|
«РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА
Ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичёв.
12 ноября 2010 г. – Презентация книги из серии «Русский путь» «Н. Заболоцкий: Pro et Contra» (СПб, Изд-во РХГА, 2010).
Докладчики – составители тома:
Игорь Евгеньевич Лощилов (Новосибирск) – литературовед, исследователь жизни и творчества Н. А. Заболоцкого, кандидат филологических наук, доцент кафедры русской литературы и теории литературы НГПУ
Татьяна Васильевна Игошева (Великий Новгород) – доктор филологических наук, профессор кафедры русской литературы Новгородского государственного университета имени Ярослава Мудрого
На фотографиях - книги из серии «Русский путь» «Н. Заболоцкий: Pro et Contra» в интерьере квартиры сына Заболоцкого, Никиты Николаевича, поставленные на «шкатулку», где Заболоцкий держал рукописи и прочие важные бумаг, на втором фото – «шкатулка» на рабочем столе поэта. Благодарим Игоря Евгеньевича Лощилова за фотографии!
А.А. Ермичёв: Друзья мои, продолжаем работу нашего семинара. В этом сезоне уже третье занятие. Оно несколько необычное для нас. Мы узнали буквально на днях о том, что появилась в нашем издательстве большая антология об одном из самых замечательных русских поэтов XX века – Заболоцком. И составители этой антологии любезно откликнулись на просьбу нашего издательства приехать сюда и предложить вашему вниманию рассказ о работе над этой книгой и о главном герое этой книги. Насколько я понимаю, последовательность выступлений ваших будет такая. Сначала выступить Татьяна Васильевна Игошева – профессор кафедры русской литературы Новгородского государственного университета имени Ярослава Мудрого, а потом выступит Игорь Евгеньевич Лощилов, Педагогический университет Новосибирска. После вопросы – сначала для Татьяны Васильевны, потом выступает Игорь Евгеньевич – вопросы ему. Ну, а потом обмен мнениями, вот таков порядок. По окончании нашей работы вы поднимаетесь в 605 аудиторию и продолжаете беседу за чашкой чая. Мы объявляли, что на презентации будет также сын Заболоцкого, но Никита Николаевич захворал и не смог приехать из Москвы. Пожалуйста, Татьяна Васильевна.
Т.В. Игошева: Свое сообщение я назвала «Заболоцкий в современном мире». Как уже сегодня сказали, Николай Алексеевич Заболоцкий совершено замечательный поэт, который при жизни остался очень и очень недооцененным. Признание к Заболоцкому пришло после его смерти и спустя десятилетия после его смерти. Хотя его коллеги по перу, собратья по перу понимали значение и вес этого поэта. На смерть Н.А. Заболоцкого Арсений Тарковский написал стихи под названием «После похорон Заболоцкого»:
За мёртвым сиротливо и пугливо
Как это бывает с большими поэтами, после смерти Заболоцкого началась его вторая жизнь, жизнь в стихах, которые становятся необходимы в последующих поколениях. Прошло более 50-ти лет со дня смерти Заболоцкого, а стихи его – не только предмет истории русской поэзии, работы комментаторов, текстологов, но и факт современной жизни, подчас далекой от специальных филологических интересов. Они питательны для души и ума современного человека, которые реализуют себя в разных сферах современной жизни. Внешние и внутренние события, находившие отзвук в душе поэта, – отзывается (подчас на неожиданных и парадоксальных уровнях) – в идущих на смену поколениях...
Заболоцкого часто цитируют современные биологи и экологи, священники и политики. Стихи Заболоцкого иллюстрируют положения философских и экономических статей. Можно встретить тексты Заболоцкого и в исторических работах, посвященных НЭПу и коллективизации. Оказалось, что пережитое поэтом, осмысленное им и отраженное в стихах, – важное и нужное свидетельство человека, жившего, переживавшего и самостоятельно осмыслявшего судьбы человека и мира в первую половину ХХ в. Заболоцкий для нас – не только поэт «Столбцов», поэт смелого, авангардного эксперимента, в котором смешаны как образы действительности 20-х гг., так и глубокая эзотерика, как политические реалии того времени, так и вечные образы. Заболоцкий для нас и человек, сумевший выжить в нечеловеческих условиях сталинского ГУЛАГа. Публикация «Истории моего заключения», конечно, добавила новый штрих в портрет Заболоцкого.
Конечно, Заболоцкий привлекает пристальное внимание филологов. Если в 1960-1970-е годы исследованием творчества Заболоцкого в СССР занималось не более десятка литературоведов, то в настоящее время в заболоцковедение пришли молодые и интересные исследователи. Исследователи наметили принципиально новые темы и проблемы творчества Заболоцкого, которые по объективным и субъективным причинам, не исследовались и даже не могли быть поставлены при жизни Заболоцкого. Заболоцкий и христианская религиозная традиция, Заболоцкий и эзотерическая традиция, Заболоцкий и древнегреческая традиция, Заболоцкий и XVIII в., Заболоцкий и Л.Д. Троцкий и т.д. Отдельный исследовательский раздел посвящен философским традициям в творчестве Заболоцкого: Заболоцкий и Н.Ф. Федоров, Заболоцкий и Тейяр де Шарден, Заболоцкий и Энгельс, Заболоцкий и евразийство и др.
Однако подлинное поэтическое бессмертие поэта вскрывается вовсе не аналитиками-исследователями, оно проявляется в творчестве современных поэтов: в притяжениях и отталкиваниях от поэзии Заболоцкого. Удивительно, что именно в 1990-2000 г. Заболоцкий в массовом порядке стал необходимым элементом творческой кухни многих современных поэтов.
Еще в 1937 году Михаил Зощенко написал статью «О стихах Заболоцкого», где в числе прочего написал: «Его работа, вероятно, окажет значительное влияние на нашу поэзию…» Однако ни в 1930-е, ни в последующие годы поэтов, испытавших влияние Заболоцкого не появлялось… И только спустя полстолетия после смерти его стихи зазвучали как-то по-новому, стали раскрываться с неведомых ранее сторон.
В процессе подготовки издания «Н.А. Заболоцкий: Pro et contra» у нас, ее составителей, стал организовываться целый раздел, куда вошли стихотворения современных поэтов, где явственно звучит Заболоцкого. Этот раздел предполагалось озаглавить «Под знаком Заболоцкого».
Сам Заболоцкий – поэт классических традиций, которому важно было усвоить, творчески пропустить сквозь себя взгляд на мир, природу, человека и историю таких, например, поэтов, как Е.А. Баратынский и Ф.И. Тютчев. И в свою очередь его самостоятельно выработанный взгляд и выстраданное чувство родства человека и природных существ оказались востребованными и включенными в художественный мир современной поэзии. Поэтическая рефлексия о судьбе Заболоцкого в своей эпохе стала важной в современной лирике. При этом важен как биографический, так и духовный/душевный опыт автора «Безумного волка». Вот, например, стихотворение Владимира Гандельсмана – поэта, родившегося в Ленинграде, – «Заболоцкий в «Овощном»» (2002): Людей явленье в чистом воздухе
И мексиканцев труд приземистый
И любознательные крутятся
Людей явленье среди осени!
То огурец откинет, брезгуя,
Чтоб с легкостью уйти, старения
В этом тексте явно учтен взгляд Заболоцкого, который полагал, что современные ему отношения человека к природе – глубоко безнравственны. Это видно, например, из его стихотворения «Обед» (1929), где приготовление обеда предстает в виде убийства и поедания почти себе подобных: Приготовленье пищи так приятно –
Картофелины мечутся в кастрюльке,
Вот луковицы выбегают,
Прекрасный вечер тает за окном,
И это – смерть. Когда б видали мы
Поэтому не удивительно, что столь нравственная позиция Заболоцкого, выдержанная как в стихах, так и в жизни, вызывает в современном поэтическом сознании образ святого. Именно в таком виде предстает фигура Заболоцкого в стихотворении 2008 г. поэта и священника о. Сергея Круглова: Это был святой, которому
Скромный, печальный
Когда она взвивала полы, рвалась
Кто, сказано, хочет из вас быть первым –
Потрогал звезды, перебрал миры – и осторожно
Его просодия позднего периода
Крепка, широка, не скрипнет.
Действительно, поэзия Заболоцкого вибрирует в нынешней поэзии: влияние его многогранно, подчас парадоксально, но всегда это творческое движение вперед. Татьяна Александровна Бек как-то точно заметила: «…ни для кого не секрет, что даже великие поэты, чрезвычайно действенные в потомстве, влиянием своим могут и подавлять формируемую личность: такова школа Цветаевой или класс Бродского, которые, как правило, диктуют своим последователям лишь стилизаторские кальки, провоцируют их на интонационно-ритмические вариации, предлагают свой неповторимый и ярко выраженный образ - как чужую одежду на вырост. Иное дело – школа Хлебникова или класс Пастернака: эти отдельно взятые традиции дают своим влюблённым адептам мощный толчок в самобытность и новизну… Я для себя два вида таких поэтических влияний делю - условно – на влияние-шлагбаум и влияние-трамплин». Вот Заболоцкий – щедрый источник творческой энергии именно второго рода, он оказывает влияние-трамплин: отталкиваясь от него поэты конца ХХ – начала ХХI в. движутся дальше.
Т.А. Бек провела анкету о влиянии Заболоцкого на нынешних поэтов и получила любопытные результаты.
Дмитрий Пригов признался: «Поздний Заболоцкий мне ближе, чем ранний, так как сюрреалистическая и экспрессионистическая яркость мне вообще не близка».
Поэт и учёный Вадим Рабинович предпочитает раннего Заболоцкого (“…это поэт неуюта, простодушно-весёлого абсурда, то есть поэт как таковой”) позднему (“…позднейшая лирика Н.З. свидетельствует корысть, сеяние «разумного, доброго, вечного», и потому это явление, поэтическое не вполне”), но отмечает, что “есть, однако, и переход между этими разными поэтами: «Трепать язык умеет всякий, // Но надо так трепать язык, // Чтоб щи не путать с кулебякой // И с запятыми закавык», – из «Рубрука» (1958)…”.
Интересен ответ Ирины Васильковой: «Отсветы – сколько угодно, особенно когда в стихах появляются растительные образы. Тут уж стихи сами начинают ветвиться и буйствовать, вырываясь из-под контроля, от этого порой даже чувствуешь себя почти представителем флоры. Моё стихотворение «Тмин, барбарис, гипсофила, клематис, мелисса…» – оно всё из Заболоцкого. Мне близко его эмоциональное переживание «ботанического» кипения, бурления, пузырения, победного цветения жизни – и тут же трагического неотвратимого умирания, близки натурфилософские метафоры – и вообще весь восторг и ужас существования одновременно».
Инна Лиснянская сказала, что для неё “особенно важна и привлекательна необычайность эпитетов Заболоцкого”. И. Василькова сообщает, что для неё “заразны” трёхсложники Заболоцкого. А Евгений Рейн взял у Заболоцкого новый угол зрения: шарж, настоянный на лиризме. Михаил Свердлов акцентирует своё внимание на жанровой самобытности Заболоцкого – он называет это “жизнеутверждающим одизмом” (от слова ода) и поясняет: “В Заболоцком мне близок одический пафос (да ещё с грузинской приправой)…” Он же отметил как наиболее заразительную черту Заболоцкого “соединение броской метафоры с примитивом”. Ольга Иванова вычленяет в мастерстве Заболоцкого «взгляд на красочность мира – и то, что этот мир дан в мелочах: от мельчайшей детали идёт высокая вертикаль».
Олеся Николаева, которая ведёт мастер-класс в Литинституте, отмечает у Заболоцкого интонационно “зачинную” традицию. Она же интересно объясняет, почему «Столбцы» до сих пор так влияют на её юных учеников: «…Во времена всеобщей растерянности страдающая душа успокаивается, избирая для себя некое «инобытие» – иную, «юродивую» речь…” Это наблюдение перекликается с заострённым ответом С. Арутюнова: «Быть застенчивым бунтарём, который задевает – сразу всех. Ему присуща культура юродивости…» Поэт и литературовед из Екатеринбурга Юрий Казарин написал так: «Заболоцкий дал мне и образец судьбы, и открыл во мне филолога…» И далее: “Его «Гроза» до сих пор не позволяет мне писать о грозе”. Этот ответ напоминает реплику Блока (Как-то молодой поэт, пришедший к Блоку, сказал, что его стихи мешают ему писать собственные. Блок на это ответил: Я вас понимаю, мне до сих пор мешает писать Толстой). Виктор Кулле - тоже и поэт, и филолог – говорит о попытке втянуть тексты Заболоцкого в современное постмодернистское поле центона-игры: «Полагаю, что с ранними вещами Заболоцкого центон-игра попросту невозможна - они перетянут твой собственный текст на себя… Что не есть интересно».
Напротив, поздняя дидактичность стихов Заболоцкого провокативнее для постмодернистских перевёртышей. Так, Е. Лесин о центонах из Заболоцкого ответил: «А куда же без них! И позднего здесь, конечно, больше. Потому что тут он более советский, более правильный и легче ложится в полупародийность». (“Любили живопись поэты, но без взаимности, увы” или: “Сосуд, в котором пустота, для алкаша не красота”).
Юрий Казарин пишет, что Борис Рыжий учился у Заболоцкого точности. «Борис любил позднего Н.З., – пишет Ю. Казарин, – прежде всего за прямоту поэтического выраженья страдания и трагедии. Борис редко читал вслух стихи Заболоцкого, но по телефону (в подпитии), бывало, мог прочесть «Тарусу» (то есть «Городок». – Т.Б.) и поплакать, так как жизнь Бориса в Екатеринбурге была сплошной Тарусой…» В этом же письме Ю. Казарин приводит стихи Бориса Рыжего, где русские поэты разных времён и направлений с горькой иронией сведены в общий круг: «Александр Семёнович Кушнер читает стихи, // снимает очки, закуривает сигару. // Александр Блок стоит у реки. // Заболоцкий вспрыгивает на нары…»
Сквозная тема большинства из ответов на анкету – Заболоцкий как выход на его же предтеч, как мост – в фольклор, в мифологию, в Библию, в поэзию ХVIII и ХIХ столетий, в Козьму Пруткова, в капитана Лебядкина, в Сашу Чёрного. Мало кто из поэтов его времени наделён такой магией раздвижения собственного художественного пространства, таким широким и неэгоистическим резонансом – и вперёд, и вспять…
И. Василькова, отталкиваясь именно от интереса к Заболоцкому, прочитала как нечто современное, свежее Ломоносова (и, кстати, через Заболоцкого же пришла к идеям Вернадского). О.Иванова констатирует: “…Он продолжает линию Тютчева. А ещё на русской почве продолжает Уитмена: пантеизм и всеохватность восприятия всего сущего”. Ю. Милорава связывает Заболоцкого с античностью: “Ему был свойственен интерес к познанию в высоком, величественном, античном смысле, словно это был Лукреций Кар нового времени”. И дополняет: “Именно поэтому поэзия Заболоцкого не потускнела в 90-е годы, когда на советскую литературу были брошены критические взгляды”.
Т. Жирмунская, приславшая ответ на анкету в письме из Мюнхена, размышляет: “В мире, где столько зла, где на всех ярусах создания идёт борьба сильного со слабым и победу празднует хищник, – повреждённой оказывается даже природа. Пожалуй, первым в нашей поэзии это почувствовал Тютчев… Заболоцкий прожил мучительную, даже только внешне, жизнь. Гармонию он искал в плодах человеческого гения, в синергии, как теперь принято выражаться. И в этом преуспел и сам стал одним из посредников между Землёй и Небом. В последнем качестве он будет нужен читающим стихи всегда”.
Г. Айги полагает, что в ближайшую пору русской словесностью изнутри будет востребован именно ранний Заболоцкий: «В нашей поэзии в целом подспудно происходят сейчас тектонические явления, пока скрытые. Это крупные явления. Это закономерное развитие. Они – тектонические сдвиги – скоро проявятся. И в этом контексте интереснее ранний Заболоцкий. Поздний же всего лишь вызывает глубокое жизненное уважение и просится в хрестоматии…»
Так или иначе, Заболоцкий – в противоречиях, сшибках, парадоксах – продолжается…
Аплодисменты Вопросы
А.А. Ермичёв: Спасибо, Татьяна Васильевна. (К аудитории) Вопросы Татьяне Васильевны. Прошу Вас, Ростислав Николаевич.
Р.Н. Дёмин: Татьяна Васильевна, тема Вашего выступления – «Заблоцкий в современном мире». Если смотреть имена участников конференции или работ в таких антологиях, как в этой, посвященной Заболоцкому, то в них совершено не видно не видно представителей, допустим, Японии, Китая, Кореи, Индии, арабоязычных стран. Широко представлены и Канада, и американцы. Это связно с тем, что мало Заболоцкого изучают в этих странах?
Т.В. Игошева: Знаете, мы с Игорем Евгеньевичем вообще работ славистов этих стран не знаем.
И.Е. Лощилов: Одна японка начинала заниматься «Торжеством земледелия», но потом исчезла как-то из поля зрения. Руйко Тэрада. Я не знаю других ее работ, но она обращалась с какими-то вопросами по поводу «Торжества земледелия».
А.А. Ермичёв: Так, пожалуйста. Нет вопросов. Игорь Евгеньевич, пожалуйста.
Поскольку мы собрались так или иначе по поводу Заболоцкого, может быть, чтобы показать или напомнить как, насколько различаются эти два поэта – Заболоцкий ранний и Заболоцкий поздний – и какая, тем не менее, между ними существуют связь, я может быть свое время использую так, что напомню, прочту, может быть, напомню по какому-то характерному примеру молодого Заболоцкого и позднего Заболоцкого. Ну, такого как бы… Он очень разный. Такого, который вполне достоин первого. Из «Столбцов» напомню не самых известные, потому что есть самые известные, как мы сейчас бы сказали, хиты среди стихотворений Заболоцкого, ну, например «Некрасивая девочка» или «Не позволяй душе лениться», которые ежедневно многократно в Интернете в дневниках старшеклассников воспроизводятся, эти строчки знают все. А из необщеизвестного позволю себе продекламировать что-нибудь, чтобы услышать как-то этот голос. Значит, молодой Заболоцкий был, например такой, напомню «Футбол».
Ликует форвард на бегу,
Его хватают наугад,
Ликует форвард на пожар,
Четыре голла пали в ряд,
Над ним два медные копья
Авг. 1926
Цит. по: Заболоцкий Н. Столбцы / Обложка М. Кирнарского. Л.: Издательство писателей в Ленинграде. Гос. тип. им. Евг. Соколовой, 1929. С. 13–15.
Эти замечательные стихи, чем-то, конечно же, очень родственны поэтике обэриутов, которая в нынешней ситуации, несомненно, более понимается, их тексты более знакомы. Заболоцкий несколько остался в тени, но так или иначе в культурной ситуации 1920-х годов это нормально, а в 1930-е это уже либо воспринимается как враждебное, классово враждебное и эстетически враждебное юродство – вот слово, которое прозвучало в сообщении Татьяны Васильевны. Оно послужило самым стержневым ярлыком, и в антологии можно проследить происхождение этого ярлыка, потому что Заболоцкий оно после «Торжества земледелия» как бы досталось в наследство от крестьянских поэтов, которых назвал юродивыми Бухарин статье «Злые заметки». А тот, в свою очередь, отсылает к ленинскому высказыванию о Толстом. И таким образом прослеживается некая линия вот этого обвинения поэта в юродстве, за которым скрывается некая враждебная позиция по отношению к новой власти, в которой Заболоцкого подозревали и там можно проследить, как это происходит в 1930-е годы. Ярлык опасный, и он оказался таким как бы серьезным, опасным для Заболоцкого, но доля истины… Юродство, может, тут даже услышано и в таком каком-то позитивном, хорошем смысле, оно слышно и в «Столбцах», разумеется. Позволю себе воспроизвести еще один текст, он интересен тем, что тоже совсем не на слуху и находится как бы на грани творчества и биографии жизни Заболоцкого. Это текст письма, которое Заболоцкий написал в 1947 году Евгению Шварцу и его жене. Обстоятельства Заболоцкого были в эти годы такие, в эти месяцы буквально такие. Он вернулся из Караганды, где он был уже свободным, но работал в шарашке, в чертежной конторе. Но, тем не менее, так получилось, что ему удалось организовать командировку в Москву для того, чтобы прочитать перед московскими литераторами свой перед «Слова о полку Игореве». Ну и он, конечно, очень хотел не возвращаться обратно в Караганду, а остаться в Москве, некоторое время так и вышло, но на совершенно нелегальном положении. Потом оно узаконилось, но некоторое время он, как бы мы сейчас сказали, «висел» у своих знакомых, у Николая Степанова, Андроников на некоторое время предоставил ему буквально место для спанья. Потом наступило лето, и писатель Василий Ильенков (отец философа Эвальда Ильенкова) ему предооставил на время свою дачу в Переделкино, там Заболоцкий жил вот в этом домике, «скворечнике», к которому, кстати, восходит известное, наверное, всем стихотворение «Уступи мне, скворец, уголок». Имеется в виду вот в биографическом плане эта самая дачка чужая, где Заболоцкий ютился. И Шварцам сюда, в Ленинград, Заболоцкий писал такое письмо. Оно такое… как бы и стихотворение одновременно – настолько, что вот его можно наизусть, кажется, прочитать, что я и попробую сделать. Текст этого письма такой. Значит, Заболоцкий пишет:
Е. И. и Е. Л. ШВАРЦАМ
14 дек. 1947. Москва.
Милые друзья Евгений Львович и Катерина Ивановна! И обнимаю Вас, и целую Вас, и куда Вы девались, и почему о Вас ничего не слышно? И что нам теперь делать, если Вы нас больше не любите, и куда нам теперь деваться, если Вы нас больше не уважаете? И с кем я теперь выпью свою горькую рюмочку, когда нет коло меня милого друга Женички, когда не сидит супротив меня милый друг Катенька? А пойду-ка я, старый сивый черт, во темный лес, а кликну-ка я, старый сивый черт, зычным голосом: – Вы идите ко мне, звери лютые, звери лютые членистоногие, членистоногие да двоякодышущие, да поглядите-ка вы, звери, в ленинградскую сторонушку, да заешьте-ка вы, звери, милого друга Женичку, милого друга Женичку со его любезной Катенькой! Тот Женька-плут
Все с актерками Женька путается,
А уж время ему, старому мерину,
Господин-то Заболоцкий во палатах, чать, сидит,
Да! Жди от вас! Напишете, когда рак свистнет.
Ваш Н. Заболоцкий.
Цит. по: Заболоцкий Н. А. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3: Переводы. Письма 1921–1958 / Сост. Е.В. Заболоцкой, Н.Н. Заболоцкого, примеч. Е.В. Заболоцкой, Л.А. Шубина. М.: Художественная литература, 1984. С. 353–355.
Получив такое письмо, Шварцы сразу поняли, что это произведение искусства, дали его переписать, и оно циркулировало в литературных кругах в качестве такого как бы отдельного произведения искусства, словесного искусства Заболоцкого. Отчасти это к вопросу о том, что в этом ярлыке «юродство» был, конечно, и обидный для Заболоцкого смысл, но была и некоторая истина о природе слова Заболоцкого. Заболоцкий, разумеется, не был профессиональным философом и не был философом, наверное, вообще, хотя интересовался философией. И в предисловии к трехтомнику и двухтомнику, написанном Николаем Леонидовичем Степановым, буквально первые строчки, их часто цитируют, первые строчки предисловия: «Поэт мысли, поэт философских раздумий и классической завершенности стиха…». И эта цитата из Степанова, она циркулирует отдельно, и в ней мысль о том, что у Заболоцкого была своя некая имплицитная философия в его стихах, мне кажется, есть доля здравого смысла, но филологам об этом довольно трудно рассуждать. Хотя есть, тем не менее, несколько ну как бы опорных имен, потому что известно, что Заболоцкий со студенческих лет читал и перечитывал Платона. Известно, что среди фаворитов Заболоцкого, и не только поэтических, но и философских был Григорий Сковорода. Значит, напомню, что когда у Заболоцкий в стихотворении «Вчера, о смерти размышляя» в мире природы растворены каике-то голоса культуры, там есть такое четверостишие: И голос Пушкина был над листвою слышен,
Сковорода в этом мире кажется очень актуальная фигура. Из более близких, ну понятно, что тоже, кто помнит состав собраний сочинений двух вышедших Заболоцкого, знают о переписке Заболоцкого с Циолковским, который был ему интересен, видимо, не столько в качестве изобретателя космических полетов, сколько в качестве философа, продолжавшего федоровскую традицию «философии общего дела». Кажется, там тоже продолжает каким-то образом работать утопическое или проективное начало, некое такое… Не всегда понятно, поскольку интонация у Заболоцкого всегда очень двойственная, и нет уверенности, что это скажем… Ну, с одной стороны можно это как философское высказывание, а можно как некую имитацию философской риторики, потому что известные строчки «А если это так, то что есть красота, // И почему её обожествляют люди?» Вот в этом, мне кажется, может для затравки (не все, наверное, согласятся), но не столько философская, или какая-то даже этическая, эстетическая посылка, сколько, может быть, изображение, даже отчасти ироническое изображение вот такого глубокомысленно рассуждающего субъекта, который всерьез задался вопросом, что же есть такое красота. У Заболоцкого очень двойственная интонация. Он, с одной стороны, всегда всерьез, с другой стороны всегда, кажется, задает такую точку зрения, с которой человек, который выдвигает какую-то обобщающую поскольку, выглядит немного смешной фигурой, хотя и в общем вполне симпатичной. «А если это так, то что есть красота»? Фигура, чем-то родственная фигуре ученого в поэтике и в поэзии Олейникова, например. Он его изображает изнутри, и там есть серьезная посылка, и одновременно какая-то позиция, с которой он выглядит как бы в третьем лице, и немножко комичен. «Безумный волк» у Заболоцкого, все, я думаю, помнят эту поэму, в самом деле, великий волк и одновременно это «дурак», он неспроста в «дурацком колпаке» – шутовская фигура. Я думаю, что где-то здесь прячется нерв проблемы «Заболоцкий и философия». Ну, или, по крайней мере, это один из аспектов этой проблематики.
Я завершаю свое слово… ну, может, мыслью о том, что в этой книге есть еще один такой может интересный и самому Заболоцкому неизвестный раздел вот этой книги мысленной о нем – о том, как переживалась и как воспринималась его поэзия в русской культуре за пределами Советского Союза. Скорее всего, до него не доходили сведения о том, что, так или иначе, и рецензии целые, и реплики, высказывания о нем еще при жизни его появлялись в эмигрантской печати в Париже, в Берлине, в Варшаве, ну везде, где были русские. Так или иначе, там появлялись какие-то голоса, высказывались очень по-разному, не могли понять, что такое Заболоцкий. Как Ходасевич, например, недоумевал по этому поводу – издевается Заболоцкий над редакторами серьезных журналов или это, как он пишет «это чистосердечный кретин, сбитый с толку, нахватавшийся кое-каких познаний, уверовавший в коллективизацию Видоплясов, при всем том отнюдь не лишенный какого-то первобытного поэтического дара…», ну и так далее. Значит, там много интересного можно прочесть о Заболоцком и «за» и «против», но есть очень двусмысленные, тут тонкая грань отделяет серьезное от вот такой несколько юродивой позиции. Значит, еще при жизни Заболоцкого о Заболоцком писали Ходасевич, Георгий Адамович, некоторые тексты под псевдонимами «Гулливер» или «Сизиф» и они тоже попали Юрий Терапиано, Михаил Кемшис, и так далее.
Еще один интересный сюжет, связанный с этой же линией – восприятием Заболоцкий за рубежом – связан уже с посмертной историей восприятия. В 1965 году через восемь лет после смерти Заболоцкого однотомник Заболоцкого первый такой, где собран был корпус Заболоцкого, вышел в СССР в «Библиотеке поэта» и одновременно в США. Борис Филиппов (который Филистинский) и Эммануил Райс собрали все, что можно было по советской печати, тексты – стихи, поэмы, переводы Заболоцкого и даже несколько детских стихотворений туда попало. И вокруг выхода этого тома разразилась в 1965 году довольно бурная полемика в русской американской газете «Новое Русское Слово», где, так или иначе, очень неожиданные повороты и неожиданные интерпретации текстов – как раннего, так и позднего Заболоцкий. Одним словом, я думаю, что у Заболоцкого «большое прошлое»: если туда оглядываться, то можно найти много интересного и еще многое, наверное, можно найти такого, что не удалось пока найти. Можно рассказывать о том, как некоторые из материалов почти детективными путями попадали, но наверняка еще осталось многое и за пределами, неохваченное. Но у Заболоцкого большое будущее, там гораздо больше существующих томов о Заболоцком. Андрей Битов, завершу этой цитатой, в одном предисловии к совсем другому писателю писал, что вот как «Баратынский стал крупнейшим поэтом 19-го века в 20-м, Заболоцкий станет крупнейшим поэтом 20-го в 21-м». XX век его не оценил, а у него еще все впереди. И на этом свое слово я наверное бы завершил.
А.А. Ермичёв: Спасибо большое!
Аплодисменты
И.Е. Лощилов: Спасибо!
Вопросы
А.А. Ермичёв: Пожалуйста, вот уже вопрос готов к Игорю Евгеньевичу.
Я.А. Фельдман: Игорь Евгеньевич, знаете ли Вы такую книжку «Культура Два»?
И.Е. Лощилов: Да, конечно, Паперного.
Я.А. Фельдман: В скобках – противоречие между линией Заболоцкого-Хлебникова и официальным искусством – в этих терминах «Культура Один» и «Культура Два».
И.Е. Лощилов: Хорошо объясняется при помощи этой концепции, да, концепции Владимира Паперного. Да, правда, если вглядеться, то там дальше уже тонко… то там сложнее будет, там сложнее и богаче, потому что будет внутри… Но в самом общем виде конечно…
А.А. Ермичёв: Простите, Вы ответили нашему коллеге или нам? Поясните, пожалуйста, ситуацию.
Плоды Мичурина, питомцы садовода,
Кто-то мог бы прочитать это всерьез, но мы хорошо слышим, что это пародия, пародийная ода. А конец совсем не оставляет никаких сомнений: Когда плоды Мичурин создавал,
Это было напечатано, причем напечатано как апология, «всерьез». Это к вопросу о том, что «Культура Два» – она «тупее», чем «Культура Один», и этих оттенков она не слышала. И, конечно, это все хорошо описывается именно в этих терминах.
Р.Н. Дёмин: Игорь Евгеньевич, а насколько сыграли свою роль отрицательные отзывы в печати советской 1920-30-х в возбуждении дела против Заболоцкого? Ведь если судить по описаниям, по его воспоминаниям, то ведь хотели сделать ситуацию, что это контрреволюционная писательская организация, которую возглавлял Тихонов. И потом интересовались Фединым, Маршаком. И получается, не все из них заслужили такие отрицательные отзывы.
В.В. Ведерников: Мне кажется, что говоря о Заболоцком, невозможно обойти тему «Поэт и власть». Вот в этой связи очень интересно как складывались отношения Заболоцкого с такими фигурами как Троцкий и Бухарин? В частности в «Известиях» публикуется Заболоцкий очень широко в 1930-е годы, правда.
И.Е. Лощилов: Об отношениях личных с Троцким вот ничего неизвестно, не сохранилось высказываний ни того, ни другого. Хотя сохранилось косвенно в памяти Бенедикта Сарнова, который беседовал с Маршаком, в памяти Марашка сохранилась такой экспромт-эпиграмма, Олейников написал такое: Бойся, Заболоцкий,
В «Столбцах» есть, по крайней мере, одно стихотворение очень отчетливо отсылающего к проблематике троцкизма – это «Новый быт». Ну, вообще словосочетание «новый быт» - это реплика в разговоре с книгой Троцкого «Вопросы быта», об «эпохе культурничества». Поэтому разговор о Троцком отдельный, но личных каких-то связей и контактов, кажется, нет. А вот с Бухариным – были, и Бухарин покровительствовал Заболоцкому, публиковал его в «Известиях», и ему очень нравились стихи Заболоцкого. Мало того: когда были опубликованы стихи, которые Бухарин писал в тюрьме, Бухарин в качестве стихотворца оказался… эпигоном Заболоцкого (и Олейникова). Вот я не смогу сейчас привести выходные данные, но эти материалы опубликованы – то, что Бухарин писал в тюрьме. В том числе он писал стихи, и они явно напоминают стихи Заболоцкого, это явно восходит к Заболоцкому. Но когда Заболоцкий в 1936 кажется, году обращался с просьбой о поддержке нового издания своих стихов в виде сборника, Бухарин (а это уже последние этапы его карьеры), вернул эту машинописную книгу с короткой запиской о том, что он в публикации этих стихов ничем не может помочь. Ну и дальше желает ему всего доброго, т.е. это вежливая записка, но – отказ. Опять-таки, в воспоминаниях и в биографии, написанной сыном Заболоцкого, Никитой Николаевичем, который, к сожалению, не смог приехать, там есть сюжет о том, что во время обыска, когда Заболоцкого арестовывали, в руки обыскивающих эта записка не попала. Екатерина Васильевна сидела на сундуке, где была эта книга с вложенной запиской от Бухарина. Ну, а потом Бухарин «пал», и, соответственно, эта записка из «охранной грамоты» превратилась, наоборот, в очень опасный компромат… Но, так или иначе, Заболоцкому инкриминировали троцкистско-бухаринские настроения и соответственно… Что касается Бухарина, то Бухарину Заболоцкий нравился, и он ему покровительствовал. И опять-таки некоторые публикации в «Известиях» удивительны. Например «Весна в лесу», остальные стихи – так или иначе политические, а это совершено почти обэриутское стихотворении, там где «зайцы водят хоровод», и грач ходит словно «химик или врач»... Совершено удивительно на страницах «Известия». Я бы так ответил.
А.А. Ермичёв: Пожалуйста, Борис Георгиевич.
Б.Г. Дверницкий: Как вы относитесь к такой параллели: каторга у Достоевского, другой человек после каторги и другой человек Заболоцкий? Т.е. как бы позитив? Есть ли какая-то аналогия?
И.Е. Лощилов: Наверное, возможно. Я бы на это ответил тоже такой приблизительно цитатой из воспоминаний, кажется, Слуцкого не уверен, может в чьих-то других. Заболоцкий о лагере говорил мало, и так, по свой инициативе ничего почти про это не рассказывал. Но кто-то его спросил, и он ответил так: «Да, было плохо, тяжело было, но и хорошо было, и очень даже хорошо». Какой-то позитивный смысл, я думаю, он из этого почти невозможным образом умудрился извлечь. Действительно, там какая-то метаморфоза произошла, хотя условия этих лет жизни Заболоцкий очень… Там тоже много отдельных сюжетов, много трагического... Ну, конечно, с Достоевским параллели напрашиваются.
А.А. Ермичёв: Ростислав Николаевич, пожалуйста.
Р.Н. Дёмин: У меня вопрос и к Игорю Евгеньевичу и к Татьяне Васильевне. Вы перечисляли те философские источники, на которые, возможно, опирался Заболоцкий. Платон, Сковорода. А не попадалось ли Вам, что он был знаком с такими натурфилософскими поэмами деда Чарльза Дарвина, Эразма Дарвина «Ботанический сад», например, «Времена года»?
И.Е. Лощилов: Свидетельств нет, хотя в принципе исключить это… Я не знаю…
Р.Н. Дёмин: По-моему, Холодковский у нас перевел его еще где-то до революции.
И.Е. Лощилов: Тогда очень даже вероятно.
Т.В. Игошева: Очень интересно.
И.Е. Лощилов: Очень вероятно, потому что Заболоцкого очень интересовало то, что называется «научная поэзия», и натурфилософская поэзия. Он читал античных натурфилософов и дидактическую поэзию и поэзию XVII века, Александра Поупа, так или иначе они входили или текстами или как образы в лабораторию Заболоцкого. В одной из редакций «Торжества земледелия» Заболоцкого не только люди, но и звери читают тексты подобного рода, там «вол зачитывался Попом». Такая научная поэзия, т.е. это было ему знакомо.
А.А. Ермичёв: Пожалуйста, вопросы.
И.Е. Лощилов: А по образованию Заболоцкий был филолог, окончил педагогический институт в Ленинграде имени Герцена, филологическое отделение. Его учителем был Десницкий. И, в общем, иной раз смотришь источники, и многие предполагаемые источники в их издании, редактировании, составлении часто принимал участие Василий Десницкий. Отношения между ними сохранялись и после лагеря. Десницкий прожил долгую жизнь. Поэтому там круг общения Заболоцкого – это и Тынянов, Эйхенбаум, Томашевский (некоторые ближе, некоторые дальше), но это был круг не только поэтов. Ну, более известен его круг обэриутский, но он был и в кругу филологов-формалистов; понятно, что они были хорошие историки литературы и все это хорошо знали, и так или иначе как это все обсуждалось.
Р.Н. Дёмин: Как Вам кажется – это вопрос тоже к обоим составителям – творчество таких поэтов как Заболоцкий должно ли оно включатся в учебные пособия по истории русской философии? А соответствующая статья о поэте – в словари русской философии или в энциклопедии русской философии?
И.Е. Лощилов: Гммм…
А.А. Ермичёв: Ростислав Николаевич сам философ, историк философии.
И.Е. Лощилов: Это вопрос, который озадачивает.
Из зала: Домашнее задание.
И.Е. Лощилов: Нет уверенности, что с именем Заболоцкого связано какое-то новое слово именно в философии.
Т.В. Игошева: Ну, в антологии русской философской лирики Заболоцкий входит однозначно.
И.Е. Лощилов: Да, но как философская поэзия, но это не совсем философия.
Т.В. Игошева: Философская поэзия – да, но создатель философской концепции какой-то оригинальной – думаю, что нет.
И.Е. Лощилов: Да… Или в том смысле, в котором может быть понятно, что Пушкин тоже философ, хотя собственно философского… Т.е. там такая имплицитная философия, которая требует…
Т.В. Игошева: Ну да, если Пушкин философию жизни проповедует, то Заболоцкий все-таки – натурфилософия и историософия.
И.Е. Лощилов: Да-да-да, особенно поздний Заблоцкий, «Рубрук в Монголии», это непременно надо упомянуть. Возможно, это вот перспектива какого-то еще третьего этапа, который оборвала смерть поэта. Потому что мы не знаем, что там дальше, но там намечалась какая-то интересная поэтическая и одновременно историософская концепция, это цикл стихотворения и обработка, близкая…
Т.В. Игошева: …к евразийским идеям.
И.Е. Лощилов: Да, к евразийским идеям. Вот Татьяна Васильевна этим занималась более пристально и источниками. Это записки Вильгельма де Рубрука о путешествии в Монголию.
А.А. Ермичёв: Спасибо больше Вам!
Аплодисменты
ВЫСТУПЛЕНИЯ
А.А. Ермичёв: Кто хотел бы высказаться по поводу услышанного? Борис Георгиевич, пожалуйста.
Родное слово оно живет во все эпохи, и оно сопровождает саму нашу историю и в каждый период оно выражает себя по-своему. Я бы даже сказал, она выражает себя в стиле, и каждый художник этому стилю соответствует. Вот был петербургский период или имперский период, можно как угодно его называть. И была, как мы считаем, и не без основания, великая русская литература. Каждый стиль имеет начало, развитие и конец. Вот тут выступал у нас недавно относительно Владимир Алексеевич Котельников*, у него очень интересная книга, которая тоже меня заставила иначе посмотреть. И я, скажем, связываю развитие русской литературы с какими-то периодами. Вот был период возвышенного, патетического, Державин лучше всех выразил. Потом шел какой-то лирический период. Потом шел драматический период – это Островский, Сухово-Кобылин, Толстой. Потом вступили романы, наши великие романисты. И пришло это все к иронии, к сатире, которая как бы завершает. И вот это В.А. Котельников очень хорошо показал, что обэриуты вообще ни во что не верили, такой критицизм, т.е. как бы литература провалилась в пропасть. Ну ладно ты не веришь, но этим они как бы закрывают себя от слова родного и становятся неспособными. И вот в какой-то степени Заболоцкий тоже был с абэриутами, но вот он вышел. Вот это меня – сейчас я понял – как-то очень заинтересовало. Вот, скажем, Зощенко не вышел, так и остался в таком каком-то в гротескном ключе воспринимать жизнь. К сожалению, музей Зощенко есть, а Заболоцкого нету. А вот Заболоцкий вышел. Что же ему помогло? Конечно, хоть мы его не считаем философом, но, вероятно, все-таки в душе и в натуре у него было такое осмысление жизни, и он это понял, что вот это пропасть. Конечно, другие этого не понимали из абэриутов. И вот я нашел этому повреждение в его одном стихотворении: Я боюсь, что наступит мгновенье,
Вот он нашел этот путь, Зощенко не нашел. И вот у него, что интересно, в этом же стихотворении: Промышляя искусством на свете,
Вот и в эту пропасть он не попал, а вот советская литература она попала. Он не попал и вошел в стиль. В какой же стиль после петербуржского? Наступил стиль советский, т.е. я считаю, есть советский стиль в русской литературе. У него есть свои параметры – т.е. прежде всего, есть пафос, герой, труд. Вот героический труд. Собственно никакая литература так не возвеличивала труд, ну, может, отдельные авторы как Карлейль можно сказать – евангелие труда у него написано, я бы так сказал. И вот этот труд создал ту парадигму, доминату развития русской речи, которая смогла победить и социалистический реализм и всякие уклоны. И она ожила, и она не только в литературе, она и в искусстве. В этом плане я считаю, что Мухиной памятник – это великий памятник советской эпохи и он останется. «Василий Теркин» – тут никакого социалистического реализма, это простой человек «В окопах Сталинграда». Такая литература она была и она жила, она сохранила нашу литературу, но теперь она подошла к концу. Как там имперский период кончился с литературой, так и советский период тоже кончился литературой.
Ну, а что теперь? Вот собственно это меня заставляло снова к Заболоцкому обращаться. Кто-нибудь преодолевает этот критицизм, падение в пропасть? И может быть пропасть бездонную, о которую можно вообще и разбиться. И какой период должен сейчас наступить, что нас сейчас может воодушевить? Как это определить? Я стал смотреть – кто меня затронул? Николай Рубцов. Это уже не советский стиль, это уже какой-то новый стиль. Свиридов, Гаврилин, Клыков. И я считаю, что сейчас наступил период новорусский или великорусский стиль, т.е. обращение, какой-то новый взгляд. Я писал, сейчас не буду затруднять, очарование русского пейзажа у Заболоцкого – вот это новое очарование. Надо снова очароваться самими собой – своей историей, своей природой, наконец, нами самими, которые как-то выживают в любых условиях. И вот тогда наступит какая-то новая литература. Дай Бог, что она у нас существовала. Спасибо!
*
См. стенограмму от 26 февраля 2010 г. Презентация книги доктора филологических наук, заместителя директора Института Русской Литературы (Пушкинский Дом) Владимира Алексеевича Котельникова «Что есть истина?» Литературные версии критического идеализма». (СПб.: Пушкинский Дом, 2009. – 672 с. – (Серия «Библиотека Пушкинского Дома»).
Аплодисменты
А.А. Ермичёв: Пожалуйста, Алексей Алексеевич Грякалов.
В Шатиль ворвался верховой,
Ну и дальше начинается великолепный этот поединок, когда стреляют друг в друга и по очереди кричат друг другу: «Не ранен ты, неверный пес?» –
Великолепная вот эта… И понятно, что тогда перевод… Лука Разикашвили настоящая фамилия Важа Пшавела. Тогда перевод он был настолько мощным и так великолепно ложится на, так скажем, видеоряд, на вот это великолепное, почти хтоническое изображение.
И.Е. Лощилов: Черно-белое.
А.А. Грякалов: Да, черно-белый фильм. Почти хтонический сюжет, великолепный. И тогда как раз вышел двухтомник, Игорь, по-моему, да?
И.Е. Лощилов: В 72-м году.
А.А. Грякалов: Да, и было необычайно это всё интересно. Но вот то, о чем я хотел сказать, а еще в большей степени спросить специалиста. Вот все-таки что сделал Заболоцкий? Речь, конечно, не идет о том, чтобы сказать, вот Заболоцкий создал новую философскую концепцию – не в этом дело, конечно. Т.е. Заболоцкий как поэт-метафизик какие философские позиции он затрагивал и собственно что он с ним делал, понимаете. Для нас интересно, для меня, в частности, – какова философия слова Заболоцкого? Что он делает? Он говорит очень серьезно, но во многих его вещах включено как бы некоторое, так скажем, ироническое сопровождение. Понятно, что эта ирония не такого постмодернистского плана, разрушительная ирония, как Я не люблю иронии твоей.
Мне кажется вот там Заболоцкий попадает, великолепно попадает… Отчего эстетическое удовольствие у Платона? Попадание в свое место, топика, да. Он попадает в наше время вот этим чудесным образом. Да, ирония, но будьте внимательны, она может стать разрушительной. Т.е. вот это великолепное сопровождение такой серьезности, почти онтологической, и тут же он постоянно в сопровождении такого как бы иронического отстранения – вот что это за ход? Я пытаюсь найти некоторый аналог в философии и в том числе в философии XX века и не сразу это могу найти. Может это какая-то позитивная деконструкция, что-то вот такое, смещение, которое с чем собственно связано? – Будь внимателен! – Если бы могла быть создана поэзия, которая мир исчерпывает мир до конца, ее давно бы уже создали. Поэтому это подчеркивание значимости постоянного приближения к предмету – это какая-то особая, я бы сказал философия события слова, которую разрабатывает Заболоцкий.
Поэтому то, что книга издана… Я, к сожалению еще не видел. Ректор обещал, правда, подарить мне как члену редколлегии, надеюсь после того как я это озвучил, он не посмеет этого не сделать (смеется, смех в зале). Нужно два свидетеля, а тут много, к тому же тут есть священнослужители. Так что я очень рад, что эта книга вышла и вот та серия «Русский путь», которая издается – спасибо здесь Дмитрию Кирилловичу, Константину Глебовичу, которые стояли у истоков. Первая книга когда вышла, думали, ну, вышла и вышла. А это оказался, действительно, такой символический путь, теперь с которым теперь ничего нельзя поделать, он существует. Поэтому большая благодарность всем составителям, и что ж, пусть «Путь» развивается, пусть он идет. Спасибо!
Аплодисменты
К.Г. Исупов: Можно я добавлю Алексею Алексеевичу?
А.А. Ермичёв: Пожалуйста, Константин Глебович, очень просим! Константин Глебович Исупов.
К.Г. Исупов: Я точно не помню, но вот книга замечательная, которую мы сегодня чествуем и приветствуем – кажется 62-й том серии «Русский путь». Это уже три вот таких полки, не знаю, кто обладает всеми, вот кажется никто из присутствующих. На самом деле замечательная энциклопедия «Русского пути» в полном смысле этого слова, и том за томом мы пытаемся совершенствовать… Это я уже от имени редколлегии говорю, куда входит и профессор Грякалов, и профессор Ермичёв, и ваш покорный слуга. Совершенствуем комментаторский какой-то вот план, приближаем даже и чистых писателей к философско-эстетическому какому-то кругу.
Вот очень непраздный был задан сейчас вопрос: а можно ли, действительно, написать о Заболоцком статью в философскую энциклопедию? Да конечно можно. Совсем недавно перевели словарь Маслова, под редакцией Маслова «Русская философия» на французский язык, это университет Лион-3 инициатором выступил, в Париже его издали. И вот они очень просили статью о Михаиле Пришвине – имя, которое здесь надо было конечно назвать. Когда затеяли 12-томное собрание дневников Пришвина, а они к счастью сохранились почти все, как дневники Толстого, мы видим, что это был человек, который не только про зайчиков и про Ленина на охоте писал. Это был человек, который все прекрасно понимал. Один из немногих, который понимал, что происходит вокруг него на белом свете, глубоко самобытный философ.
И конечно Заболоцкий вполне поддается описанию как фигура философического ряда. Но для начала, во-первых, у него есть своя концепция поэтического языка и просто языка. И не только потому, что он, ну хотя и маргинальным образом присутствует на орбите обэриутов. Когда вышли, ну, по сути, целиком эти вот два толстых кирпича «Дневников» и текстов для себя Якова Семеновича Друскина и стало понятно, почему он по шесть раз переписывал свои трактаты. Это довольно утомительное чтение нужно сказать. То, поставив рядом имена Липавского, Введенского самого Друскина и Николая Заболоцкий становится понятно, что эти люди работали над новым ощущением и новым концептуализированием самого языка как такового, не только поэтического. Мы можем говорить, что они шли очень обобщенно к новой концепции, которая характеризуется, определяется в логическом режиме «синтез через анализ». Они занимались разъятием семантических связей, и как бы эти вот распавшиеся теперь уже звенья – «слова, слова, слова» – пытались организовывать в некую новую композицию. Это и есть «синтез через анализ».
То же самое делали, по сути дела, хотя это и не лежало рядом с точки зрения мировоззренческой, футуристы. Но если Мандельштам, кажется, издевался над футуристами, говоря, что они гальванизируют существительное до тех пор, пока у слова не отрастают лапки, это совершено гениально сказано, то вот подобного рода иллюзионизмом только другого пошиба занимались обэритуы, включая сюда Заболоцкого. Тут соединились две вещи. Первое, извините за тавтологию, это отношение к слову как к вещи, это неожиданно сближает Заболоцкий с Розановым – что вещь может быть инструментом инкрустации, арабески, если угодно, мозаичной какой-то ну иконы, что ли. Это один момент. Скобки оставляем музыкальные, но это отдельный разговор. А второй – это непредсказуемость сочетаний, то, что очень ценили футуристы, когда они писали, например об арзамасской так называемой зауми, которая ровно через сто лет откликнулась футуристической заумью. Или когда они писали о фигурных стихах Сименона Полоцкого, который был первым футуристом между прочим, как нас убеждает Игорь Смирнов.
Следующий момент, который мог бы как философа описывать Заболоцкого – это его очень хорошая притертость к столь модным теперь разговорам про экосферу, геосферу, ноосферу, и семиосферу, и прочим «сферам», которые с легкой руки Леруа и Тейяра де Шардена и дружившего с ними молодого Владимира Ивановича Вернадского превратились в то, во что превратились. Без всякого сомнения, Заболоцкий был единственным поэтом этой поры, который без и до всякого Тейяра де Шардена писал нам про «Альфу и Омегу», так что он вписывается вполне, беря эти слова в кавычки все кончено, в «русский тейярдизм», в русское представление о ноосфере, а говоря по-русски – о человечестве и Богочеловечестве. И эти вещи нужно как-то прописывать.
Ну и наконец, это новый тип личности, это совершено новый тип личности. У Николая Заболоцкого было, знаете, особенное, повитое францисканскими интуициями ощущение живого мира. Это нарисованный цветок так, что «сердце мое шевельнулось навстречу ему» – это мог написать только человек, ощущающий себя в ангельском пространстве и в ангельском единстве с живым естеством откликающегося мира. Спасибо!
А.А. Ермичёв: Спасибо, Константин Глебович!
Аплодисменты
А.А. Ермичёв: Завершаем наш вечер. (Составителям тома) Большое вам спасибо за то, что вы приехали!
И.Е. Лощилов: (Ведущему и аудитории) Спасибо вам!
А.А. Ермичёв: (Аудитории) Друзья мои, до следующей встречи!
Фотосъемка заседания – Олег Хмельницкий Запись и расшифровка диктофонной записи Наташи Румянцевой Благодарим за помощь в подготовке этого материала: Игоря Евгеньевича Лощилова Татьяну Васильевну Игошеву
СЛУШАТЕЛИ     
    
   
|
И.Е. Лощилов: Я хотел бы сказать несколько слов, скорее, не столько может быть о современности, сколько напомнить в общей сложности историю восприятия Заболоцкого и оценки Заболоцкого его современниками. Можно, наверное, без особой натяжки сказать что замысел, в общем-то, этой антологии, которая сейчас вышла, если смотреть уж совсем в корень, то принадлежит самому Заболоцкому. Потому что в воспоминаниях Андрея Яковлевича Сергеева есть свидетельство, Заболоцкий ему однажды сказал: «Если бы собрать все написанное обо мне, получилась бы интересная книга», и лукаво улыбнулся. Вот по сей день такая книга не была собрана, и многие даже специалисты по творчеству Заболоцкого лишь понаслышке знали о существовании некоторых статей 1920-30-х годов, в которых, конечно же, как в некоем кривом зеркале, но, тем не менее, отражается настоящий Заболоцкий. Хотя, может быть, даже не читая книгу, а, только заглянув в оглавление, можно обратить внимание на фельетонность названий многих статьей. Там было «Береги здоровье, но берегись Заболоцкого», «Ученик Пушкина или акробат “Звезды”?» был фельетон Амстердама «Болотное и Заболоцкий», где вот так оскорбительно обыгрывалось фамилия и метафора «обывательское болото». Была статья Бескина «О поэзии Заболоцкого, о жизни и о скворешниках». В одном письме Заболоцкий писал, что никакого, кажется, столько не ругали, как его. И действительно, здесь при жизни Заболоцкого его не просто не заметили, но contra значительно перевешивает pro. Статьи, в которых Заболоцкому воздавалась какая-то достойная его дань можно перечесть по пальцам, особенно в начале 1930-х годах, в период первого вхождения Заболоцкого в литературу. А я, наверное, еще раз напомню, что в литературу и в критику Заболоцкий входил дважды, один раз – в качестве автора радикально левых, авангардистских «Столбцов». И как бы по инерции культурной ситуации 1920-х эта книга уже вышла, но под самый занавес этой ситуации, в «год великого перелома», в 1929 году. Первые отклики на эту книгу, там было всего несколько положительных, и даже восторженных, остальное – ругань. Неофициальные, «непечатные» отклики, свидетельства, о которых до нас все-таки дошли сведения, были, как правило, вполне достойные. Заболоцкого «расслышали», он буквально в один день проснулся знаменитым. Но печать отреагировала очень агрессивно, большинство публикаций обвиняют Заболоцкого в первую очередь в том, что он является классовым врагом, идеологом мещанства, новобуржуазных тенденции, и так далее… Об этом можно рассуждать отдельно, а можно… Буквально вчера в Москве закончилась конференция, посвященная Велимиру Хлебникову, и там я делал доклад, и поделимся с хлебниковедами соображениями о том, как использовалось в игре против Заболоцкого фигура Хлебникова. А вся советская критика, в общем-то, играла против Заболоцкого, и эта игра кончилась для Заболоцкого плохо, в 1938 году Заболоцкий был арестован и восемь лет провел в местах заключения. Только в 1946 он вышел на свободу, и второй раз вошел в литературу, и начинается второй виток. И в антологии оба эти витка отражены. А на конференции о Хлебникове я позволил себе порассуждать о том, как имя Хлебникова использовалось в игре критиков с Заболоцким, это некий отельный сюжет, потому что в разные эпохи, в разные периоды связи с Хлебниковым использовались как аргумент (или карта, «козырь») в защиту Заболоцкого, то как аргумент против Заболоцкого. Наследие Хлебников это уже в середине 1930-х и дальше, особенно после статьи критика Бориса Яковлева о Хлебникове, которая называлась «Поэт для эстетов», была, ну, скорее, большой грех и повод для дальнейших обвинений. 
И.Е. Лощилов: Паперный «Культурой Один» предложил называть радикально-революционную, в общем-то троцкистскую культуру 1920-х годов. «Культурой Два» он называл сталинизм, который, в конечном счете, победил. И Заболоцкий, его как бы «Столбцы»… И вообще родина Заболоцкий – это 1920-е, такое якобинство 1920-х. 1930-е – это напряженный поиск – и очень рискованный иной раз – ну как бы поиск возможности вписаться в «Культуру Два», потому что средствами «Культуры Один», вот этого авангардистского эксперимента, где рядом с ним, позади Хлебников, а рядом Филонов, еще живой, и так далее. А Заболоцкий, напомню, рисовал, и учился у Филонова, посещал мастерскую Филонова, и так или иначе был вписан вот в этот авангардистский контекст. Вот с учетом отчасти этого как бы опыта и аналитического искусства, его адаптации к поэзии, создавал в 1920-е годы условно некие оды, хотя в них слышно это юродство пародийное. Потому что «Венчание плодами» – это слово в честь Мичурина, которое начинается 
И.Е. Лощилов: Решающую роль в деле Заболоцкого сыграла внутренняя рецензия, не предназначенная для печати, специально написанная критиком по заказу органов внутренних дел для того, чтобы присовокупить эту рецензию к делу. Это внутреннего пользования рецензия, она была найдена и опубликована Станиславом Стефановичем Лесневским. Была публикация в «Литературной России», публикация называлась «Донос», там было два доноса: на Корнилова и на Заболоцкого. Автор этих доносов – Николай Васильевич Лесючевский, был такой, мягко говоря, нехороший человек, который фактически посадил Заблоцкого. И он там много ссылается на эти критические высказывания из прессы начала 1930-х, 1920-х там было очень мало, но я думаю, что там вот какая-то не очень… Тонкость этой игры даже нам, составителям, может быть, не всегда понятна и видна… я бы не взялся описать это как какой-то связный сюжет. Но, кажется, хорошо видно, что Заболоцкий пытался войти в какой-то передний ряд, в том числе и официальной поэзии, и как бы они вели друг против друга игру. В конечном счете, на него навались и погубили, ну, по крайней мере, на время отняли от литературы. Но, конечно, же критики сыграли свою роль… Здесь важно назвать имя – кто именно? – Лесючевский, но за его спиной другие литературные враги… Ну, а эта история, понятно, что это было такое полуосуществившиеся фальсифицированное дело группы Николая Тихонова. Тихонов получил орден, о котором Заболоцкий узнал в лагере из газеты для самокруток, что Тихонов, который был главным фигурантом этого дела, получил орден, а Заболоцкий сидит. Но, опять-таки, подробности этого сюжета есть в этих материалах этой антологии. Вот так бы я, наверное, ответил. Конечно, критика к концу 1930-х – она не только критика словом, но приближается к «критике делом», к критике репрессивного характера. Увы. 
Б.Г. Дверницкий: Я выражу свое отношение не к книге, а к Заболоцкому. Вот Заболоцкий один из тех немногих поэтов, которые не оставляют нас после прочтения. У меня все время что-то оставалось на душе, что-то вот он будит, а что именно, почему мне это интересно? И может быть после крушения советской литературы, я вот сегодня послушал вас, я как-то этого не осознавал, для меня что-то прояснилось. 
А.А. Грякалов: Александр Александрович, наверное, пользуясь тем, что его и мое имя-отчество начинается на «А» – я Алексей Алексеевич, а он Александр Александрович – поэтому так своей властью и волей заставил меня оказаться вот здесь. Но поскольку мое образование философское и соответствующего курса в университете я не слышал, то и в мою жизнь Заболоцкий входил какими-то окольными путями. Или это стихотворение из книги Лотмана «Анализ поэтического текста», или это перевод Важа Пшавела из фильма Абуладзе «Мольба». Я помню, это было настоящее событие, когда первый фильм Абуладзе вышел и о Важа Пшавела знали очень мало и о Заболоцком тоже. Но помните, какое чудесное начало, оно меня совершено поразило: