|
«РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА
Ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичёв.
27 ноября 2009 г. – Валерий Александрович Фатеев о своей работе над книгой о Николае Николаевиче Страхове
Другое заседание на декабрь месяц выпадет на четверг 24 число. Мы вынуждены были пойти на отступление от пятницы, от пятничного дня по обстоятельствам вполне объективным и вполне уважительным. Итак, в четверг 24 декабря в 18.30, здесь, в этом зале состоится представление и обсуждение книги, написанной сотрудником нашей академии, сотрудником Петербургского Института Богословия и Философии Олегом Евгеньевичем Ивановым. Эта книга сейчас продается у нас внизу, в книжном магазине, это толстенный авторский фолиант «Введение в историю философии». Вы знаете, действительно, не частая ситуация, когда один человек, один автор написал бы историю всемирной философии. Это очень редкий случай и миновать это для обсуждения совершенно невозможно. Что касается самой книги, то с ней можно ознакомиться в нашей библиотеке, туда уже поступили экземпляры. Что касается меня, то меня в этой книге очень задел раздел, в который помещены материалы о русской философии. Раздел называется «Маргинальные философии», и параграф «Русская философия». Я хочу побеседовать публично с Олегом Евгеньевичем относительно «маргинальности» русской философии. Так что вот уже два дня определены на декабрь месяц. Милости просим! Разумеется, в свое время будет сделано объявление об этих заседаниях. А сейчас я напомню, что первоначально у нас идет доклад, после этого мы задаем вопросы, после этого делимся своими соображениями, по поводу услышанного. Валерий Александрович, пожалуйста! Валерий Александрович Фатеев, писатель, поделится своими соображениями о фигуре литератора, философа и культурного деятеля России Николае Николаевиче Страхове в связи с тем, что Валерий Александрович завершает работу над книгой о Страхове.
Нельзя сказать, что Страхов пользуется каким-то особым вниманием и уважением. Прошлой осенью я был в Белгороде, на родине Страхова, – там, оказывается, регулярно проводятся Страховские чтения и на этот раз они были довольно большими (180 лет со дня рождения). Уже трижды выходились сборники докладов этих чтений. Должен признаться, что там мое появление вызвало некоторое оживление. По какой причине? Я им пытался доказать, что Страхов – это серьезно. Они-то его воспринимали как просто одного из земляков, фигуру локального масштаба, которую нужно почитать в соответствующую дату, именуя «одним из видных философов Белгородчины». А когда я им заявил, что, по моему мнению, это одна из крупнейших фигур русской философии, то они были приятно удивлены. Теперь, почему я считаю Страхова едва ли не самым «маргинальным» из всех наших мыслителей? Он, скорее всего, мыслитель, конечно, не маргинальный, а центральный, но беда в том, что наша жизнь так устроена, что люди, которые должны бы занимать в ней ведущее место, выталкиваются на обочину, попадают в положение окраинное, забытое, пренебреженное. И судьба Страхова – судьба буквально трагическая. Само его имя находится на слуху, знакомо многим. Прежде всего, конечно, потому что он переписывался и был близко знаком с великим Достоевским, с великим Толстым. Само по себе это не может не привлечь внимания к его явно незаурядной личности. Но, к сожалению, больше он одиозно известен тем, что написал резкое письмо о Достоевском (о нем подробнее поговорим позже, если хватит времени). И его отношения с Толстым также, как ни странно, отрицательно влияли на его судьбу. Толстой, как известно, был не только автором гениальных романов, но и придерживался, во второй период своего творчества, весьма своеобразных взглядов, выраженных в его религиозно-публицистических произведениях. К этим рассудочно-протестантским воззрениям многие относятся негативно, и это отношение как-то само собой было перенесено на Страхова, хотя Страхов далеко не во всем разделял взгляды Толстого. Он поддерживал Толстого, прежде всего в силу личной привязанности к нему, воспринимая его как громадную творческую личность, оказывающую мощное, исключительно нравственное влияние на общество. А вошел он вошел в историю главным образом как коленопреклоненный перед Толстым человек, в общем, не знающий меры в своем обожании кумира. И это, конечно, побуждало говорить о нем как о человеке, ну, чуть ли не второго сорта. Далее, Страхов известен также своей защитой книг Данилевского «Россия и Европа» и «Дарвинизм». «Дарвинизм», правда, у нас еще пока не удостоен внимания. Что же касается «России и Европы», то это сочинение друга Данилевского стало, во всяком случае, буквально настольной книгой всех патриотов, прежде всего радикалов от консерватизма. Книга выдержала в последние десятилетия несколько изданий, и имя Данилевского в наши дни чрезвычайно популярно. Страхов же, который эту «катехизис славянофильства» издавал, прославлял, защищал, удостоился лишь чести быть названным... учеником Данилевского. Первым этот укол ему сделал в полемике небезызвестный всем Владимир Соловьев. Но он-то знал Страхова очень хорошо и, конечно, хорошо понимал, что Страхов, по крайней мере, ни в чем не уступает Данилевскому. Кроме того, это мыслитель совершенно другого плана – не столь прямолинейный и системный, не такой фундаментальный, как Данилевский, но более тонкий, стремящийся работать на стыке различных областей знаний, увлеченный исследованием сложнейших тайн мысли, жизни. Об этом очень хорошо писал Розанов. Что еще самое главное в печальной судьбе Страхова? Его жизнь пришлась на такое время, когда настоящая философия была не в почете, когда материалистическое мировоззрение преобладало в умах читательской публики, прежде всего увлеченной «передовыми идеями» молодежи, и они отвергали не только всяческий идеализм, всякую попытку более глубокой философии, но и ставили под сомнение нужности философии как таковой. Это сейчас мы рассуждаем спокойно о каких-либо материалистических и идеалистических особенностях той или иной философии. А в времена Страхова буквально любая фраза в защиту идеализма воспринималась как проявление реакционности. Это было тяжелое для настоящей философии время безоговорочного господства радикальных мыслителей, «революционных демократов», как в советское время их стали называть. Я считаю этот термин совершенно неправильным и устаревшим. Эти нетерпимые к иному мнению публицисты, конечно, прежде всего – нигилисты, пытавшиеся в пылу обновления разрушить существующий в стране уклад жизни, свергнуть самодержавие, изменить традиционные ориентиры культуры, и, в целом, последствия этих деяний вам известны. Но надо задуматься о том, что у нас до сих пор чуть ли не везде улицы, станции метро или памятники, посвященные «демократам» Чернышевскому или Добролюбову, а то и Писареву, полное собрание сочинений которого только что завершено в Москве. А вот собрание сочинеий Страхова пока никто не собрался издавать. Чернышевский у нас до сих пор «классик» – фигура просто, я не знаю, на уровне, Толстого и Достоевского, не говоря уже о прочих. И вот получилось так, что главные идейные противники, против которых и выступал прежде всего Страхов, в советское время стали, вслед за их учителем Белинским, официальными, непреложными авторитетами в области мысли и литературной критики. Конечно, эти критики позитивистско-материалистического толка не были уже в 1960-70-е гг. такими кумирами читателей, как в предыдущем веке, но навязанные официальной пропагандой, их весьма примитивные идеи невольно внедрялись в умы людей на протяжении десятилетий. Нечего и говорить о том, что опровергавший сами основы их суждений критик-философ, который буквально во всем их превосходил, был совершенно замолчан. Сопоставлять сегодня Страхова и, например, какого-нибудь Добролюбова или Чернышевского просто невозможно. Это люди несопоставимого уровня. Всестороннему образованному, глубокому Страхову было, конечно, просто смешно спорить с этими неустанными проповедниками «прогресса» и «передовой» материалистической науки. И потому его полемические статьи против нигилистов в журнале Достоевских «Время» носили часто сатирический характер. За свои полемические выпады он удостоился положения главного противника «прогрессивной литературы» и, соответственно, главной мишени «революционных демократов». Мы часто не учитываем, что надо было обладать большим мужеством, чтобы выступать против «прогрессивных» идей, имевших огромную популярность среди молодежи. Страхов, можно сказать, обрек себя на осмеивание и положение изгоя. И осмеивание «реакционера» Страхова в периодической печати доходило до невероятных степеней. Например, вспоминается история со страховской статьей «Вздох о Карамзине», которая написана в блестящем стиле, имитирующем эпоху сентиментализма… О Страхове обычно говорят, что он пишет скучно. Эта статья убедительно опровергает такое мнение. Она, кстати, переиздана в антологии «Карамзин. Pro et contra» (правда, только первая ее часть, было и не менее интересное продолжение). И это живо написанная статья в защиту идей и личности Карамзина встретила полное неприятие, на нее было написано немало серьезных, сатирических и даже юмористических опровержений. Например, критик Буренин, который позже, как известно, работал в «Новом времени», тогда был большой либерал, так вот, он назвал эту статью прекрасной... пародией (?!) на Карамзина. В присущей ему манере Буренин делал вид, будто Страхов хотел просто высмеять Карамзина и потому написал эту замечательную пародию. Буренин на этом не угомонился и написал еще много статей о «смешном» критике Страхове. Даже блестящие – вероятно, лучшие, критические работы Страхова – его статьи о «Войне и мире» – Буренин назвал... «перлом юмора»: ну, не мог он (как и почти никто) поверить страховскому мнению, что «Война и мир» – произведение мирового масштаба! Или вот есть еще знаменитая «История одного города» Салтыкова-Щедрина. Страхов написал о Салтыкове-Щедрине, что его произведения – никакая ни сатира, а карикатура, стоящая за гранью литературы, что-то невероятно пошлое и вульгарное. И за это в щедринской «Истории» обитатели города Глупова, которые, как известно, олицетворяют тот самый «глупый» русский народ, у которого и философия «маргинальная», глуповцы читают – что бы вы думали на своих сходках? – они читают статьи Страхова. Владимир Сергеевич Соловьев, небезызвестный наш философ, со Страховым даже дружил. Они долгое время поддерживали такие отношения прекрасные, поскольку Страхов очень высоко оценил молодого начинающего философа, сразу увидев в нем очень перспективную фигуру, поддерживал и опекал его. Его, правда, беспокоило только наличие в у Соловьева некоторых странных тенденций. С одной стороны – интерес к католичеству, с другой – оккультно-гностические увлечения. И он не раз отмечал их в письмах к Толстому в то время, когда они состояли с Соловьевым в дружеских отношениях. А потом взгляды Соловьева вдруг заметно изменились. И что любопытно. Когда он изменил свои взгляды, славянофил Аксаков перестал печатать Соловьева в газете «Русь», а Страхов на свой страх и риск все же напечатал статью Соловьева в «Известиях Славянского благотворительного общества», где был редактором, хотя сам тоже был не согласен с Соловьевым. Однако это «консерватор» был настолько широк в своих взглядах, что он спокойно напечатал эту статью, рассчитывая, что она вызовет плодотворную полемику. И что вы думаете? Соловьев пишет в одном из писем, (письма Страхова к Соловьеву, к сожалению, не сохранились и это, конечно, огромная утрата), что за его статью Страхову предложили оставить должность редактора журнала Славянского благотворительного общества. Нашлись люди более решительно настроенные, не столь благодушные, которые решили, что статья наносит вред славянофильскому движению. Так что Страхов даже пострадал за Соловьева. Но вот завязалась их бурная полемика по поводу «России и Европы» Данилевского. Сначала Соловьев рассчитывал даже сохранять отношения дружеские со Страховым, несмотря на то, что сразу выявилось полное расхождение их взглядов и на книгу Данилевского, и на поставленный в ней национальный вопрос. Имеет ли право на существование национальное чувство – или же это всегда национализм, всегда, как выразился Соловьев, «зоологический патриотизм»? В тактических целях Соловьев поначалу пытался говорить, что к Хомякову, Киреевскому и Аксакову, которые были благородны в своих намерениях, его обвинения не относится. Но в ходе полемики из его суждений следовало, что любое проявление национального чувства в философии и литературе есть национализм и что ранние славянофилы тоже этим грешили. А уж книга Данилевского не выдерживает никакой критики. Как же Соловьев «разбирался» с книгой Данилевского? Он объяснял свои нападки на эту книгу так, что если в лесу завелся неприятель, то этот лес надо поджечь. Аргументация конечно замечательная, особенно для большого либерала Владимира Сергеевича. Если так мы бы стали «жечь» любой «лес», где у нас есть идейный противник, то никакие дискуссии были бы невозможны. Дальше больше. «Расправившись» с книгой Данилевского, Соловьев напал даже и на самого Страхова. Он заявил, что у нас в стране остался единственный представитель «брюшного патриотизма», это Страхов, и поэтому, мол, я против него выступаю. Как это цинично и несправедливо – трактовать идеи Страхова в свете «зоологического национализма»! Да еще человеку, который близко его знал, неоднократно бывал у него дома, ночевал у него – об этом есть огромное количество свидетельств. Кого-кого, а Страхова с гораздо большим основанием можно было критиковать за «либерализм», соглашательство, излишний «гуманизм» – и такого рода критика имела место и нередко встречается в наши дни. А вот Соловьев в пылу этой полемики позволял себе совершенно непростительные выпады. Казалось бы, Соловьев мог успоиться: Данилевский «низвергнут», Страхов «опровергнут», но ему хочется полной, сокрушительной победы. И философ пустился в доказательство, будто теория культурно-исторических типов, которую разработал Данилевский, на самом деле восходит к немецкому источнику: есть такой философ Риккерт, и вот он всё это давно уже написал. Страхов, когда это прочел, был поражен. Надо сказать, что Страхов был известный эрудит, у него была огромная библиотека, он тратил на покупку книг все свои деньги, и он постоянно читал, причем свободно владел основными европейскими языками. И это он впервые упомянул Риккерта, откопав в своей обширной библиотеке какие-то намеки на темы Данилевского в его Lehrbuch, учебном пособии по общеисторическим вопросам. Соловьев, конечно, этой книги прежде не читал и не знал, но по наводке Страхова тут же попросил взять ему книгу из библиотеки (есть свидетельства). Книгу ему достали, и он написал статью «Немецкий подлинник и русский список», напрочь разоблачающую «плагиат» Данилевского. Это поистине поразительно! Деликатный Страхов не верил своим глазам – как же он пропустил!? А когда снова взял книгу в руки, то обнаружил, что перевод у Соловьева совершенно неправильный, сознательно искаженный – в цитаты из Риккерта были вставлены термины Данилевского, как будто они даны самим немецким философом. Что тут скажешь!? Можно было бы еще много говорить о странных вещах в этом споре, но об этом вы можете прочитать в статье, которая появится, может быть, в «Вестнике РХГА» в марте. Но могу только сказать, что наш великий для многих философ в моих глаза пал настолько, что я не считаю теперь возможным воспринимать его как человека порядочного. Вот там я вижу улыбки, тогда я вам напомню хотя бы еще один эпизод. Умер философ Петр Астафьев. Петр Астафьев – философ «крутой», резкий, консервативный. Он критиковал не только Соловьева за его католические увлечения, но и Страхова за то, что он в своем толстовстве начинал уже отходить от православия. И что же мы находим в одном из писем почитаемого философа? Он пишет: «Мир праху его». – Имеется в виду конечно скончавшийся Астафьев. И добавляет: «Осталось два философа такого рода – Розанов и Страхов. Мир и их праху». Вот как это воспринимать? Как шуточку? Ну, и многое другое. Не буду говорить больше о Соловьеве, скажу лишь, что очень поспособствовал Соловьев понижению авторитета Страхова, укреплению мнения, будто у него нет ничего самостоятельного. Повлиял потому, что ему верили: ведь Соловьев – умнейший человек, который хорошо знал философию и очень хорошо знал Страхова. А он заявил, будто Страхов только носит ярлык русского философа, а на самом деле – типичный эпигон немецкой философии, гегельянец, ну, и так далее. Конечно, немецкое влияние на Страхова в какой-то степени имело место, потому-то эта очень тонкая и язвительная критика и выглядит столь убедительно. Но на самом деле, конечно, Соловьев искажает истину. Дело еще и в том, что Страхов сам пишет, что был гегельянцем в 1860-е годы, и книга «Мир как целое» представляет его взгляды тех времен. Книга сейчас переиздана, она весьма содержательна. но не отражает взгляды Страхова последнего, более зрелого периода. Он писал Толстому, что был в то время пантеистом, гегельянцем, и теперь ему стыдно, потому что он даже не упоминает там о религии. Но в то же время сам Страхов признавал, что это его лучшая (т.е. наиболее цельная) книга. Но она не случайно вызывала не только похвалы, но и критику, например, такого философа, как Константин Леонтьев. Получилась парадоксальная ситуация. Те люди, которые в свое время были рядом со Страховым – Достоевский, Константин Леонтьев, Владимир Соловьев и другие философы идеалистического направления, – они-то казалось, были должны поддерживать понимать друг друга. Может быть, в какой-то степени они друг друга и понимали. Но поддержки там никакой не могло быть – слишком они были разными. В качестве примера можно назвать книгу «Мир как целое», которой Леонтьев дал название «Мир как круглое», потому что в ней не найдешь ни начала, ни конца, все обтекаемо и нет «ясного, жизненного вывода». И вот здесь следует сказать, что вина в забвении Страхова, конечно, кроется и в нем самом. Во-первых, Страхов был суховат и очень сдержан. Часто он излагает свои идеи сухим, суконным, я бы даже сказал, языком. Розанов, который почти всегда хвалил Страхова, иногда отпускал о нем очень ядовитые замечания. Он как-то заявил: какой стиль у Страхова? Да нет у него своего стиля. И в отличие от Страхова, скажем, у Леонтьева он отмечал прекрасный стиль. Второй недостаток Страхова, который, конечно, всем бросался в глаза – это общая расплывчатость идей, отсутствие какого-то единого стрежня. Это воспринималось, может быть, как самый главный недостаток, потому что тот же Леонтьев говорил примерно следующее: хотел бы я заглянуть в вашу голову, посмотреть, что там у вас, какие на самом деле ваши взгляды. А то вы вроде бы хвалите православие, и говорите в то же время, что вы неверующий. Вы говорите, что любите Данилевского, а Данилевский, как известно, говорил, что надо брать пример с Бисмарка, а сами вы высказываетесь весьма либерально. Такого рода замечаний было очень много. Но если мы возьмем, скажем, самое, может быть, главное пособие, которое можно рекомендовать для изучения Страхова – это вышедшие два тома переписки Страхова «Страхов и Толстой», – то подобные замечания о невысказанности, сдержанности Страхова теряют силу. «Страхов и Толстой» – это огромная тема, и она прекрасно раскрывается в этих двух томах, около тысячи страниц писем. Они вышли в 2003 году в Канаде, хотя подготовлены московскими авторами, музеем Льва Толстого. Как это часто в нашем отечестве бывает, одно из наиболее серьезных изданий последнего времени вышло за границей. Что тут можно сказать? Это выдающаяся переписка. Во-первых, она очень много дает для изучения Толстого. Невозможно без Страхова представить себе фигуру Толстого во всей полноте. И в этой переписке, очень глубокой и многогранной, конечно, наиболее интересны, как ни странно, именно письма Страхова. Потому что он более искренен в своих письмах, и он пишет длиннее, подробнее, больше уделяет переписке с Толстым внимания, почти живет ею. Для Толстого все-таки это было менее значительное явление, хотя он и очень ценил дружбу Страхова и его письма. Что же касается самих взглядов Толстого и Страхова, которые проявляются в этой переписке, то это бесконечный источник для размышления. Страхов постоянно исповедуется перед Толстым и очень много говорит о своих недостатках личных. Но только невнимательный читатель может подумать, что это «исповеданные грехи» превышают обычные недостатки любой личности. Только обычно такого рода исповеди делаются не Толстому, а в храме, перед батюшкой. И вот главный, может быть, недостаток Страхова состоял в том, что он Толстого любил настолько, что тот своей могучей личностью заменял для него, может быть, в какой-то степени и церковь. И когда стал вопрос о новом религиозном учении Толстого, то Страхов, любивший Толстого, естественно, не как мыслителя, а прежде всего как гениального художника слова, как нравственную личность, встал на сторону Толстого. Об этом надо почитать Розанова, который пишет, что Толстой был человек не очень образованный, очень упрямый, и все то, что он проповедовал в своем учении, не выдерживает ни малейшей критики. Сам Страхов поражался, почему такие умные люди из его окружения, как Говоруха-Отрок, Никольский, Розанов, любившие, подобно Страхову, Толстого как писателя, автора великих романов, почему-то не принимали его как религиозного мыслителя? Ведь Толстой так благороден в своих намерениях, его духовные искания будут способствовать приобщению к религии всех, в том числе нигилистически настроенной молодежи. И на это надо сказать, что, конечно, Страхов сильно заблуждался. И это поразительно ведь это глубокий мыслитель, который все понимал и был одним из умнейших людей своего времени – как пишет Розанов, философ Радлов говорил даже ему, что Страхов гораздо умнее Соловьева. Другое дело, что в творческом отношении Соловьев, безусловно, превосходит Страхова. И вот умнейший Страхов, который все так понимал, остался в этот момент около Толстого. Здесь сказалась прежде всего его верность дружбе, которая для него была важнее собственных каких-то отвлеченных принципов. И он написал тогда статью «Толки о Толстом», в которой выразил свое несогласие с критикой, обрушившейся на Толстого. Статья была им, конечно, написана из тактических соображений, что вообще-то Страхову не было свойственно. Он и не защищал само учение Толстого, а в одном месте даже обмолвился, что пусть даже Толстой проповедует не то, что следует, но это Толстой, он искренен в своих исканиях, его личность нравственна, его позиция благородна, а его поворот к вере пробудит интерес к религии и нравственности среди широких масс нигилистов. К сожалению, Страхов жестоко ошибся. Со временем станет очевидно, что Толстой в своем полусектантском, моралистическом учении, отрицавшем государство, армию, церковь, культуру, не столько проповедовал религию, сколько утверждал нигилизм, с которым всю жизнь боролся сам Страхов. Трагедия Страхова, может быть, не исполнилась до конца в том отношении, что он не дожил несколько лет до отлучения Толстого. Ведь тогда ему пришлось бы решать очень трудно вопрос: быть с православием, с Церковью или с Толстым? Думается, что для него такая постановка вопроса была бы мучительной, совершенно неразрешимой, потому что Толстого он предать бы не мог... И можно только порадоваться, что он «почил в Бозе» в 1896 году. Очень много всяческих толков связано было, конечно, с личностью Достоевского после публикации в 1914 году писем Страхова к Толстому, так как в издание переписки вошло и злополучное письмо Страхова о Достоевском. Отношения Достоевского и Страхова – это громадная и, может быть, еще более серьезная и важная тема. Конечно, Достоевский – великий писатель, это гений, который признан во всем мире. Собственно, Толстой и Достоевский – это те две личности, которые никак не позволяют сказать про русскую литературу, как про философию, что она «маргинальна». Но в то же время они не только писатели мирового уровня, но и философы, мыслители,. И вот если мы можем сказать относительно Достоевского, что Страхов знал его как никто, также как и Толстого, однако сказать, что он его любил, к сожалению, мы не можем. Когда они познакомились в 1859 или 1860 году через Аполлона Григорьева, еще одного глубокого мыслителя, лучшего русского критика, учителя Страхова – вот кто, может быть, единственно и может быть назван его учителем, так это, конечно, Григорьев. Страхов быстро вошел в кружок Достоевского, был принят в журнал «Время» братьев Достоевских и вписался туда очень органично за год-два, хотя до этого считался естественником. Этому очень поспособствовал Аполлон Григорьев, которы проницательно увидел в нем мыслителя-единомышленника, очень глубокого философа-идеалиста, сторонника органической философии. Сразу скажу, что, вероятно, времени на обсуждение философских взглядов Страхова у меня сегодня не будет, но читайте книгу Ильина-Мальчевского о Страхове как философе. Ну, и еще: в Белгороде вышла книга местного профессора Антонова «Антропоцентрическая философия Н. Н. Страхова» (2007). По крайней мере, о философии Страхова есть что почитать. А я буду говорить больше, может быть, о личности Страхова, его общей характеристике. Итак, Достоевский и Страхов. Сколько вылито помоев на бедного Страхова! Есть у нас великие профессора-«достоевсковеды» вроде С.В. Белова и И.Л. Волгина, и вот они изощряются из статьи в статью, представляя, естественно, Страхова как своего рода «Сальери», а Достоевский, понятно, выступает в качестве «Моцарта», ну, само собой, рефреном звучит, что «гений и злодейство – две вещи несовместные», и так далее, в том же духе. Эти штампы с пошловатым привкусом имеют широкое хождение. Суть их какая? В своем письме Страхов в сердцах написал, что «Достоевский развратен, завистлив и зол». И оказалось, что очень этим провинился, так как посягнул на стройность образа гениального писателя. Страхову приписали злой умысел и прежде всего, конечно, зависть. Но история эта очень сложна. Начинались отношения Достоевского и Страхова в журнале «Время», и сотрудничали они тогда прекрасно. Их беседы были в те годы чрезвычайно частыми и продолжительными, однако, как подчеркивал Страхов, эти бесконечные разговоры были «чисто идейными»: взаимоотношения единомышленников не вылились в сердечную дружбу. Они были весьма дружны в журнале, много времени провели в беседах за границей, однако в 1863 году случилась трагедия с журналом «Время». Еще одна трагедия, связанная со Страховым. Он написал статью «Роковой вопрос» о поляках, о польском восстании, и подписал ее «Русский». Достоевскому статья понравилась, и вообще, в это время как раз происходило их сближение. Что характерно, сначала более консервативными были Григорьев и Страхов, а Достоевский шел, как известно, от петрашевцев, через каторгу, и очень постепенно преодолевал «левые» настроения. И вот как раз к этому времени они идейно сближались со Страховым. Но неожиданно статья вызвала большой переполох. Наш выдающийся консерватор Катков, «боевик пера», как его назвал Розанов, человек политики, не вникающий в нюансы, со слов, видимо, одного из своих помощников пришел к выводу, что эта статья – наглое оскорбление патриотических чувств и громогласно заявил об этом устами сотрудника в своей газете. Статья Страхова на самом деле была очень тонка, в ней говорилось, что поляки это, безусловно, представители европейской культуры, а мы до этого уровня не дотягиваем, и этим оправдывается их негативное отношение к России и к русским. Нам, чтобы выйти на этот культурный уровень, нужно развивать собственные самобытные начала, которые пока развиты слабо. Однако в конце статьи говорится прямо, что по своим задаткам мы, конечно, превосходим европейскую цивилизацию, и на этих собственных основаниях следует строить всю нашу жизнь. На самобытных русских началах должна зиждиться и настоящая современная русская философия. Это было высказано как-то вскользь, к тому же в самом конце, а далеко не все дочитывают журнальные статьи до конца. Нечеткое выражение основной мысли было, наверно, связано и с цензурными соображениями. Кроме того, редакция намеревалась напечатать продолжение статьи, в котором бы, конечно, полностью раскрылась утвердительная часть страховского взгляда на польский вопрос. Но почти все восприняли содержание статьи как утверждение, будто поляки нас превосходят в культурном отношении, что дает им право чуть ли не захватывать наши территории. И надо сказать, что даже Розанов, прочтя через 20 или 30 лет эту статью, сказал Страхову: «Да, действительно выходит, что вы полонофил и на стороне поляков». Т.е. журнал погубила неясность высказывания, вообще характерная для Страхова, и, конечно, неосторожность рубившего с плеча Каткова. Отсутствие чуткости у Каткова привело к закрытию «почвеннического», вполне патриотического журнала, в то время как рядом процветали радикально-нигилистические издания. Но надо сказать, что даже Иван Аксаков с негодованием воспринял статью и увидел в ее авторе какого-то провокатора из поляков. Подпись «Русский» всех как-то особенно раздражала. Вот так Страхов пострадал в очередной раз. После этой истории отношения Страхова с Достоевским не слишком охладели, но с закрытием журнала «Эпоха» два года спустя их пути заметно разошлись. Достоевский все торопился со своими романами, как известно, вечно нуждааясь. В период редакторства Страхова в славянофильски окрашенном журнале «Заря» Достоевский был горячим энтузиастом программы журнала и статей самого Страхова. Они снова сошлись со Страховым, но когда Достоевский напечатал роман «Подросток» у Некрасова, идейного противника Страхова, в их отношениях наметилась трещина. Понятно, конечно, что Достоевскому, очень нужны были деньги, но Страхов, как и А. Майков, не одобрили эту уступку «нигилистам». Но самой главной причиной расхождений было то, что когда в печати стали появляться основные, выдающиеся произведения Достоевского, Страхов реагировал на них довольно сдержанно, в отличие от романов Толстого, в статьях о которых он показал себя не только глубочайшим аналитиком, но и восторженным мастером комплиментов. В заметках о произведениях Достоевского этого не было. И вот наступает период, когда они начинают расходиться и встречаются все реже. Но характерная деталь: когда Достоевский женится, он приглашает на венчание Николая Николаевича Страхова – потому, наверно, что более близких людей не было. И вот кончина Достоевского. Анна Григорьевна настойчиво просит Страхова написать мемуары, потому что никто лучше и дольше не знал Достоевского. Страхов пытается уклониться, но, будучи человеком мягким, соглашается все-таки, очень неохотно. Он начинает работать над воспоминаниями, работа идет очень трудно, и то, что получилось, самому Страхову не нравится. Но в итоге мы имеем замечательные мемуары, в них страниц 200, а, может быть, и 300. Бесценный источник сведений о Достоевском. Только проницательный Соловьев замечает: как-то очень поверхностно написано, не затрагивает душу. А Страхов, разделавшись с труднейшим заданием, к которому не лежала душа, излил все тяготившие его переживания о Достоевском в письме к Толстому: «Его тянуло к пакостям, и он хвалился ими... При такой натуре он был очень расположен к сладкой сентиментальности, к высоким и гуманным мечтаниям, и эти мечтания – его направление, его литературная муза и дорога... Как мне тяжело, что я не могу отделаться от этих мыслей. что не умею найти точки примирения! Разве я злюсь? Завидую? Желаю ему зла? Нисколько, я только готов плакать, что это воспоминание, которое могло бы быть светлым, – только давит меня... Вот маленький комментарий к моей «Биографии»; я мог бы написать и рассказать и эту сторону в Д.; много случаев рисуются мне гораздо живее, чем то, что мною описано, и рассказ вышел бы гораздо правдивее; но пусть эта правда погибнет. Будем щеголять одною лицевою стороною жизни, как мы это делаем везде и во всем!» На мой взгляд, ни в коем случае нельзя здесь осуждать ни Достоевского, ни Страхова. Это вообще очень тонкая, драматическая ситуация, сфера сугубо личных отношений, и уж никак не хотелось бы мне обличать здесь Достоевского. Хочу только сказать пару слов в защиту Страхова, которого кто только не пинал за это частное письмо. Вспомню мнение известного митрополита Антония Храповицкого, много размышлявшего и писавшего о Достоевском. Митрополит Антоний говорит о том, что в «Идиоте» есть такое место, где каждый исповедует самый крупный грех своей жизни. И вот Достоевский, вероятно, исповедал грех своей жизни Страхову, а тот написал «дурную статью» Толстому (так он выражается). Речь идет о какой-то пресловутой зловещей истории о соблазнении девочки, которая гуляла в XIX веке по коридорам и салонам. Я, конечно, не хотел бы на эту тему распространяться. Было это или не было, не наша забота. Но все почему-то упрекают за распространение «сплетни» Страхова, особенно литературовед Белов, который сам же, в двухтомной энциклопедии «Ф.М. Достоевский и его окружение» приводит в статье «Ясинский» такой рассказ этого писателя. Приезжает Тургенев в Россию, встречается с Достоевским, и тот начинает рассказывать ему нечто очень гнусное, как он вчера соблазнил девочку, и вознамерился уже приступить к подробностям. А когда Тургенев, не выдержав, указал ему на дверь, Достоевский, рассмеявшись, заявил: «А ведь это я все изобрел-с, Иван Сергеевич, единствено из любви к вам и для вашего развлечения». Вот как хотите понимайте. Вы эту историю может сами прочитать, и после этого подумайте. Кроме того в записных книжках Достоевского было много нехорошего, оскорбительного сказано о Страхове: он, мол, и семинарист, и индейку жирную любит кушать, при том за чужим столом, и даже пишет где-то, будто Страхов его покинул, погнавшись за богатством. А Розанов вспоминает, что у Страхова иногда и чаю не было – настолько он был беден в определенный период. Но не в этом суть. Я просто хотел подчеркнуть: вопрос здесь не в том, что Страхов – плохой, а Достоевский – хороший, или наоборот, а в том, что это драматическая история требует очень деликатного к себе отношения, уважения к обоим ее участникам. В данной ситуации – особенно к Страхову, который говорил о себе, что он не жил, собственно, а всю жизнь стерегся, особенно берегся нравственно. И говорить об этом благородном человеке, что он с какой-то коварной целью, из зависти, решил опозорить Достоевского, – это для меня полная нелепость и глупость. Другое дело, что Лев Николаевич, если бы был умен и чуток, письмо бы это уничтожил, я так считаю. Ну, можно еще очень много говорить о личности Страхова и его отношениях с современниками. С Леонтьевым, например, отношения были чрезвычайно натянутые, и когда Розанов, открыв для себя Леонтьева, стал им восхищаться, Страхов отреагировал очень сдержанно. Казалось бы, консерваторы должны между собой общаться, находить взаимопонимание, но они этого не делали. Страхов уходил от этого общения, считая эстетизм Леонтьева неприемлемым с моральной точки зрения. Об этом подробно писал Розанов в «Литературных изгнанниках» и статьях. Леонтьев, кстати, также весьма негативно отывался в письмах о Страхове. Так что далеко не всегда консерваторы находили друг с другом общий язык. Такая уж страна Россия, у нас все гораздо сложнее, чем могло бы быть. В то же время с Данилевским, например, у Страхова были прекрасные, дружеские отношения. И он, собственно, вступил в спор с Соловьевым не только за идеи Данилевского, но еще и потому, что он защищал друга. А идеи эти были, прежде всего, таковы: идеализм, органическое начало и патриотизм. Страхов происходил из семинаристов, его отец был священником, настоятелем храма и преподавателем словесности. Его дядя сделал монашескую карьеру и впоследствии даже стал архиепископом. Когда Страхову было около шести лет, умер отец. Семья переехала в Каменец-Подольский, где брат матери, заменивший Страхову отца, был уже архимандритом. Там Страхов пошел в духовное училище. Потом архимандрита переводят в Кострому, в Костроме он становится ректором семинарии, и Страхов там поступает в семинарию, учится четыре года. После окончания Страхов и его брат были освобождены от священнической службы по состоянию здоровья, и, как ехидно отмечает местный краевед, собравший воедино все отрицательное о Страхове, это не помешало ему в скором времени поступить в университет. Священником Страхов не стал. Почему? Точного ответа на этот вопрос пока нет, но некоторые выводы можно сделать на основании замечательной статьи М. И. Щербаковой («Москва», 2004, № 10). В молодости Страхов был совсем иным, нежели тот, каким мы его обычно представляем. В зрелые годы это серьезный философ, немножко педант, весьма слабый человек, книжник и затворник, почти «ученый монах», как пишет про него Никольский. А после семинарии это был веселый, энергичный, пытливый молодой человек. Духовному пути он изменил, по всей видимости, ради науки, не утратив при этом ни патриотических настроений, ни приверженности философскому идеализму. Его отношения с дядей не сложились, тот, вероятно, надеялся все-таки склонить его на священнический путь. А Страхов пылал университетом, жаждой познания. Чрезвычайно интересны его письма из Петербурга к бывшему семинарскому учителю, ссыльному поляку, который оставался тогда в Костроме. Молодому человеку, увлеченному наукой, приходилось от лавры ходить до университета пешком, потому что дядя не давал ему денег, чтобы он их не транжирил, не отвлекался от учебы. А он был весь поглощен познанием, и только разрывался между различными факультетами, разными языками, разными занятиями. Но ему хотелось познать и светские удовольствия, было интересно незнакомое ему женское общество. Об этом и многом другом можно узнать из юношеской переписки Страхова. И, надо сказать, что писал Страхов очень живо, явно обладая незаурядным писательским талантом. А потом дядя отказался ему помогать, и ему пришлось бросить университет и поступить в педагогический институт. И после того, как Страхов отработал учителем за бесплатное институтское обучение положенные восемь лет, он защитил магистерскую диссертацию по зоологии и некоторое время считал себя ученым-зоологом. Ну а потом наступил период, когда он сблизился с литераторами и начал сотрудничать в журнале «Время»... О темах творчества Страхова можно было бы, конечно, говорить очень много. Одна из главных его тем – нигилизм. Нигилизм это то, что, как сейчас становится очевидным, погубило Россию. Думаю, что теперь многие с таким мнением согласятся. И именно Страхов был главным противником этого разрушительного явления. Он написал целый ряд статей о нигилизме в связи с убийством Александра Второго, царя-освободителя, невероятно его поразившим. Что же такое нигилизм в его понимании? Это прежде всего гордость современным просвещением, которое учит поклонению идее прогресса. Люди в своей гордыне, в безудержной жажде обновления, в несбыточных мечтах о «светлом будущем» забывают о всех традициях, забывают о стране. Они стремятся только к утверждению во что бы то ни стало тех «прогрессивных» идей, которой обещают земной рай и кажутся им безусловно правильными. И Страхов, будучи очень тонким философом, раскрыл сущность этого печального, во многом чисто русского явления. Тема нигилизма заслуживает всяческого внимания, и вот в только что вышедшей книге «Борьба с Западом» она очень хорошо раскрыта. Говорить о Страхове как о философе довольно трудно, так как его взгляды не выражены систематично. Но, безусловно, он был настоящий философ, философ-идеалист, и из его книг и множество статей на философские темы видна его блестящая методическая подготовка. Страхов был истинно философского склада человек, хотя и не имел специального философского образования, и к его мнению все прислушивались. Но его книги – это прежде всего критика. Большинство писавших о Страхове отмечают, что Страхов все-таки не имел достаточного творческого начала. Но, как отмечает Алексей Иванович Введенский, профессор Московской духовной академии, хотя у Страхова не было какой-то системы, он, подобно Сократу, отсекал своей критикой все чуждые понятия, все чуждые учения, и тем самым приближал читателей к познанию истины. Такой критический, «сократовский» метод сознательно используется им вместо построения собственной системы. Страхов решительно не признавал философских систем и считал их создание даже вредным делом – по его мнению, после их создания прекращаются работа мысли и начинаются лишь словоизлияния в духе системы. В богословии такой метод когда последовательного отсечения всех те элементов, которые не входят в Истину, называется апофатическим. И вот этот метод познания Страхова, который считал, что в основе мира лежит тайна, которая неисповедима, которую невозможно раскрыть с помощью системы, – это и есть, собственно говоря, философия Страхова, которая далеко еще не раскрыта. Спасибо! (Аплодисменты)
ВОПРОСЫ А.А. Ермичёв: Спасибо большое! Друзья давайте приступим сразу ко второй части – вопросы. Н.В. Кофырин: Скажите, пожалуйста, Вы очень хорошо знаете идейное содержание Страхова. Скажете, Вы не усматриваете в сегодняшней идеологии русского консерватизма какие-то идеи, которые были близки Страхову? В.А. Фатеев: Ну, могу сказать, что русский консерватизм как в XIX веке, так и сейчас, очень разный. Тут вот в зале есть некоторые его представители, с которыми далеко не во всем мы сходимся, но, тем не менее, каждый из нас считает, что консерватизм ему близок. И поэтому я бы сказал так: современный консерватизм очень во многом созвучен со Страховым. А вот Ильин-Мальчевский, безусловно, – просто единомышленник Страхова. Н.В. Кофырин: А что конкретно, можете сказать? В.А. Фатеев: Нет, я же говорю про разных людей, значит, тут почти все разное. Если говорить конкретно, может быть, обо мне, я бы сказал, что мне ближе всего в консерватизме Страхова отрицание идеи прогресса – самого главного, что губит всякую мысль, всякую самобытность. Второе, что мне близко из консерватизма Страхова – это, конечно, идеализм как таковой, потому что материалистические, позитивистские теории, хотя они и были дискредитированы в советское время, до сих пор живут среди нас. И я уверен, что еще долго будут жить. И поэтому вот я выделяю страховский идеализм: он какой-то удивительно пропорциональный, без крайностей, с признанием органического существа материи и идеи. Эта точка зрения очень тонкая, и, на мой взгляд, она Страховым недостаточно четко, не до конца оформлена. Но я думаю, что это есть то консервативное начало идеализма, которое, безусловно, отрицает позитивизм, преобладающий в западной философии. Я называю это «консерватизмом», но страховский консерватизм совсем не радикален, он лишен какого бы то ни было фанатизма. Вот одна замечательная цитата. А.А. Ермичёв: Да, Михаил Петрович, пожалуйста. М.П. Косых: Скажите, пожалуйста, Вы говорили, что не будете разбирать философские идеи, но все-таки очень интересно, потому что, конечно, такого вот отрицания мало, если нет внешней системы, есть какой-то набор идей, которые делают Страхова очень интересным для нас и для всех других, наверное, философом. Что еще кроме отмеченного Вами органического существования идеи и материи можно в качестве позитивного, даже если в виде системы не формулируемого у Страхова увидеть, что ценного для русской мысли и может даже для мировой? Я прошу прощения, что для исследователя это, конечно, сложнее, потому что Вам приходится из бессистемного эти основные идеи вычленять. В.А. Фатеев: Хорошо, что я не остановился на философии, потому что тогда бы я, наверное, не договорил очень многого. А у меня есть потрясающая тема, связанная со Страховым, которая меня самого повергла в шок. Считаю это настоящим открытием. Страхов, которого вечно упрекают в рационализме, заявил вдруг в письме к И. С. Аксакову: «Сознаюсь, я мистик». Это он сказал по поводу своего утверждения в одной из статей, что всякий истинный христианин – мистик. Я не касался здесь темы религии, но все глубокие исследователи, которые занимались Страховым, в один голос говорили о нем, что это, конечно, глубоко религиозный человек, который просто избегал прямого обсуждения этой темы. Об этом писали и Говоруха-Отрок, и Розанов, и Никольский. О мистицизме Страхов заговорил в связи с Платоном Каратаевым, с «русской идеей», в статье, опубликованной в «Руси» у Аксакова. И Аксаков задал ему вопрос, что он имеет в виду под мистицизмом ? И он говорит о себе, что он «еретик с известной точки зрения» и считает, что нужно стремиться «стать Богом». Но тут же добавляет: «Вы примете это за богохульство, а это есть даже в одной русской книге – в беседах Симеона Нового Богослова, и это значит только – устранить все, разделяющее нас от Бога». Страхов, конечно, был вольным мыслителем и не придерживался строго церковных канонов, но тем не менее, в этой фразе нет ничего крамольного»: это святотеческая тема обожения плоти. Недаром Толстой заявил в одной из бесед, что Страхов – мистик в духе Ефрема Сирина и вообще Святых Отцов, он просто все это скрывает. Я хочу сказать, что эта сторона философии Страхова совершенно не изучена. Единственно Грот отметил это необычное сочетание мистики и рационализма у Страхова. Грот был человек, с которым Страхов много общался как с редактором журнала «Вопросы философии и психологии», у них были переписка. Хотя Страхов несколько скептически относился к философским дарованиям Грота, именно Грот в своей статье отметил «рационалистический мистицизм» его философии. И вот это сочетание меня очень поразило. Я, конечно, пока не могу сказать, что я это изучил, но совершенно определенно, что еще никто не рассматривал Страхова как интуитивиста, как человека, сохранившего определенные рациональные основы и переходящего к интуитивизму. Почему Страхов в своих работах почти всегда пишет не от себя, исследуя чьи-либо тексты? Как он говорит, это конкретный материал, в нем можно быть уверенным – тут, мол, за каждое слово я могу отвечать. Это, конечно, подход ученого, аналитика. А если что-то выдумывать это начинается изобретение несуществующего. Вот в этом он обвинял, в А.А. Ермичёв: Пожалуйста, Ростислав Николаевич! Р.Н. Дёмин: Валерий Александрович, огромное спасибо за очень интересный, эмоционально окрашенный доклад. Я хотел бы задать следующий вопрос. Вы сказали, что Страхов переводил. Сохранились ли рукописи его переводов, и может быть какие-то дополнительные материалы, которые он делал во время этих переводов? Например, к «Истории материализма» Ланге? Или к «Истории» Куно Фишера? В.А. Фатеев: К сожалению, таких материалов я не видел, я знаком с большинством страховских архивов, но основной из них, огромный, находится за пределами России. Это, кстати, если говорить о трагичной судьбе Страхова, еще одна, современная грань этой трагедии – огромный архив Страхова его племянница (своей семьи у него не было) забрала в Киев. Прекрасный город тогдашней России, который теперь, увы, совсем в другом государстве, и чтобы туда попасть, нужно приложить очень много стараний. И если материалов по переводам нет там, то они не сохранились. Переводчик он был замечательный, об этом много свидетельств. Но хлеб переводческий очень тяжел, как сказал о нем Никольский, и я, вот, могу сказать так же на собственном опыте. По-моему, переводил он почти исключительно для заработка.
Р.Н. Дёмин: У Страхова была большая личная библиотека. А у него были какие-нибудь владельческие знаки, экслибрисы?
В.А. Фатеев: Есть статья «Библиотека Н. Н. Страхова» в периодическом сборнике «Памятники культуры. Новые открытия» за 1976 года год, я ее просматривал, но не думаю, что там сказано что-то об этом, насколько я помню. Про знаки и экслибрисы я там ничего не видел. Библиотеку Страхова передали в университет, не помню, на филологический, что ли, факультет. Я этого не проверял, но такая статья существует, можете поинтересоваться.
А.А. Ермичёв: Позвольте, Валерий Александрович, вопрос. Конечно же, у Вас имеется представление, поскольку Вы работаете с литературно-философским, философско-литературным материалом, о магистральной линии развития и отечественной философии и отечественной литературной критике. Имеется представление о «генералах» русской философии и о «генералах» литературной критики. Страхов – каким образом соотносится с Вашим представлением о магистрали и литературной критике?
В.А. Фатеев: Самое приятное открытие мое за эти годы было открытие Страхова как литературного критика. Я был очень разочарован одним доктором наук, не буду назвать его имени, который сказал, что Страхов – это скучно. Страхов как критик – это замечательно! Это, на мой взгляд, лучший критик по комплексу идей и тому материалу, который он охватывает, т.е. он критик настоящий. Такой, как надо – в меру идеалист, в меру благороден, в меру мастер слова, невероятно эрудирован. Все это не подавляет содержание, и у него есть замечательные статьи почти о всех крупных писателях. Главное, что это умнейший человек, в основе суждений которого при этом – эстетический критерий. Я не говорил еще об этой его стороне – Страхов был созерцатель-эстетик, который, по мнению Леонтьева, ничего по-настоящему не любит, взглядов цельных не имеет, а превозносит только то, что особенно красиво, и перед этим он преклоняется. На самом деле у Страхова этическое и эстетическое очень уравновешено, а сказанное скорее относится к самому Леонтьеву. Для меня существует в России четыре больших критика: Аполлон Григорьев, Страхов, Говоруха-Отрок, Розанов. А пятым – или может первым – я бы взял Белинского, никто другой близко не стоит. А.А. Ермичёв: А в философии? В.А. Фатеев: С философией мне сложнее, потому что… А.А. Ермичёв: А позиция Николая Петровича Ильина? В.А. Фатеев: Позиция Николая Петровича была бы совсем правильной, если бы он не «выпрямлял» слегка Страхова и не выстраивал бы всю философию в определенном едином ключе. Он как-то пытается выделить «трезвенную», что ли, линию в русской философии и отвергает целое направление, связанное с Соловьевым, с софиологией и его последователями, в результате при таком взгляде у него остаются чуть ли не одни рационалисты. И мне один «любомудр» из города Галича прислал целую статью (думая, что я такой всемогущий, что смогу ее напечатать), в которой опровергает позицию этого автора и возмущается, что он «даже Эрна не признает, представляете!» Ну, и как раз Страхов, на мой взгляд, входит в число тех русских философов, которые замечательны сами по себе. Но их трудно назвать «генералами». Я люблю очень многих из них. Для меня самый близкий философ – это Киреевский. Но в то же время такие философы, как Соловьев, Флоренский, Розанов, на мой взгляд, явно крупнее. Однако для меня важнее какое-то родство душ, единомыслие. Пожалуй, так. А Страхов очень многим может дать толчок к новой мысли. Я думаю, что после самых крупных философов это один из ближайших, но таковых немало. А.А. Ермичёв: Так, кто хотел бы еще спросить у Валерия Александровича? Ю.А. Скроцкий: Я врач. Хочу только сказать Вам очень большое спасибо, докладчику, потому что я никогда…– ну, редко, наверное, сказать «никогда» плохо – не слышал такого удивительно красивого, гармоничного и умного доклада, который когда слушаешь, возникает и очень много вопросов, и в то же время, вообще говоря, не возникает никаких. Потому что ты заворожен тем, что слышишь. Вместе с тем это позволяет сразу же думать о самых разных вещах, об очень многих вещах, о которых слышал и слышал частично, или вообще не слышал. И вот ты находишься в таком, я бы сказал, почти магическом состоянии. Ну, может, это потому, что могу сказать, как Достоевский, подражая ему немножко, что я «шваховат в философии», но в любви к ней очень силен. Большое Вам спасибо! В.А. Фатеев: Спасибо Вам. Я, когда выступал в Москве о Страхове, тоже начал в с того, что я «шваховат в философии».
ВЫСТУПЛЕНИЯ А.А. Ермичёв: Пожалуйста, друзья мои. Нет более вопросов? Ну что ж, тогда, пожалуйста, кто хотел бы выступить? Борис Георгиевич Дверницкий, редактор журнала «Русское самосознание». Б.Г. Дверницкий: Я хотел бы остановиться на том, чего избегал говорить докладчик, а именно – о философии, русской философии и отношении к ней Страхова. Нужно сказать, что в его время было не только засилье нигилизма, но и славянофилы ранние, они во многом имели такой немецкий оттенок. Собственно, русским мыслителем можно назвать Данилевского. Вот у него самобытная мысль свободная от всего уже, понимаете. А Киреевский и Хомяков имели все-таки такой налет неметчины.
Вот что есть основной предмет филсофии? Это очень важный момент. Основной предмет – человек. И вот Страхов правильно определил, что главный вопрос в философии – это загадка о человеке. И решала ли этот вопрос немецкая философия? Нет. Она была на подступах, она – после времени систем, как ни странно, которые канули, в общем-то, в Лету и все искусственные, что бы мы там ни говорили; пришла философская антропология. Так эта философская антропология она в зачатке была у Страхова. И вот я одно время не считал художников, как часто считают Достоевского, Толстого философами, а сейчас я изменил мнение. Они философы в том плане, что их главная-то тема был человек. И вообще, в чем отличие русской философии? В том, что главная тема её – это душа человека, еще об этом Кожинов писал, оттого его загадка так глубока. И отсюда интерес Страхова к Толстому, вот именно его умение, что ли, увидеть человека, его внутренний мир, вот этот глубокий психологизм, он его собственно и привлекал, и как мотылек на свет летел он к Толстому. Вот к Достоевскому у него, может, не было такого отношения, потому что там много… Толстой более гармоничный человек и поэтому он к этой гармонии стремился, а у Достоевского, конечно, более такой, ну, что ли дионисийское начало более сильное. И отсюда, может быть, эта внутренняя причина и была. Т.е. я хочу сказать, что вот это неприятие систем, в общем-то, далеких от человека, может быть, и было причиной, что он не создал собственную систему. Еще не настало время создать философию, в центре которой бы стоял человек. И вот еще, я почему этого коснулся…(А.А. Ермичёву) Вы звонили и сказали «русскость» в русской филсофии. Это человек, в центре должен стоять человек. Ну, а естественно, в русской философии должен стоять русский человек. Может, для французской – француз, и так далее. И вот тогда философия придет к своему завершению, она дойдет до того, к чему они идет медленно, с самого начала, но придет. Вот в этом плане я считаю, что Страхов, его нужно считать предтечей в этой самой философии. А.А. Ермичёв: Спасибо, Борис Георгиевич! (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Я хотел бы, пользуясь правом председательства предоставить слово самому себе. Я очень люблю исследовательский и писательский талант Валерия Александровича, с кем по счастью я уже знаком несколько лет, но позволю себе некоторые замечания по отдельным моментам его выступления. Я надеюсь, что они послужат к прояснению ситуации в целом. Еще раз подчеркиваю, что это отдельные замечания по отдельным моментам выступления Валерия Александровича.
Валерий Александрович посвятил несколько минут своего выступления Владимиру Сергеевичу Соловьеву, неприязни к которому он никогда не скрывал. В.А. Фатеев: Ничего подобного! А.А. Ермичёв: Как же так? В.А. Фатеев: Это Соловьев не скрывает своих отрицательных…. А.А. Ермичёв: А Валерий Александрович свою неприязнь к Соловьеву тщательно скрывает (смеется). Но сейчас он проговорился. Значит, речь идет о том нехорошем, что Соловьев позволял себе в отношении к людям близким. В данном случае, Валерий Александрович, мы сталкиваемся с ситуацией довольно-таки нередкой. Я не говорю о Николае Николаевиче, я хотел бы напомнить Петра Яковлевича Чаадаева, который не отличался гражданским мужеством, и, более того, в отдельных своих поступках просто был подловат. Значит, речь идет о том, что недостатки личного характера никак не могут приуменьшить достоинств теоретических предложений то ли Чаадаева, то ли Соловьева, то ли Хомякова, у которого строга было рука к своим крестьянам, несмотря на то, что он, безусловно, любил русского крестьянина. Вот первое, что мне показалось нужным заметить с тем, чтобы быть объективным и в описании жизнедеятельности Николая Николаевича Страхова. В принципе конфуз с Достоевским ведь поддается различной интерпретации. Второе, что мне хотелось бы заметить по поводу вашего доклада. Вы совершенно справедливо замечаете то обстоятельство, что в советское время значимость таких фигур как Добролюбов, Писарев, и какой-нибудь Варфоломей Зайцев была невероятно раздута. Их называют «революционными демократами», что, в общем и целом, неверно. Все дело в том, что кого бы мы не взяли, то они, если и признают революцию, то революцию от нужды, от безысходности. Они хотели более щадящего разрешения социальных противоречий, но уже если руководство страны было инертно, то тут приходилось принимать революцию. Это я к вопросу об именовании их революционными демократами. В.А. Фатеев: Меня слово «демократ» в данном случае смущает. А.А. Ермичёв: Да вот, представьте себе, демократы, конечно. Демократы особенного рода, которые ведут за собой толпу, массы. В.А. Фатеев: «Революционный демократ особенного рода» это конечно… А.А. Ермичёв: Их, наверное, в принципе было бы лучше назвать просто радикалами. Но вы-то говорите «нигилисты». Позвольте не согласиться все-таки с этим. Если мы, предположим, берем круг «Современника», то в нём мы находим безусловнейшего идеалиста Николая Алексеевича Некрасова. Мы видим личный и жертвенный путь Николая Гавриловича Чернышевского. Я хочу сказать, что, во-первых, нигилизм – это крайние проявления, но не центральное содержание радикализма. А от крайних проявлений не застраховано ни одно учение даже самое высокое и самое светлое – христианство. Так вот, быть может, все-таки к характеристике этих настроений в русском обществе значительно адекватней будет название «просвещенцы». Но и в этом «просвещенстве» есть искание истины, есть идеализм, скрытый идеализм. Ясно совершенно, что когда Некрасов пишет стихотворение о Чернышевском, который пришел, чтобы «Земным царям напомнить о Христе». – Это и есть тот самый искомый идеализм в этом «просвещенстве». Я все не могу завершить свое выступление. И перед этим завершением все-таки на один момент хотел бы обратить внимание. Вы говорите, «Страхов начинает обретать свое истинное значение». Но что же тогда в этом случае представляет собой история литературы, история культуры, история философии, если с появлением талантливого исследователя Валерия Александровича Фатеева начинает обретать значение Николай Николаевич Страхов и вся история преблагополучно переписывается? Так вот вывод моего выступления заключается в том, чтобы призвать и себя и присутствующих здесь к умению понимать историю в ее реальной жестокой и порой чрезвычайно трудно воспринимаемой противоречивости. Да, конечно, Соловьев далеко не идеальная фигура, но он Соловьев. Чаадаев – не идеальная фигура – но он Чаадаев. Конечно, революционные демократы, просвещенцы привели к большевизму, привели Россию к состоянию, которое, однако, можно было бы – по квалификации Константина Николаевича Леонтьева – приравнять к высшему пику развития российской государственности и российской культуры. Началось это с Великой Октябрьской социалистической революции. Вот это понимание истории в противоречивости – очень трудное искусство. Но для того, чтобы понять русскую историю вот это искусство нужно каким-то образом в себе воспитать. Мне очень понравился ваш доклад. Спасибо! (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: (Приглашает следующего докладчика) Прошу Вас! Профессор Александр Леонидович Казин.
А.Л. Казин: Спасибо большое, Валерий Александрович за Ваш доклад! Сейчас Александр Александрович сделал второй доклад коротенький. (А.А. Ермичёву) Но вот Вы внесли такую ноту в наше обсуждение, которое надо обсуждать, собственно говоря, обстоятельно, почти отдельно от доклада Валерия Александровича. Потому что в его окладе эта тема проходила как «маргинальная», извините за выражение, как одна из тем взаимоотношений Страхова с рядом персонажей русской культуры XIX века.
Это вообще страшная тема, которую Вы затронули, Александр Александрович, страшная тема, понимаете, и тут действительно остается только уповать на то, что возможны антиномические суждения, которые не являются ложными. Вот в этой связи я могу поделиться с присутствующими тем, что я как раз недавно написал такую статью под названием «Антиномии русского опыта», где просто делю страницу вертикальной чертой, и слева пишу тезис, а справа – антитезис. И это касается почти всех главных персонажей русской культуры – по основным порядкам их религиозного, политического эстетического, этического, и какого угодно другого мировоззрения. И практически нет такого человека на Руси Святой, который не был бы распят этими противоречиями. Я думаю, что каждый из сидящих тоже такой человек. Кроме святых. Ну, святые, как известно, товар дорогой и редкий и я не думаю, что здесь их много, в этом зале, хотя, как известно, Бог своих знает, поэтому может и есть. И вот в этой связи, конечно, фигура Страхова и его отношения, в частности, с Чернышевским и прочими «просвещенцами», радикалами, нигилистами, революционными демократами – это только одна из антиномий русской судьбы. И в рамках этой судьбы мы должны вероятно одинаковое место, во всяком случае одинаковое место, во всяком случае, одинаковое исследовательское уважение испытывать, и тут прав Александр Александрович и к самым радикальным проявлениям этой судьбы и к таким ее выразителям, несомненно глубоким и талантливым, каким был Николай Николаевич Страхов. И вот тут мне несколько жалко, что докладчик свое основное внимание сосредоточил на биографических моментах, скорее, творческого пути Страхова, чем собственно на философских определениях его творчества. Потому что то, что для нас наиболее важно, вероятно, сегодня – это именно выразить и понять, в чем же собственно состоит достоинство русской философии, а не только ее трагедия как об этом пишет Мальчевский, и не только ее «маргинальность», как об этом пишет Иванов, это вот я несколько упреждаю доклад коллеги Иванова, потому что я знаю, как он думает о русской философии. Понимаете, если исходить с одной стороны из «трагедии» русской философии, которая, якобы не состоялась, что-то у нее «не получилось», хотя были хорошие задатки. А с другой стороны исходить из «маргинальности» русской философии, тогда вообще чего говорить о русской философии? Чего мы здесь собирается, вообще, недоумки какие-то? Изучайте Спинозу, Декарта, Гегеля – это вот настоящая философия, а мы здесь просто дурака валяем, время зря теряем. Вот не хотелось бы так думать ни о присутствующих, ни о себе, ни о докладчике. Тем более о руководителе нашего семинара уважаемом, который всю жизнь посвятил русской философии. Поэтому я могу сказать что по этому поводу? Вот в самом конце своего доклада Валерий Александрович сказал несколько слов, которые собственно и оставляют ключ к философии Страхова – это «тайна» и «система», и вот соотношение этих вещей. Страхов сам себя, как сказал Валерий Александрович, называл чуть ли не мистиком и говорил, что «я стремлюсь стать Богом». Т.е. получается любопытная вещь: а чем же в таком случае отличается философия Страхова от философии Владимира Соловьева, который тоже был откровенным мистиком? И который тоже в некотором роде стремился стать Богом, и одно из основных его произведений называется «Чтения о Богочеловечестве», когда вся истории коллективная и индивидуальная, отельного человека есть не что иное, как Богочеловеческий процесс. Жалко, что Вы остановились на этом, потому что это как раз наиболее интересная вещь. В.А. Фатеев: Это на два часа. А.Л. Казин: Ну, Вы посвятили другому свой доклад. Я все ждал, когда Вы начнете вот об этом говорить, но Вы как-то сказали об этом два слова и закончили. Но вот я два слова об этом скажу вместо Вас, если можно. В.А. Фатеев: Конечно. А.Л. Казин: Так вот в этом заключается вся сложность и вся противоречивость отношений между философией, линией Страхова, условно говоря, и линией Соловьева, которую, на мой взгляд, глубоко, но не совсем верно интерпретирует Ильин-Мальчевский. Потому что дело в том, что философия Страхова это, конечно, философия, имеющая свои православные корни, это философия, которая ориентирована на соборное переживание тайны, переживание той самой тайны, которая является основным предметом философии. И тут я не согласен с моим уважаемым коллегой Борисом Дверницким, который сказал, что «человек есть предмет философии». Человек есть точка зрения философии, и мы с ним много об этом говорили в свое время. Так что вот эта ситуация со Страховым – это ситуация философа, который стремится оставаться в пространстве православного мировидения и в пространстве соборного мышления, которое единственно приоткрывает нам эту тайну в той мере, в которой она дана в соборном откровении церкви, и в каком она может быть предметом личного философского мышления, личной философской рефлексии. Вот в той мере русская философия является не маргинальной, не трагической, а я бы сказал героической попыткой прикоснуться умом, в рефлексии, к этой тайне взаимоотношения между Богом и человеком, не сводя ни того, ни другого к феномену мышления, к понятию, к рацио, к трансцендентальному субъекту, как это делает философия Запада. И вот тут открывается перед нами как раз противоречие между Страховым и Соловьевым с одной стороны, и вообще, русской философии и западной философии – с другой. Хотя я хочу оговориться, что Соловьев не был целиком западным философом, конечно, в нем было много от русского опыта духовного, душевного и природного, какого хотите. И это и есть то самое интересное, что есть в Соловьеве, а конечно, не его систематизация, которая во многом, конечно, исходит из гегелевской конструкций. Но мистический опыт, который он систематизировал, был во многом все-таки не только опыт немецкой мистики Якоба Бёме, Экхарта и так далее, но и во много конечно, был опытом церкви. А вот ситуация со Страховым – это ситуация другая. Это ситуация мыслителя, который пытался сохранить достоинство двух субъектов этой тайны, Творца и твари, не умаляя и не уничтожая ни ту, ни другую, сохраняя диалогическую форму, это диалогическое начало, которое и есть, собственно говоря, исток русской философии. По принципу «Я – Ты», а не по принципу «Я – Он», когда творец, Абсолют, первопричина, говоря философским языком, низводится до элемента моего собственного рацио, до того момента моего мышления, который является только моментом моей собственной трансцендентальной конструкцией. Вот в этом смысле, конечно, верующий разум, как основной принцип русской философии и есть соотношение Бога и человека как полноценных субъектов бытия, молитвы, творчества и познания. При условии, конечно, что Божественное и человеческое начала несоизмеримы по своему онтологическому и ценностному уровню. Это разные начала, но как раз попытка русской философии соединить их в мыслительном акте – это и есть главное достоинство русской философии, в отличии, повторяю, от философии немецкой, которая низвела это отношение до философского монолога трансцендентального субъекта. Спасибо за внимание. (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Спасибо! Прекрасно, прекрасно! Так, пожалуйста, друзья, кто хотел бы еще поделиться своими соображениями об услышанном? Есть, одна рука тянется. Пожалуйста! (Представляет аудитории) Георгий Павлович Медведев.
Ну, хотелось бы мне поспорить, собственно говоря, не столько с Валерием Александровичем, сколько может быть с тем, что сказал Борис Георгиевич Дверницкий насчет того, придет ли философия к завершению. Вот, по-моему, как раз у Страхова и присутствует такая мысль, что – и это очевидно – что философия никогда до завершения не придет, как и искусство, это постоянный процесс. Т.е. мы можем говорить, что она придет, к осознанию, может быть, своих каких-то основ, на которых она строится. Но каждая новая эпоха она неизбежно должна по-новому осмысливать этот мир, может быть в новых терминах. Бывает так, что на самом деле, это часто бывает, что новая философия на самом деле новыми словами повторяет уже то, ну, немножко по-разному, что было сказано, может быть пятьсот, может быть тысячу лет назад. И еще немножко с Александром Александровичем в том смысле, что мне кажется немножко странным… Ну, с одной стороны понятно, что вроде бы и Николай Гаврилович Чернышевский и Писарев, все они… Кстати Писарев не самый плохой из этих, поразительно умный все-таки человек. Все они достойные люди. Но, конечно же, мы сегодня слышим имена, которые буквально последние 15-20 лет входят в орбиту нашего сознания – Страхов, Петр Астафьев, Аполлон Григорьев… Ну, Аполлон Григорьев более известен, но, тем не менее, как фигура одна из основных фигур в нашей критике, в общем, не освоенная. И то, что в советское время, ну, т.е. практически до 1989 года мы все жили в одной традиции, понятно, что сейчас должна бы наступить реакция, и мы должны больше говорить и вспоминать имена вот эти, которые сейчас являются для нас новыми. Ну, еще что? Я, может, бессвязно немножко говорю. Вообще на примере Страхове нужно сказать, что в Росси трудно быть умным человеком. В смысле, что умный человек он должен быть врагом крайностей. Но с другой стороны понятно, что симпатию вызывает всегда какое-то крайнее выражение своих взглядов. И, наверное, нам на самом деле нам бы надо призывать друг друга какой-то большей крайности. Я бы в частности Валерия Александровича призвал к большей крайности в формулировке каких-то таких посылов, потому что это как-то получается ярче. А если мы хотим и этим потрафить, и революционным демократам, и так далее, то, ну, в общем, понятно. Ну, вот кстати это один из… По поводу демократии вообще сейчас, которая у нас имеется, ну, это явно отдельная тема, не будем о ней говорить. Ну, что еще хотел сказать. Да, очень современно насчет того, что нигилизм, вот эта гордость, современные идеи, которые учат идее прогресса. Это действительно очень современно. Сейчас эта идея прогресса, которая… Ну, понятно, да, уже у всех навязла на зубах, и так далее, и так далее. Что еще? «Чаадаев не отличался гражданским мужеством». Извините, Александр Александрович, по-моему, как раз он отличался гражданским мужеством. С другой стороны, что с ним можно не соглашаться и конечно найти какие-то отрицательные черты, но уж в мужестве-то вряд ли ему можно отказать. Ну, собственно говоря, это все, что я хотел сказать. Спасибо! А.А. Ермичёв: Спасибо большое! (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Поднимите, пожалуйста, руки, кто хотел бы выступить? (не видит больше желающих выступить) Валерий Александрович, Вам заключительное слово. Примирите, успокойте!
Что касается мнения о моем влиянии на историю русской мысли – скорее литературной критики, чем философии, тем более, что все-таки Страхова я воспринимаю как фигуру пограничную между философией и литературой. На роль Страхова как критика, да и философа, мне безусловно хотелось бы обратить внимание, внести свою лепту. Но ведь и кроме меня есть и другие люди, которую разрабатывают близкую тематику. И меня очень удивляет, например, что до сих пор Говоруха-Отрок не получил должного признания... Розанов же достаточно изучен уже сейчас, и всем видно, насколько это незаурядная личность, хотя тоже долгое время пребывал в забвении. Ну, а что касается размышлений Александра Александровича, то я очень ему сочувствую в том смысле, что ему «революционные демократы», или «нигилисты» нравится, а мне они не нравятся ни эстетически, ни интеллектуально. Потому что это для меня малоинтересные собеседники. А поскольку они в то время еще и преобладали, и давили, то я им ни в коей мере не симпатизирую. Если бы сейчас они такие были, с такими вот взглядами… посмортел бы я, кто их стал бы слушать. А тогда у них было всемогущее влияние в обществе, и в этом смысле, конечно, я не могу никак разделить вашу эту печаль, что выходят на первую роль другие, их оппоненты. На мой взгляд, это процесс естественный. Другое дело, что процесс медленно идет, и я бы хотел большей объективности. Конечно, у того же Страхова или Говорухи-Отрока есть масса недостатков и в каких-то особенностях, например, в напористости, убежденности в своей правоте их превосходят более практичные Чернышевский, Добролюбов; даже их героическим идеализм носит какой-то утилитарный характер. Это немножко другое, это героизм победителя, они, в общем, безусловно, заслуживают уважения и почтения как исторические личности. Вот есть еще такая фигура в культуре – Мережковский, сколько он наделал, сколько наговорил, написал! Но мне он не интересен, потому что это фигура, на мой взгляд, просто вторичная. Про революционных демократов это не скажешь, они все-таки шли своим путем, хотя опирались, безусловно, на западные идеи и были не оригинальны как мыслители. Они, скорее, как русские святые люди, патриоты в этом смысле, что они жизнь положили за то, что они верят. Что касается «быть порезче в суждениях» при одновременном признании моих суждений о Соловьеве крайними – я уж тут не могу согласиться. Я же не заявлял, что Соловьева надо «закрыть», перестать изучать, и что он вообще нехороший человек. Просто я хочу сказать, что не надо из него делать кумира, может быть мыслитель он немного получше, чем человек, а вот его идеи в систематической форме напоминают очень то, о чем очень хорошо Александр Леонидович сказал – это в общем-то систематизированная эклектика… Ну, это кстати, Страхов не в одном письме к Толстому описывает – это синтез иудаизма (каббалы), Гегеля и гностиков, еще ряда заимствований. Это настолько точно, что странно, что ни один из философов нигде этого не написал. Ну, может, Мальчевский отразил это, обратив внимание еще и на позитивистские корни философии Соловьева. Ну и последнее, относительно скромности. Я благодарю, что этот самый хороший комплимент, который был мне сказан Сам-то я думаю, что выступал тут очень нескромно, громил людей очень почтенных и по разным причинам. Но, тем не менее, мне хотелось бы, чтобы живое слово нашей философии все-таки преобладало над схоластическими рассуждениями на общие темы, независимо от того, идет ли речь идет о каких-то малоизвестных или об очень знаменитых именах. Все-таки необходимо. чтобы душа того, кто выступал, сказывалась в этих словах. Сегодня, думаю, все, кто говорили, именно так выступали. Большое спасибо! (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Валерий Александрович, большое спасибо! Мы желаем Вам скорейшего завершения работы над книжкой и самых минимальных мук при издании этой книги. Что касается моей позиции, то я бы ее определил так, как Константин Леонтьев: «Во времена реакции надо быть прогрессистом, во времена прогресса – консерватором и реакционером». Друзья мои, спасибо вам, до следующей встречи!
Фотографии Олега Хмельницкого
Запись и расшифровка диктофонной записи Наташи Румянцевой
Благодарим за помощь в подготовке этого материала: Валерия Александровича Фатеева Александра Александровича Ермичёва Александра Леонидовича Казина Георгия Павловича Медведева Бориса Георгиевича Дверницкого
СЛУШАТЕЛИ
|
А.А. Ермичёв: Добрый вечер, дорогие товарищи, здравствуйте! Сегодня тему нашего заседания вы знаете по нашему предварительному объявлению. И сейчас, перед тем, как мы приступим непосредственно к вечеру, к нашему докладу, мне хотелось бы предложить вашему вниманию план нашей работы на декабрь месяц, он уже сверстан. 11 декабря, в пятницу в 18.30 в этом же зале – творческий вечер известного сегодня петербуржского философа 
В.А. Фатеев: Благодарю всех присутствующих, что они почтили вниманием мой доклад. Здесь только что говорилось о «маргинальности» русской философии. Я хочу рассказать о самом, может быть, «маргинальном» из этой самой «маргинальной философии». Николай Николаевич Страхов – это один из крупных русских философов, мыслителей, литераторов, критиков, который практически неизвестен. Некоторое время назад я попал на конференцию по Соловьеву, где было очень много докладов и в этих докладах не прозвучало ни разу имя Страхова. Меня тогда так это поразило, что я понял, что придется мне заняться этим философом забытым, несправедливо забытым, потому что к тому времени моя работа над книгой о Василии Васильевиче Розанове была закончена, и мне нужно было как-то определиться, что бы сделать еще что-то полезное и в то же время интересное для себя. Я, правда, не думал, что эта работа займет так много времени. И вот все эти последние годы я занимался, собственно, Страховым, и меня поражало, как эта фигура буквально росла на моих глазах. Необычность ситуации заключается еще в том, что здесь же, в Петербурге, живет и работает давний поклонник и страстный пропагандист Страхова Николай Петрович Ильин-Мальчевский. Его «Трагедия русской философии», только что вышла в новом издании, я ее еще не видел, но знаю, что она весьма расширена. Книга, конечно, заслуживает внимания и сама по себе. Но важно, что там есть глава о Страхове. Именно Ильин-Мальчевский был создателем Общества памяти Николая Николаевича Страхова. Меня это с самого начала чрезвычайно поразило, так как больше никто так высоко Страхова не оценивает. 
И надо сказать, тут же интенсивно заработали. У них теперь образовалось такое же общество, памяти Страхова, и они собираются библиотеку-музей там организовать, и вот в ближайшее время уже выходит посвященный Страхову сборник статей в издательстве «Алетейя», в который вошли мои две главы. Это будет примерно в марте–апреле. И, в общем, фигура Страхова начинает выходить из забвения. Только что сегодня отправился в ДК Крупской по другому поводу: купить очередной том Леонтьева – оказался огромный фолиант. И там же обнаружил книгу Николая Страхова «Борьба с Западом в нашей литературе». Это, я вам скажу, уже такая книга, мимо которой пройти нельзя. Конечно, это издание неполное, во времена Страхова этот труд издавался в трех томах, сейчас он вышел в одном, с сокращениями, но, тем не менее, это первое переиздание за сто с лишним лет, и здесь выбрано все самое популярное, самое боевое и нужное. Книга патриотического направления, на злободневные философско-публицистические темы, и поэтому тем, кто мало знаком со Страховым, я рекомендую начать именно с этой книги. 
Думаю, что сказанное им очень подходит и к нашему времени: «Какая тяжесть одиночество!.. Мне часто бывает очень грустно, когда подумаю, в каком фальшивом положении я стою. Когда я говорю против Дарвина, то думают, что я стою за катехизис. Когда я против нигилизма – то считают меня защитником государства и существующего в нем порядка. Если говорю против вредного влияния Европы, то думают что я сторонник цензуры и всякого обскурантизма и т.д. Боже мой! Как это тяжело и что же делать? Иногда приходит на мысль, что лучше бы молчать, и не раз я молчал, чтобы не прибавлять силы тому, чему не следует. Я изворачиваюсь и изгибаюсь, сколько могу. Вы видели, с каким жаром я схватился за спиритизм; я очень горжусь тем, что я написал книгу против чудес и в сущности не очень сердился, когда Соловьев поносил меня за это материалистом. Как быть, как писать, когда кругом непобедимый фанатизм и когда всякое добро, доброе начало отразилось в людских понятиях в дикой и односторонней форме? И разве я один таком положении? Таково положение России, что между революционерством и ретроградством нет прохода: эти два течения все душат». Вот, и решайте – «консерватор» ли в обычном понимании это пишет? Я не уверен, хотя Страхова всегда относили к консервативному направлению и травили даже как «реакционера». Но я его точку зрения, выраженную в этой цитате, абсолютно разделяю.
частности, Соловьева как философа. 
А предметом философии является мир, Бог, природа. Вообще все может быть предметом философии. В свое время мне говорили, Алексей Федорович Лосев свою академическую шапочку снимал перед учениками и говорил: «Вот, философствуй об этой шапочке, если ты философ». В свое время могу сказать, что когда первый раз я попал на прием к владыке Иоанну, нашему митрополиту незабвенному, он сказал: «Ну, ты, говорят, философ». А у него стояла ваза с цветами. Он говорит: «Ну вот, давай философствуй об этой вазе. Что ты о ней можешь сказать?» Ну, я ему что-то сказал, он говорит: «Ну да, вроде философ (смеется)». Потом у нас с ним были хорошие отношения, так что… 
Г.П. Медведев: Несколько слов хотелось бы мне сказать. Во-первых, большое спасибо Валерию Александровичу. Я что хотел бы заметить, что Валерий Александрович произнес доклад, по-моему, очень русский о русском человеке – о Николае Николаевиче Страхове. И что свойственно, мне кажется, Николаю Николаевичу и Валерию Александровичу? И вообще нашему отношению к культуре? Это скромность. Вот Валерий Александрович очень скромно и сам выступал очень скромно и Николая Николаевича представал такой фигурой скромной. И то, как он относится к своей позиции, я имею в виду Страхов, говорит об этом, таком особенном нашем национальном свойстве. Хотя известно, что о скромности можно говорить по-разному. Вот я сегодня только по телевизору услышал, что «скромность – это прямая дорога в неизвестность». Или как, я не помню, не то Гете Шиллеру, не то Шиллер Гете писал такую фразу, что только «негодники» скромны, в смысле, «ни на что не годные люди», вероятно, я в оригинале не читал, по-немецки. И это главное, мне кажется. Но от скромности, мне кажется, нам бы надо в каком-то смысле уходить, потому что должно быть еще какое-то утверждение вот нашего самостояния. Т.е. скромность – хорошо ее утверждать как наше самостояние и оригинальность и особенность, в отличие от, может быть, многих других национальных традиций.
В.А. Фатеев: Я благодарю всех выступавших, было довольно интересно. Должен сказать, почему я не говорил о философии. Я затрудняюсь с философскими терминами, мне как-то очень тяжело среди них плыть. Я мог бы, конечно, что-то сочинить о философии Страхова, но это надо было бы читать по бумаге. А мне по опыту известно, что чтение «по бумаге» – это для аудитории почти смертельно, по крайней мере, в моем исполнении. Ну, и все-таки Страхова мало знают. Думаю, что общий очерк его проблем на данный момент актуальнее, чем философский анализ. Что касается философских взглядов Страхова, то тема, на мой взгляд, просто не разработана. И она настолько сложна и тонка… Спасибо, конечно, Александру Леонидовичу, что он немножко добавил, но у меня лично в той книгой, над которой я работаю, будет об этом глава – туда я просто скидываю пока материал, который накапливаю и собираю отзывы, которые написаны. И вот тут сразу скажу об «антропологии». Должен сказать, что этот термин меня как не-философа жутко раздражает. Что, вообще, не относится к человеку? Все относится к человеку, о чем философ размышляет. Я понимаю, «Наука о человеке», скажем, Несмелова, или сочинение Страхова «Мир как целое» – они действительно говорят о человеке. Но сам Страхов сказал, что был в пору написания этой книги пантеистом, ничего не сказал в этой книге о Боге. Потом, Чернышевский и Страхов говорят будто бы об одном и том же – это «антропоцентризм», который может вести как к превозношению человека – «человек это звучит гордо», «человек превыше всего» и т.п. Или же, наоборот, что человек – это создание Божие, это вершина творения. Это совершенно разные точки зрения. И то и другое можно назвать «антропологией»… Ну, очень много сейчас философской антропологии. Это, на мой взгляд, очередная мода, и мне это не близко, сам именно такой подход. И потом, что значит «человек» – основа русской философии? Для меня главное в русской философии – понятие святости, стремление к святости – это есть ее основа. К сожалению, я не могу так красиво и философски точно изложить эту точку зрения. Но для меня особенно важны, например, слова всегда скромного Страхова о том, что в его слабой душе, полной недостатков, «хорошо разве только чувство идеала». На что Софья Андреевна Толстая ответила: «Вы мне намекнули, что в душе Вашей, будто бы слабой, а, по-моему, очень сильной – дорого чувство идеала. Неужели Вы думаете, что это не видно и не известно даже мне? Ведь это-то и есть самое дорогое и самое красивое в душе человека. С этим чувством-идеалом, непременно придешь в конце концов туда. куда надо, и где, наверное, хорошо. И вы давно уже пришли». Вот в подобных свидетельствах о стремлении к идеалу святости для меня и есть существо русской философии. 
