если бы эта исходная матрица не была искусственным образом порушена, то на территории Восточной Европы, как и на Западе, сложилось бы несколько самостоятельных славянских государств естественным образом тяготеющих друг к другу. Во-вторых, протомонгольскую, ведущую своё происхождение от учреждённого монголами «русского улуса» со столицей в Москве, ориентированную на Восток и ставшую наследницей великой монгольской империи Чингиз-хана, в границах которой она, в конце концов, и утвердилась. Впрочем, Москва унаследовала от монголов не только размах, т.е. экстенсивное развитие в условиях постоянно расширяющихся границ, но и характер управления на этих безмерных территориях, когда целое существовало в виде ставки и неисчислимых податных земель, подчиняющихся ей по безусловному деспотическому принципу. Эта, в сущности, монгольская традиция, созданная, прежде всего, для экспансионистских целей, которая, однако, со временем по умолчанию стала исконно русской /тысячелетней Россией/ и была унаследована Советской властью, причём, не только в общем, но и в частностях: вместо императора появился генеральный секретарь, в сущности, с теми же полномочиями, вместо дворянства – партноменклатура, вместо скомпрометировавшего себя православия – сакрализованный ленинизм с его идеей – оправдано всё, что служит делу социализма, вместо Москвы Третьего Рима – Москва столица всего прогрессивного человечества. Причём с опорой на традиционные православные ценности – жертвенность, нестяжательство и всеединство, естественно, под нашим русским началом. Но главным и для российско-царской империи с её мечтой о единственно правильной христианской державе со столицей в Константинополе и для российско-советской – мечтавшей о мировом коммунизме со столицей в Москве, была идея экспансии. В сущности, Россия всегда была не чем-то предметно определённым, определяемым в пространстве, а неким процессом, обнаруживающим себя в безграничном расползании, вовлекающим в своё движение всё новые народы и территории через приобщение их к государственно исповедываемой идеологии величия, ради которой власть имущие готовы были принести в жертву и сам русский народ. Казалось, что после крушения Советского Союза, который, как и в своё время Царская империя, рухнул, как только приостановилась внешняя экспансия, причём развалился не по идеологическим /скажем, религиозным/, а именно по вроде бы преодолённым национальным стыкам, мы уж точно поймём, как важно иметь не только государственную машину, которая при смене идеологических принципов улетучивается, но и подобно другим народам, в том числе, и входящим в СССР, иметь своё национальное отечество, которое при смене политической конъюнктуры никуда не денется.

Освобождая другие народы нашей протомонгольской империи, что многими ныне оценивается как катастрофа, мы получаем шанс освободить и себя, т.е. нас русских, и теперь можем, наконец, откровенно озаботиться своими собственными землями и населением, ибо роль народа-связки, жертвующего своими интересами ради величия многонационального целого / а в сущности – ради величия власть придержащих /, не самая выгодная и благодарная. К сожалению, чеченская компания разрушила эти надежды. Выяснилось, что за время отыгрывания своей жертвенной роли мы с этой ролью так срослись, что Россия, как уверяют наши вожди, может быть либо великой, либо никакой. Таким образом, социалистический эксперимент оказался нам не впрок, на нём только было потеряно историческое время, так что к началу ХХ века мы снова оказались перед теми же проблемами и угрозами, которые доконали и царскую Россию и Советский Союз – как эффективно управлять нашими безмерными и столь разнопорядковыми просторами. Выбор был сделан в пользу того, что уже было. И постепенно мы начали снова входить в прежнюю колею, выстраивая назначаемую из Москвы властную вертикаль; выдвигая в центр наших государственных интересов не депрессивные русские земли в зоне нашего этнического формирования, а проблемные земли на наших границах; перевооружая, не считаясь с расходами, нашу армию /как будто Советский Союз рухнул из-за недостатка вооружений/, чтобы стать неким независимым центром силы, в сущности, становясь на путь воссоздания скукоженного Советского Союза. Создаётся впечатление, что опыт предыдущих русских империй – и царской и советской, которая в сущностных характеристиках повторяла первую, ничему нас не научил. Воистину, за последние двадцать лет мы вроде бы сильно изменились, а вот за прошедшие двести – не очень.

Впрочем, нашу многонациональную и трансконтинентальную властную вертикаль порою оправдывают тем, что весь мир глобально интегрируется, и в этом смысле мы находимся в русле некой мировой тенденции и даже где-то её опережаем. Это несомненное заблуждение. Во-первых, интеграционные процессы в мире разворачиваются на фоне взрывной волны умножения национальных государств, которые становятся вполне самостоятельными субъектами современного сетевого мирового сообщества. Так что интеграция становится вовсе не альтернативой, а скорее сетью, поддерживающей самодеятельность разнопорядковых коллективных субъектов и в этом смысле стимулирующих их становление и жизнедеятельность. Во-вторых, существующие наднациональные объединения, как правило, оказываются продуктом добровольного сотрудничества отдельных национальных субъектов культурно и территориально близких вокруг какого-то успешного национально-государственного субъекта. Эта успешность в нашу либеральную эпоху и есть та центростремительная сила, которая влечёт к интеграции. Германия, например, неоднократно пыталась стать таким центром притяжения для европейских наций посредством выстраивания своеобразной силовой «властной вертикали». Всякий раз это заканчивалось крахом: при первой возможности вроде бы онемеченные соседи разбегались. Германия смогла стать центром объединённой Европы только совершив «экономическое чудо», т.е. подняв на завидный для всех уровень жизнь своего собственного немецкого народа. Причём, не располагая никакими завидными просторами и природными богатствами, а только за счёт правильной организации хозяйственной и социальной жизни. У нас же жизнь системообразующего русского народа желания подражать ей не у кого вызвать не может. Традиционные русские регионы находятся в депрессивном состоянии, деятельное население из них бежит в космополитическую столицу, а то и куда подальше. Остальных же пытаются обратить в неких россиян, т.е. лишить национальной идентичности, а значит и всякой возможности противостоять любой внешней ассимиляции. Естественно, что при таком состоянии системообразующей нации единство системы обеспечивается самым дорогим и самым коррупционным способом – за счёт властной вертикали и тщетных уверений в необходимости перераспределении функций между центром и регионами. При этом центр демонстрирует субъектам не образцы успешного хозяйствования, а образцы паразитического обогащения за счёт распродажи невосполнимых природных ресурсов. В таком виде мы в складывающееся сетевое общество никак не войдём. Тем более, что если на современном этапе глобализации самым главным оказывается эффективность тех силовых линий, которые образуют сеть, т.е. прежде всего проблем информационно-технологических, то в последующим по мере пресыщения высокими технологиями, которые есть и будут только технологиями, акцент, наверняка, сместится на то, насколько этим невероятным техническим возможностям соответствует субъектный субстрат сети. В сущности, речь пойдёт о формирования нового мирового порядка, в котором некоторым коллективным субъектам места может просто не оказаться.