В.Н. Барышников

Роль Э. Эркко в окончании
советско-финляндской войны 1939-1940 гг.
(по материалам архива министерства
иностранных дел Финляндии)

Когда исследователь, изучающий политические события «зимней войны», обращается к личности Э. Эркко, то, прежде всего, конечно, рассматривает именно тот период его деятельности, когда он возглавлял финский МИД (1938-1939 гг.). Этот отрезок времени был в развитии советско-финляндских отношений тогда весьма драматичным. Более того, от Э. Эркко многое зависело с точки зрения принятия того или иного решения. К тому же он сам лично вел хельсинкские переговоры с представителем СССР весной 1939 г., а затем давал непосредственные установки финской делегации в ходе осенних московских переговоров. Считается, даже, что именно Эркко нес непосредственную ответственность за срыв переговоров в Москве и поэтому глава финской делегации Ю. К. Паасикиви даже посчитал, что возникшую после этого войну, можно назвать «войной Эркко». Оценивая сладившуюся ситуацию, маршал К. Г. Маннергейм вообще тогда указал, что «если бы Эркко был мужчиной, то он удалился бы в лес и застрелился».
Действительно, после начала войны о деятельности Э. Эркко известно довольно мало, поскольку он сразу же буквально исчезает с дипломатического Олимпа Финляндии, получая всего-навсего назначение в качестве посланника в Швецию. Однако, на самом деле новое назначение отнюдь не являлась для этого человека дипломатической ссылкой. Он продолжал находиться в центре событий, связанных с политической историей советско-финляндской войны. Тем не менее исследователи до сих пор мало уделяют этому факту внимания и объективно деятельность Э. Эркко в Стокгольме во многом придана определенному забвению.
Тем не менее именно с его именем непосредственно связан сам процесс начала мирных переговоров с Советским Союзом, которые в конечном счете привели к окончанию «зимней войны». Это становиться ясно, если обратиться к документам Министерства иностранных дел Финляндии того времени, где содержатся еще не введенные до сих пор в должной мере в научный оборот его донесения главе МИДа В. Таннеру, а также премьер-министру Р. Рюти. Из этих документов раскрывается достаточно любопытная картина не только деятельности финляндского представительства в Швеции, но и лично вырисовывается роль самого Э. Эркко.
При этом, не касаясь всех перипетий дипломатических переговоров в Стокгольме в это время, поскольку они в той или иной степени уже изложены как в финских, так и российских книгах, обратим внимание именно на то, какую роль в этих сложных комбинациях играл непосредственно Э. Эркко.
Естественно, что в новых условиях он уже не мог, как прежде определять всю внешнюю политику Финляндии и являлся лишь исполнителем тех распоряжений, которые поступали ему из Хельсинки. Поэтому Эркко, как и все финские дипломаты, работающие за рубежом, прежде всего направлял усилия на получение для Финляндии политической, экономической и военной поддержки. Это стало наиболее заметно именно в самом начале «зимней войны». Он регулярно тогда отправлял информацию о предпринимавшихся им в этом отношении действиях. И то, с каким усердием Эркко это делал, просматривалось еще и то, что он, безусловно, чувствовал здесь и свою ответственность за случившееся, поскольку в канун войны был убежден в том, что ее не будет, а СССР в данном случае просто «блефует». Не случайно, пытаясь как-то оправдать свою прежнюю линию в отношении СССР, он в декабре 1939 г. упоминал в своей информации высказывание одного германского дипломата о том, что и для немцев «наступление на Финляндию было полной неожиданностью».
Однако, безусловно, Э. Эркко начал играть весьма заметную роль в дипломатической истории «зимней войны», когда оказался в центре уже зарождавшихся, а затем и развивавшихся мирных переговоров в январе-марте 1940 г. в Стокгольме. При этом лично ему самому, конечно, было весьма затруднительно участвовать в этих переговорах с представителями СССР, поскольку в Советском Союзе он тогда подчеркнуто именовался «посолом белофиннов в Швеции», что само по себе подразумевало уже невозможность иметь с ним какие-либо контакты.
Тем не менее к первым неофициальным встречам между советскими и финскими представителями в той или иной степени стал все же был причастен Э. Эркко. Эти встречи происходили в середине января и осуществлялись между советским полпредом А. М. Коллонтай и уполномоченной МИДа Финляндии Х. Вуолийоки. Финский посланник в Швеции об этих переговорах получал сведения от Х. Вуолийоки и регулярно сообщал о них министру иностранных дел В. Таннеру. Причем в письмах, озаглавленных как личные и секретные, а также или в обычных рапортах он часто высказывал свои соображения, комментируя отдельные сведения, которыми располагал. Все это вызывает несомненный интерес.
В частности, по первым его донесениям явно прослеживался определенный оптимизм относительно перспектив заграждавшегося диалога с советскими дипломатами. Так то, что с советской стороны при возникших контактах не далось ответа на финское зондирование перспектив окончания войны, Э. Эркко расценил как «хороший признак», поскольку «это показывает все-таки, что дело обдумывается». Далее уже в последующих письмах он замечает, что «та линия, которая направлена на установление связи» с советским руководством «правильная» и только «прямой контакт между Финляндией и Советским Союзом является тем, с помощью которого можно достичь» положительного разрешения кризисной ситуации. При этом он также давал понять, что рассчитывать на военную помощь Швеции также не приходилось. «Швеция официально не примет сторону Финляндии в войне, - отмечал он, - а будет стремиться сохранить свою свободу и не вмешиваться в финляндскую войну».
Далее по мере развития мирного зондажа в Стокгольм прибывает два представителя НКВД Грауер и Ярцев (Рыбкин). Оба они вместе с Коллонтай продолжают встречаться с Вуолийоки, причем, как заметил Эркко, советские представители были «крайне осторожны, что особенно проявлялось, когда вопрос касался престижа великой державы». Но Коллонтай, замечал Эркко, была исключительно приветлива, «создавая погоду на переговорах». Размышляя над этими сведениями, полученными от Эркко, В. Таннер приходил к такому заключению: «похоже, советская сторона хотела убедиться в серьезности наших намерений».
Действительно, в Москве лишь прощупывали перспективы будущего мирного диалога. Как по этому поводу 29 января отметил нарком внутренних дел Л. П. Берия, «наши работники» пришли к выводу, что пока «о переговорах не может быть и речи». У Коллонтай же, которая была горячим сторонником окончания начавшейся войны, такая ситуация вызывала явную озабоченность. 26 января она с горечью записала в своем дневнике: «…Все больше эти совещания за моей спиной» и далее прямо заметила, что Ярцев и Грауер, не совсем разбираясь в ситуации, «строчат часами донесения в Москву, а о чем – не говорят».
При этом Коллонтай считала, что и Вуолийоки, как «посредница в сношениях с Хельсинки и здешним шарже Эркко» не совсем способна выполнить поставленное задание. И здесь в этой фразе сквозила уже совершенно очевидное презрительность по отношению как к финскому посланнику в Стокгольме, с которым советские представители явно не хотели иметь дело, так и к Вуолийоки. Коллонтай прямо тогда заметила: «Зачем ее прислал сюда Таннер? Мне она не помощь, а эти совещания за моей спиной в секретной части меня нервируют и злят». Иными словами советский посланник была крайне недовольна тем, как далее развивается процесс поисков путей выхода Финляндии из войны.
Э. Эркко, видимо, улавливал суть происходившего. 29 января, в тот день, когда Берия информировал о переговорах в Стокгольме советское руководство, финский дипломат направил очередное личное письмо В. Таннеру. В нем он отметил, что «Россия, по-видимому, не хочет все же оставлять добычу». Но при этом обратил внимание на то, что Х. Вуолийоки, возможно, является не самым подходящим человеком для выполнения этой весьма сложной миссии. Эркко писал, что она «чрезвычайно нервничала и плакала» и в итоге откровенно заявил, что «не чувствует надобности в ней». Главное же, как это видел Эркко, заключалось лишь только в том, что «беседы начались» и их «приветствовала Коллонтай».
Однако, происходившие в Стокгольме контакты Эркко считал необходимым сохранять в строжайшем секрете, учитывая перспективы дальнейшего проведения этих переговоров. Подобная констатация, по всей видимости, была вызвана уже прошлым опытом общения финского дипломата с советскими представителями, поскольку в период, когда он сам являлся министром иностранных дел и вел весной 1939 г. тайный переговоры с СССР, то секретности не соблюдал. В результате тогда резко поднялся сам уровень ведения переговоров. Советский Союз вынужден был занять при этом более непримиримую позицию в отношении контрпредложений Финляндии, пытаясь обеспечить таким образом свой престиж, как великой державы.
Тем не менее, 29 января Э. Эркко направляет еще одно «совершенно секретное донесение», которое было доставлено в Хельсинки специальным курьером, поскольку, как он отметил, не надеялся «даже на секретность телеграмм». В нем финский дипломат сообщил о том, что через шведского министра иностранных дел Гюнтера финскому руководству был передан текст советской телеграммы, в которой выражалась готовность начать мирные переговоры и запрашивалась: «какие уступки правительство Рюти-Таннера готово сделать»? Пришедшую из Швеции информацию В. Таннер расценил как то, что «в ходе переговоров в Стокгольме произошел перелом».
Со своей стороны Э. Эркко сразу же выдвинул ряд предложений, которые могли бы, по его мнению, удовлетворить советское руководство. В частности, он предположил, что в СССР «хотели получить себе из числа территорий района Петсамо, которая ими оккупирована» и добиться гарантий «нейтрализации Финского залива». Именно это предложение финский дипломат считал таким делом, которое «надо было держать в тайне». Но дальнейшее развитие событий не вполне уже соответствовало тем рекомендациям, которые Эркко давал своему руководству.
На следующий день он вынужден был направить новое сугубо «личное письмо» Таннеру, в котором сообщал, что, по мнению советского руководства, «переговоры должны вестись с ведома шведского правительства». В силу этого, естественно, как заметил Эркко, приговоры уже было «невозможно считать происходящими в тайне». Таким образом, выдвигавшийся им замысел проведения этих переговоров, как негласных начал рушится. Причем не последнюю роль в этом играла А.М. Коллонтай, которая, очевидно, считала, что контакты с финскими представителями типа секретной уполномоченной Х. Вуолийоки или самого Э. Эркко являются неприемлемыми. Она записала тогда в своем дневнике, что только шведский канал ею может быть использован, поскольку «иных путей передачи ответа Москвы финнам у меня нет».
Э. Эркко же оставался в образе представлений о том, что Коллонтай занимает некую особо благожелательную позицию в отношении финнов. Он тогда сообщил в Хельсинки, что Коллонтай продолжает оставаться сторонником умеренных претензий к Финляндии, советуя при этом финским политикам «сделать имитацию уступок» и «призывать русских к использованию возвышенных слов, также как и самим употреблять вежливую тональность». Трудно сказать, насколько соответствовало сказанное реальному положению вещей и линии советского посланника, но здесь мы уже можем заметить некоторые явные преувеличения, которыми Э. Эркко прославился еще до начала «зимней войны». Преемственность в его политике также просматривалась и в совете, который он дал Таннеру: «продвигаться неспеша, когда принимаются нужное решение».
В конечном счете, финское руководство, используя рекомендации Э. Эркко, решает для начала мирных переговоров «взять в качестве отправной точки то положение, на котором закончились переговоры в Москве», но при этом «сделать дополнительные уступки», которые выразились бы в возможности «нейтрализации Финского залива». Более того, с ответом договорились не спешить. Стать же курьером для его доставки в Стокгольм посчитали возможным просит самого премьер-министра Р. Рюти, который через несколько дней должен был направился в Швецию для решения вопросов о поставках Финляндии вооружения. При этом Таннер следующее сообщал Э. Эркко в своем письме: «Наш ответ был составлен без особого выражения покорности, поскольку мы, как нам представляется, не являемся понесшей поражение страной».
Однако столь оптимистические представления о возможности достижения мира с СССР были очевидной ошибкой, при которой Э. Эркко и вообще финское дипломатическое руководство опять явно недооценивало ситуацию, поскольку в данном случае престиж Советского Союза, подорванный в результате неудач начавшейся войны, требовал увеличения «уступок» со стороны Финляндии. Об этом финский посланник в Стокгольме уже достаточно быстро узнал. Когда 2 февраля, наконец, Э. Эркко официально вручил шведскому министру иностранных дел выработанный в Хельсинки ответ, то Гюнтер, который имел, как оказалось более реалистические представления о советской позиции, сразу заметил, ознакомившись с полученным документом, что «Советский Союз не может отказаться от Ханко». Эркко затем докладывал в Хельсинки, что «вздрогнул от такого заявления». Ведь, рассуждал он, «все понимают, что Финляндии тяжело отказаться» от Ханко. «В конце концов и русские не должны не понимать это дело», - пояснил Эркко. Но все оказалось далеко не так просто. Как лаконично записала в своем дневнике Коллонтай, «ответ финнов получен и не удовлетворил Москву». Объективно, произошел явный провал тех построений, которые Э. Эркко пытался осуществлять для достижения мира между СССР и Финляндией.
Что же касается А. М. Коллонтай, то она также оказалась тогда в весьма трудном положении, негласные посреднические услуги между Москвой и Хельсинки, которые осуществлял Э. Эркко, дали уже очевидный сбой. «Что делать дальше?» – запишет она в своем дневнике и далее заметит: «Здесь в Стокгольме все еще находится Хелла Вуолиоки. Она поверенная Таннера. Я вызвала ее, чтобы получить информацию и посоветоваться. Решили пригласить самого Таннера в Стокгольм для свидания со мной». Иными словами первоначальная миссия Эркко и Вуолийоки, как организаторов процесса выхода Финляндии из войны начала заканчиваться.
3 февраля Э. Эркко опять направил Таннеру «личное донесение», в котором сообщалось: «…На основе полученных… сведений, я считал необходимым обратить внимание Рюти, который звонил мне, что, было бы особенно важно, если бы Вы смогли сами прибыть сюда совершенно инкогнито и получили возможность побеседовать с Коллонтай». Иными словами финский посланник, выполняя опять функцию негласного посредника между Коллонтай и Таннером, передал просьбу, которая исходила от советского дипломата, хотя и не раскрыл тогда полностью источник «полученных сведений». Им указывалось лишь о имеющихся данных о возможности «реорганизовать» их и наличие контакта «ценность которого в том, что появились все возможности выяснить суть дела». По его словам, «очевидно, беседы можно вновь начать».
Действительно, уже 5 февраля первая встреча между Коллонтай и Таннером состоялась, но исходные позиции при этом обеих сторон полностью сохранялись прежние. В результате дело не продвигалось в направлении развития процесса решения вопроса об окончании войны.
С этого момента, можно считать, роль Э. Эркко в решении проблемы мирных переговоров начала объективно спадать. Это особенно стало заметно, когда 12 февраля СССР через Гюнтера сообщил финскому руководству, какую основу для переговорного процесса он видит. Условия, переданные из Москвы, были весьма жесткие. Прежде всего советское руководство настаивало на передаче СССР всего Карельского перешейка, а также на создании военно-морской базы на полуострове Ханко. Получив эти сведения для передачи в Хельсинки, Эркко был буквально ими потрясен. Он совершенно не ожидал такого исхода и срочно, но весьма сбивчиво признавал в своем сообщении в Хельсинки, что передаем информацию «в страшной спешке, поскольку нет возможности вообще комментировать». При этом единственное, что он тогда успел подчеркнуть был факт, что «мы… совершенно не осведомлены в целом о предложении». Это фраза затем была отмечена в тексте читавшим документ человеком. Им был, по всей видимости, премьер-министр Р. Рюти, которому собственно был адресован этот документ.
В дальнейших действиях, которые предпринимал Эркко, он уже в меньшей степени проявлял стремление высказывать собственные соображения и таким образом влиять на происходившие события. Свою позицию он затем четко изложил в обобщенном донесении, где прямо указал: «Я действовал согласно полученному поручению. У меня нет права и возможности говорить о своей позиции, поскольку я не чувствую фронтовую обстановку, которая влияет на принимаемые решения в правительстве»
Но с другой стороны, в его последующих донесениях явно еще сквозит и раздражение политикой, проводившейся шведским руководством. Э. Эркко отмечает, что Стокгольм действует исключительно в своих собственных интересах и по вопросу о мире игнорирует позицию Финляндии. В разгар происходивших тогда мирных переговоров он прямо обвинял Швецию в том, что она чуть ли не хочет, «чтобы мы пошли по пути Мюнхенского соглашения». В другой же секретной телеграмме, которая была направлена своему руководству в МИД, Эркко предупреждает: «По моему мнению, надо быть осторожными в восприятии шведской информации, не всему надо все же верить». Далее он заключает: «Их желание заплатить Финляндией безопасностью Швеции может самих их привести куда угодно».
В свою очередь, рассматривая советские условиям мира, Э. Эркко относился к ним с крайней подозрительностью. Он даже скорее готов был поддержать идею военной помощи Англии и Франции, нежели пойти на принятие советских предложений. Более того, фактически, у него уже было мало надежды на то, что СССР изменит свою позицию в вопросе о мире. Так Э. Эркко, в частности, уже писал 26 февраля 1940 г. Р. Рюти: «Я до этого времени не получил никакой информации о том, какие планы там у Вас относительно будущего и как намерены относиться к последнему предложению Молотова. Поскольку знакомо его поведение, едва ли можно ожидать, что он сделает задний ход от своих требований».
Финского посланника, очевидно, несколько нервировало и то, что он недостаточно много мог уже тогда влиять на формирование финской внешней политики. Особенно это касалось самого конца «зимней войны», когда Запад стал усиливать свои намерения направить в Финляндию войска. Эркко выражал поддержку такой акции. 5 марта он направил Таннеру донесение, в котором указывалось: «Обращаю Ваше внимание… на то, что союзные державы будут требовать транзита в северные страны, если Финляндия об этом попросит (выделено в тексте – В.Б.)» и далее заключал: «Я придерживаюсь такого мнения, что Финляндия должна уже выдвинуть эту просьбу союзникам…».
Что же касается мирных переговоров, то здесь Эркко занимал тогда иную позицию. Эркко с глубоким сожалением он писал: «Я действую согласно указаний, которые получаю и принимаю во внимание дающиеся мне задания», добавляя при этом: «…Хочу только сказать, что задание, которое я получил для исполнения, является исключительно горьким, поскольку нельзя из Стокгольма вполне вразумительно рассматривать каковы причины для принятия этого шага». Со своей же стороны, позицию Финляндии он видел в сложившейся ситуации лишь в том, что она «находимся в полной зависимости от небольших запасов Швеции и от милости России».
Так печально осознавал бывший финский министр иностранных дел финал той политики, которою, фактически, он осуществлял в предшествовавшем войне периоде. Что же касается выхода Финляндии из войны, то это произошло 12 марта 1940 г., причем на тех условиях, которые выдвинул Сталин. Относительно же лично роли Э. Эркко в процессе подготовки страны к выходу из войны, то реально она могла просматриваться по тем донесениям, которые он направлял в Хельсинки лишь в середине и в конце января. Время, когда позиция СССР не была еще полностью обозначена и когда Э. Эркко еще не до конца понимал той линии, которую проводимой в этом вопросе советское руководство.