|
«РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА Ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович А.А. Ермичёв 27 февраля 2009 г. – «Возможна ли русская философия сегодня?» Докладчики: доктор философских наук, профессор Республиканского Гуманитарного института при Санкт-петербургском государственном университете Валерий Николаевич Сагатовский, доцент кафедры философии Елецкого государственного университета им. И.А. Бунина (Липецкая область) Александр Владимирович Усачев.
Итак, вот эти доминирующие черты. Сразу же, пожалуйста, не ловите меня на таких противоречиях, что вот такой-то русский философ под эти черты не подходит. Да, конечно. Я буду говорить о тех чертах, которые по-разному проявляются у разных наших философов, но которые в целом дают целостный образ русской философии, чем она отличается, скажем, от философии Запада. Ну, опять-таки, давайте не будем сегодня спорить, когда русская философия началась и когда закончилась классическая русская философия. Ну, примерно так я считаю, началась она, скажем, с Хомякова и Киреевского, а последний из могикан классической русской философии это Сергей Александрович Левицкий, которой умер в 1983 году за рубежом. Спорная конечно датировка, но опять-таки не в этом суть сегодняшнего сообщения. Итак, начнем. Первая черта русской философии – ориентация на решение реальных проблем, как теоретических, так и практических, смысложизненных. Помните как в «Самопознании» Бердяев делится впечатлениями о французских философах 1930-х годов? Они ведь в отличие от наших философов давно не решают никаких проблем, они просто демонстрируют эрудицию, ну, как нынче: «Хайдеггер сказал», «Гуссерль сказал», «Бодрийяр сказал», ну, и что дальше? А какая проблема решается? Современные наши философы с гордостью могут сказать, что они достигли уровня французов 1930-х годов. Но для русской философии кого бы мы не взяли, от материалистов и позитивистов до религиозных мыслителей – все они были ориентированы на то, чтобы решать реальные проблемы, как в теории, так и на практике. Я, пожалуй, ограничусь двумя примерами такой ориентации, проанализировав такие замечательные категории русской философии как понятия внехрамовой литургии Николая Федоровича Фёдорова и ответственного поступка как неповторимого события в бытии Михаила Михайловича Бахтина. Это абсолютно разные философы, но они по духу русские философы, именно потому, что они не просто красиво говорят и себя любимых демонстрируют, а направлены на решение проблем. Внехрамовая литургия – что это такое? Это значит, что мир как его мыслил Николай Федорович Фёдоров, да и большинство русских философов – это не биржа, не фабрика, ни что-то еще. Это храм – храм космоса, Божий храм, где литургия не просто торжественное богослужение в церкви, где вся наша жизнь должна стать литургией. И совсем необязательно тут ссылаться на религиозных философов. Возьмите, допустим, книги такого русского мыслителя как Иван Ефремов, его представление о будущем нашей планеты – это же тоже литургическое представление. Это не бизнес, это общее дело, причем под общим делом я, конечно, понимаю не обязательно воскрешение всех умерших, я беру только термин у Фёдорова. В наше время общее дело, которое противостоит вот этим мелким успешным и конкурентоспособным бизнесам – это, естественно, созидание ноосферы на этой планете как единственная альтернатива глобальной катастрофе. И в этом плане как должен вести себя каждый человек? Вот в английском языке вообще нет слова «поступок», там все «action», «act» - «акция», как теперь любят говорить. Бахтин дает понятие о поступке – это такое человеческое поведение, которое ответственно, опять-таки, за общее дело, ответственно за решение проблем, которые волнуют всех и которое вносят свой неповторимый вклад в совершенствование бытия. Вторая черта русской философии, я называю её кратко антропокосмизм, хотя за этим словом стоит множество других понятий, но в меру отпущенного мне времени я их хотя бы назову. Вообще термин «антропокосмизм», ну, все знают, что это сторона русского космизма, но вообще сам термин введен в 1930-е годы биологом Николаем Григорьевичем Холодным. Он совершенно четко противопоставил антропокосмизм антропоцентризму. Антропоцентризм – это тот философско-мировоззренческий принцип, который, по моему мнению, является духовной основой глобальных проблем современности: человек превыше всего. Все что вне человека – это средство для решения его проблем, это всего лишь сырье, «постав», как говорил Хайдеггер и не более того. Вот для русской философии такое отношение к миру совершенно неприемлемо. Антропокосмизм в отличие от антропоцентризма говорит о том, что мы с окружающим миром, с природой не враги, не соперники, и наш принцип отношения к миру – это не воля к власти - подчинить и использовать, это воля к любви, это воля к гармонии с миром, воля к совершенствованию мира. И как говорил Николай Григорьевич Холодный отношение антропокосмистов к миру это «Мир – наш дом и сад». Сравните, что такое Дом для Хайдеггера? Это язык, это беспочвенная социальность. Русская философия глубоко почвенна, весь мир наш дом и сад и мы отвечаем добровольно, по зову сердца за его процветание, а не прячем голову в песок. Сейчас я выскажу, может быть, спорные вещи, просто нет времени их развивать. Мне кажется такие вот известные черты русской философии и её категории как софийность, соборность, сотворчество и другие – это, в общем-то говоря, проявлениея антропокосмизма. В самом деле, что такое соборность? В религиозном плане соборность – это единство людей через их любовь к Богу. При этом люди самоценны для Бога, Бог любит людей, ну, и люди, естественно любят Бога. Но ведь в русской философии это понятие давно приобрело светский характер; соборность, если отойти от её религиозного происхождения – это паритет между целым и индивидуальностью. Мы знаем в мире два направления политических и идеологических – либерализм: вот я любимый превыше всего, все остальное средство, или тоталитаризм. Вот есть там партия, есть там империя, есть там государство, а я как солдат, средство. Так вот соборность преодолевает эту противоречивость, она предполагает, что мы едины с целым не в силу того, что оно нами манипулирует, а в силу того, что мы относимся к нему, признаем самоценность природы, самоценность человечества, самоценность своего народа, и так далее. Мы предполагаем, что и это целое так же уважает нашу индивидуальность. Софийность? Ну, давайте вспомним Булгакова «Философия хозяйства» и многие другие произведения. Наша ответственность за то, что есть в природе. Это не неорганическое тело человека, как говорил Маркс, это наши братья меньшие, и мы с любовью хотим это мир совершенствовать. Это ведь тоже проявление антропокосмизма. А что значит совершенствовать? Это значит, что мы вступаем с этим миром в сотворчество, мы реализуем в нем его негэнтропийные силы, его негэнтропийную направленность. И в то же время – буквально тезисно – это не то, что в свое время Леонтьев называл «розовым христианством». Любовь к миру не исключает того, что Иван Александрович Ильин назвал «сопротивлением злу силой», на зло не распространяется, ни соборность, ни софийность. На него распространяется только борьба на уничтожение и это тоже очень характерно для нашей культуры, она отнюдь не такая расслабленная. Далее, третья черта. Я называю её так обобщенно – аксилогический характер русской философии. Кого мы ни возьмем, скажем, Лаврова и Михайловского, или религиозных философов, ну, кого угодно – «жить по правде» – вот принцип русской философии, ориентация на религиозные, нравственные, эстетические ценности. Истина, добро, красота, святое. Вот базовые ценности, которым должна служить философия и её развитие. Где мы сейчас видим аксиологически ориентированную философию? Опять-таки в английском языке нет слова «правда». Мне как-то пришлось перевести в одной своей статье на английский «правда» и «истина» –«subject true» и «object true», ну нету там «правды». У нас есть правда. И даже те философы, которые очень скептически относятся к истине, тот же Бердяев: в одной статье Лев Шестов иронизирует над Бердяевым, что тот ему напоминает Михайловского, тоже всё за правду борется; вот Шестов здесь исключение, он за правду не боролся. Но преобладающее большинство русских философов за то, чтобы жить по правде и так хотели строить реальную жизнь. Где это сейчас в современной философии? «Фи, не модно», «Фи, устарело», но жизнь-то требует именно этого! Далее, следующая черта – стремление к целостности. Опять-таки я напомню вам принцип Делёза и Гваттари: «Война целому». Ну, как же, ведь целое – это страшный монстр, он меня, неповторимую личность, хоть я и говорю что я всего лишь функция дискурсивных практик, но все равно я неповторимая личность, хочет заставить меня служить какому-то целому – это страшно, это ужасно, мы этого не хотим. Русская философия – этого хотела. Во всех проявлениях. Давайте назовем основные проявления стремления к целостности в русской философии. Концепция цельного знания, начиная с Хомякова и Киреевского и переходя к Лосскому, Соловьеву и так далее. Знание, в котором не господствует одно начало, там, эмпиризм рационализм и так далее, а где берется взаимодополнительный синтез этих начал и строится новая теория познания. Это «всечеловечность» по терминологии Достоевского. Русский, помните, только тогда становится русским, говорит Достоевский, когда он понимает и француза, и англичанина, и немца, когда мы открыты чужим культурам, не противопоставляем свою культуру другим культурам, как сейчас это делает целый ряд националистов на просторах СНГ. Русская культура открыта другим культурам, это культура всечеловеческая и мы тоже здесь всегда стремились к целостному охвату. Опять-таки, возьмем того же Ивана Ефремова, его мечта о соединении достижения всех культур в культуре будущего человечества. Естественно с сохранением национального, индивидуального и других неповторимых лиц. Методология. Вспомните докторскую диссертацию Владимира Соловьева «Критика отвлеченных начал». Я беру для себя как основной методологический принцип вот это положение Владимира Соловьева: в каждой философии есть, говоря современным языком, рациональный момент; но как только этот рациональный момент претендует на то, чтобы стать панацеей, претендует на всеобщую значимость, так он немедленно превращается по Соловьеву в ложное отвлеченное начало. А сейчас это культивируется, сейчас говорят: «У каждого свое мировоззрение, у каждого своя философия». Ну, если конечно мы всего лишь «гомо луденсы», мы «играем в бисер», ну, пожалуйста, иногда создаем коллажи, а если мы берем идеологию ответственного поступка, то, очевидно, дело обстоит не так. Мы все-таки должны, вообще говоря, не просто бороться вот как, допустим, диалектический материализм учил: борьба материализма и идеализма. Борьба, конечно, имеет место, куда без неё, без борьбы. Но не она задает жизненный смысл. Жизненный смысл задает то, что Соловьев называл становящимся всеединством, а становящееся всеединство предполагает синтез положительных моментов всего достигнутого. Не так? «А, не хочу я никому следовать, я свою оригинальную философию придумаю». А зачем это нужно, когда нужно наоборот аккумулировать все положительное что сделали и объединить их, но не в эклектике, как некоторые говорят: «мы и материалисты, мы и идеалисты» – это эклектика, это дешево стоит. А именно в целостном синтезе, т.е. имеющем некое системообразующее целостное начало. Проявлением вот этой целостности, бесспорно, является и стремление к синтезу философии. Вот русская философия она всегда стремилась к синтезу. Насколько я знаю, мой коллега Александр Владимирович будет об этом рассказывать, о преемственности в русской философии. Как бы они ни спорили, как бы они ни отличались, они все-таки работали в рамках общего дела. Ну, и, наконец, замечательное проявление целостности в русской философии – это понятие ноосферы. Это, собственно говоря, квинтэссенция того великолепного общекультурного движения, которое получило название русского космизма. Если бы я сейчас пустил анкету по аудитории «Что такое ноосфера?», то получил бы множество разных ответов, поэтому, извините, я должен вкратце напомнить. Термин «ноосфера», как известно, принадлежит Леруа, Тейяру де Шардену и Владимиру Ивановичу Вернадскому. Владимир Иванович Вернадский, мы знакомы в основном с его вариантом, считает что ноосфера – это особая энергетическая оболочка нашей планеты, это особый высший вид геобиохимической энергии, это культурная энергия, энергия человеческого интеллекта. Это идея, вообще говоря, проповедуется многими русскими мыслителями. Ну, возьмите, например, идею Гумилева о создании этносов, какие-то лучи из космоса бьют по данной территории и возникает в будущем этносе консорция, объединение единоверцев и единомышленников и она создает новые базовые ценности. Т.е. вокруг каждой страны, каждого города, тем более, вокруг храма, образуется какая-то энергетическая оболочка. Она влияет на нас, и мы может даже, по некоторым гипотезам, получаем из нее информацию, это всеобщее информационное поле Земли. Хочется этому верить, чувствуешь это, но экспериментально ведь это наукой не проверено. Я был бы очень рад, если гипотеза Гумилева была доказана, гипотеза Вернадского была доказана. Очень интересно было замечание Флоренского в его письме к Вернадскому, когда он предлагал не термин ноосфера, а термин пневматосфера. Не сфера разума, а сфера духа, дух глубже, дух шире разума. «Ноосфера – сфера разума». Ну, прижился термин, не надо о терминах спорить. Энергетическая природа ноосферы это ведь не дело философов, этим пусть астрофизики занимаются. Важное дело, но здесь мы ничего сделать не можем. Наше дело другое – какова бы ни была энергетическая природа ноосферы, нам важно понять её содержательно-функциональную характеристику, а что это за устройство такое на нашей планете и в околоземном пространстве, которое можно назвать ноосферой? Ответ на это такой. Ноосфера – это единство, соборное единство, добровольное единство общества личности и природы. Когда возникает такая новая целостность, это будет не то, что делает вид «гомо сапиенс», который оказался самым вредным видом живых существ на планете, он уничтожает планету. А нужно как раз наоборот: наш разум не занимается ухищрениями для повышения максимума прибыли и развлечения и удовольствия; наш разум берет на себя ответственность за то чтобы мы не против природы, а вместе с природой развивались. И личность не против общества и общество не против личности, а вот это органическое соборное, основанное на признании самоценности друг друга, единство общества, природы и личности. Это апофеоз идеи целостности, как я считаю и, собственно говоря, опять-таки у меня нет времени об этом говорить, я много об этом писал и выступал, я полагаю, что ноосфера – это единственная реальная альтернатива гибели современной цивилизации. Вот то, что мы сейчас видим в мире, до чего довели мир, человечество те узколобые прагматики, которые ориентированы только на прибыль, на максимум; ну, мы видим, т.е. все мыслящие люди понимают, надо что-то делать, надо что-то менять. Что менять? Только тогда политика, экономика, наука и техника будут по настоящему эффективны, когда произойдет революция духа, радикальная переоценка ценностей. Когда мы перейдем от ценностей воли к власти, от ценностей антропоцентризма к ценностям воли к любви, ценностям соборности, к ценностям антропоцентризма. И последняя черта русской философии, о которой я хотел сказать. Тут возможно меня будут критиковать, что я смешиваю философию с мировоззрением, есть такой грех. Я прекрасно понимаю разницу между философией и мировоззрением, но что делать, русская философия всегда была ориентирована идеологически, мировоззренчески, а не просто теоретически. А сейчас я в качестве последней черты хочу назвать уже чисто теоретическую черту русской философии, которая принципиально отличает её от философии Запада. Основной тупик философии Запада Нового времени – это то, что не проблематизируется субъективность. Субъективность, которая в акте интенции полагает предмет является последней реальностью. Разговор об объективной реальности это так сказать устарелая неграмотная философия, как будто мы куда-то от неё можем деться. Так вот, русская философия дает тут свет в окошке. Вот кстати мой содокладчик, в его работах очень интересно показаны как эта онтологизация субъективности, я так называю эту черту, прослеживается в работах Франка, в работах Лосского, в работах других русских философов. Что такое «онтологизация субъективности»? Я приведу просто одно высказывание Семена Людвиговича Франка, которого я считаю величайшим философом XX столетия. Причем не из его фундаментальной работы «Непостижимое», а из его первой работы «Предмет познания». Так вот в этой первой работе, которая вышла аж в 1915 году, Франк дает исключительно интересную трактовку «cogito ergo sum» Декарта. «Cogito ergo sum», говорит Франк, это не признание того, что мы кроме «cogito» ничего знать не можем, и что мы существуем лишь постольку, поскольку мы мыслим. Не в этом дело, говорит Франк. Дело в том, что коль мы констатируем, что мы мыслим, переживаем, находимся в состоянии «cogito», то за этим стоит признание того, что мы есть. Вот это фундаментальный факт! Мы есть как существа мыслящие, переживающее и дальше мы смотрим, а каковы еще отношения человека с миром? Вот эта укорененность в бытии, которое не противостоит сознанию, а в которое включено сознание. Это замечательная мысль Франка, я пытаюсь ее развивать, но я не встречал в работах наших, чтобы кто-нибудь всерьез к этому отнесся. Ну, и из этой области у Лосского. Некоторые с улыбкой относятся к идее субстанционального деятеля, что атом и электрон обладают субъективностью, но это интереснейшая мысль. Если мы не противостоим миру как насильники, как хищники, а укоренены в этом мире, то и наша человеческая субъективность должна быть укоренена в субъективности мира. Это очень сложный вопрос: где тут душа, где тут дух, я сейчас не могу об этом говорить. Итак, пожалуй, мне пора и заканчивать. Какие же выводы можно сделать? Вот я думаю о том, что могло бы быть, если бы мы нашу классическую философию не похоронили, и не ограничились бы теперь только ее историко-философским воскрешением. Последнее очень здóрово, и надо только благодарить тех наших историков философии, которые этим занимаются, это замечательно, но не пора ли и принять эстафету и применить рассмотренные принципы, интерпретируя их на наши современные реалии? Если эти принципы рассмотреть в единстве, то это и будет основанием того мировоззрения, которое я называю ноосферным мировоззрением. Мировоззрение, которое ориентирует человека не на максимум хищничества и потребительства, что чревато глобальной катастрофой, а на оптимум, и, причем не на утилитаристский крохоборческий оптимум, а оптимум идущий от сердечного чувства, что так же характерно для русской философии. От сердечного приятия мира, от любви к миру и от желания его обустроить.
(Аплодисменты)
Я взял эпиграфом к своей части доклада, которую назвал «Феномен преемственности в русской философии», следующие строчки из книжки С. Кржижановского «Возвращение Мюнхгаузена»: «После продолжительной паузы собеседники вернулись к словам». Я думаю, что это характерная черта, и я попробую раскрыть только один срез поставленной здесь проблемы, через которую я хочу показать, что у русской философии есть будущее, оно просматривается, и оно пульсирует. Начну с того, что преемственность и традиция несколько различаются по своему значению, именно на этом различии я хочу показать, что русская философия не нарушала преемственность, а в западной философии так вопрос и не ставится. Во всяком случае, он не имеет такого значения, как для нас. В самом деле, сейчас ожидая суждений в этом отношений, желая услышать есть ли преемственность русской философии или желая оспорить такую преемственность, настаивая на том, что только, например, корпус западного гуманитарного знания обладает актуальностью, мы поступаем точно в рамках российского менталитета, ожидая не жестких структур сконструированного сущего, которым является традиция, а неких с первого взгляда неуловимых особенностей, интуитивных особенностей, которые откроют или абсурдность или последнюю правду о русской мысли. В традиции важна форма идеи, форма суждения, которая настолько обезличена и многократно абстрагирована от субъекта высказывания или мышления, что фактически ею можно пользоваться безотносительно к личности высказываемого или пользующегося ей. На этом основании философию часто называют знанием, или наукой, в которой ставятся и решаются одни и те же вопросы. Философам XX века очень помогли в этом отношении гениальные прозрения Э. Гуссерля на этот счет, который освободил философов от необходимости каждый раз оправдываться по этому поводу. В основании повторяемости, согласно подсказке Э. Гуссерля, лежит не что иное, нежели принципиальный склад философских вопросов – на них нельзя ответить, и тем самым они поднимают человека от необходимости и создают возможности, для того, чтобы мыслить всеобщее. А дело конечно совсем не в том, как хотелось представить многим психолога или натуралистам, что философия исчерпала себя, она скучна, лишена фантазии …и что там еще может стать причиной повторяемости одного и того же и занудства. Для западной философии важна традиция, т.е. по словам Ж. Маритена мякоть плода истины, которая отчищена от кожуры абстракции, единичности, такой результат достигается, утверждает Ж. Маритен, с помощью настоящего цветка западного интеллекта – рефлексии. Что можно сказать о преемственности. Почему она нас волнует. Например, почему нет никакого вопроса в том, что с IV века по XII метафизика выпала из развития западной цивилизации, а это немного ни мало восемь веков. Почему нет разговора о преемственности, о том выжила ли метафизика, или философия. Вопрос о фиаско метафизики будет поставлен только в XVIII веке Кантом, и совсем не из-за перерыва в развитии метафизики в Европе. Метафизика как раз будет принесена в жертву традиции – возникшей традиции математического естествознания, а ее последние «рыцари», в интерпретации Канта, - Гердер, Лейбниц и Вольф, - будут подвергнуты скрытой или явной, но в любом случае беспощадной критике. Преемственность отличается от традиции своим персоналистическим, личностным характером. В этом смысле она прямая противоположность традиции. И когда мы сегодня спрашиваем о том, есть ли будущее у русской философии, по сути дела мы спрашиваем: готовы ли люди заниматься философией на русском языке, в русской понятийной среде, развивая темы, которые порой небезупречны с точки зрения их своевременности в мировой философии, и в том числе задавать вопрос о преемственности, но уже не в ключе профессионального невроза навязчивых состояний, а онтологизируя проблему, вычленив ее рациональное зерно. Для этого мы и спрашиваем о преемственности, уточняем – готовы ли мы понять тех философов, которые составляют наследие русской мысли, есть ли в нас широта взгляда, которая позволит не отрицать бытие русской философии, а утверждать его, хотя бы из соображений, что дефицит культуры, неизбежно возникающий в эпоху глобализации дает возможность для культурных шагов без ограничений. Просто к ним нужна воля. Можем ли мы понять личную мотивацию русских мыслителей в стремлении касаться таких тем, а не других. В некоторых странах Восточной Европы используют титул «русская классическая философия». Это философское и понятийное пространство бывшего марксизма-ленинизма. В частности речь идет о Польше, Болгарии, Украине. Не нужно всю жизнь заниматься философией, чтобы услышать отзвук названия другой классической школы – немецкой. Проведя различие между ними, мы вполне возможно, глубже осмыслим конструктивное содержание несовпадения, или проще и привычней – дихотомии традиции и преемственности. Классическая немецкая философия появилась в период своего завершения, в период осмысления наследия Л. Фейербаха Ф. Энгельсом (статья 1888 года), в ней Энгельс выразил, по его собственному признанию, их с Марксом отношение к Гегелю. Он называет классической немецкой философией когорту блестящих и гениальных философов германского Просвещения и в целом западного Модерна от Канта до Гегеля. Энгельс говорит о такой школе, вызывая к жизни несколько отдельных смыслов. Во-первых, смысл придания исторического значения их дела с Марксом: шутка ли преодоление некой классической школы. Во-вторых, абстрагируется от уникальности каждого философа, вошедшего в данную когорту, приспосабливая творчество их всех только к одной задаче, закономерному приходу на исторический простор меняющейся Европы философии Гегеля, его последователя – Маркса. И третий (их может быть и больше) – обозначить необходимостную связь с классической философией таких изрядных бунтарей, как они с Марксом. Именно необходимостную, а не свободную, - в рамках обезличенной традиции, а не личностного отношения с включенным аспектом судьбы. Но что же было в этой классической философии, если мы не пойдем на поводу у Энгельса и на мгновение посмотрим на ее представителей разрозненно. Сами немцы сегодня ведут себя так, что Гегеля вроде и не существует, есть только И. Кант, Э. Гуссерль, М. Хайдеггер, иногда М. Шелер, иногда Н. Луман. М. Мамардашвили говорит, что читать и понимать можно только И. Канта, а у Гегеля чудовищный язык в котором нет ни начала не конца. И. Кант напряженно воспринимает первую публикацию Фихте, стилизованную под Канта и не дал ни единого шанса оформиться Фихте в наследника своих идей. Гегель называет Канта плоским субъективистом, А. Шапегауэр просто оскорбляет Гегеля, проиграв известную академическую дуэль в Берлинском университете, Г. Гейне пишет о Канте не иначе как в ироничных тонах, в частности замечая, что рассказывая про историю жизни Канта он вынужден предупредить, что ни истории ни жизни, в общем-то, не было. Известный историк философии К. Фишер, конечно гегельянец, и он не упускает случая кольнуть словцом «кенигсбергского мудреца». Что остается в сухом остатке от столь монолитного по звучанию титула «немецкая классическая философия». Конечно, идеи, абстрагированные от субъектов мысли, но генетически связанные между собой. Традиция правит основательностью связи между перечисленными философами и для этого требуется профессиональная рефлексия, множество процедур, которые входят, в том числе, и в школу, преподнесенную именно этими мыслителями. Но она же не требует никакой преемственности. Более того, она отрицает преемственность. В диалектическом смысле в отрицании само собой нет ничего плохого. Со слова «нет», - вспомним З. Фрейда, - начинается сознание, можно пойти дальше и сказать: разум и его инструмент - рефлексия. Возможность отрицать, не соглашаться, сомневаться – это условие мышления, во всяком случае, его привычный для нас образ. Наверно о смене такого образа говорил как о необходимости М. Хайдеггер. В данном случае все же это не меняет существа дела. Традиция защищена от сбоев в дискурсе конструкциями, идеями, обобщениями, опытом. То иррациональное, что привносится личностью, индивидуальным компонентом, абстрагируется и многократно удаляется от традиции. В такой онтологии большой вопрос связан с тем, как связана судьба философа и темы его мышления. Г. Маркузе защитил несколько идей о связи судьбы молодого Гегеля и тематики его мышления в качестве диссертации, М. Хайдеггер, как известно, высоко оценил работу ученика. Но это нетипичная работа, в том числе и потому что в ней содержится большой риск нафантазировать то, чего не было, провести корреляции, лишенные аподиктичности. В том числе и поэтому огромные перерывы в западной метафизике совсем не заостряли проблему перехода и преемственности, возможного продолжения философского мышления, мыслительного процесса и творчества. В традиции, как и в немецкой классической философии, нет преемственности, нет личностного отношения, угнетен персоналистический компонент. Преемственность - категория другого характера. Она очень остро переживаемая категория и для тех, кто расценивает ее как уместную, и для тех, кто ее на дух не переносит, вглядываясь в безбрежные просторы, например, зарубежной философии. Вдумаемся в следующую особенность. Последние представители русской мысли ушли из жизни не так давно – это 70-е 80-е годы. Прошло тридцать-сорок лет. В это же время ушел из жизни и М. Хайдеггер. Но вопрос о преемственности в отношении немецкого философа не стоит, его изучают, выходит собрание сочинений, кипит работа. Все признают это серьезным, никто не выражает сомнений в актуальности такого философского труда. Работой такого же характера занимаемся и мы, те, кто в предметном регионе своих исследований видит русскую философию по преимуществу. Но, оказывается, нам этого мало. И возвращаясь к началу моего сообщения, делаю снова тот же акцент – мы ставим вопрос о преемственности, о том кто будет «двигать» русскую философию. Онтологическая подоплека этой проблемы раскрыта в главном вопросе: есть ли будущее у русской философии, т.е. мы пытаемся рассмотреть смысл бытия русской мысли в темпоральной перспективе, т.е. в прошлом, настоящем и будущем. Это ракурс вопроса, который обошел все дисциплины философии, коснулся самой философии. Речь в свое время шла о перспективах метафизики, философии, онтологии, гносеологии и т.д. Теперь очередь дошла до русской религиозной философии. Мы попытаемся схватить смысл отечественной философии в темпоральной перспективе, статика книжных фолиантов на наших полках не убеждает нас в том, что русская мысль пульсирует, составляет жизненный поток, интеллектуальную динамику. Итак, о чем же мы спрашиваем? Чего же нам не хватает? В 1900 году журналу «Вестник Европы» выпала грустная миссия - опубликовать два некролога, – Ницше и Соловьеву, – и в частности было сказано, что для европейской философии это черный год – ушли два величайших мыслителя, разных с какого края не возьмись, но однозначно великих. Через несколько лет друг В. Соловьева, на руках которого он практически умер, кн. Е. Трубецкой приступил к написанию книги о философии В.С. Соловьева и для начала он решил проехать по той же траектории путешествий своего друга. И вот Ватикан. Е. Трубецкой пишет своей единомышленнице М. Морозовой, что он был потрясен и неприятно разочарован тем, что он догадался, воочию увидел, откуда взялась в системе Соловьева теократия. Ее модель была списана с Ватикана. Трубецкой писал женщине, т.е. в большей мере эмоционально, просто фибрами души дал почувствовать меру своего разочарования. Вся метафизика и тайна соловьевского понимания теократии в просвете теургии вдруг пали. Это так. Но растворились ли дружеские чувства? Мл. Трубецкой – философ, который соединил в себе все лучшее от академического образования и экзистенциальных прозрений и навыков мышления. Но одна черта, вдруг заставившая померкнуть отдельный аспект философии друга, вовсе не заслонила для него всего масштаба личности философа и человека – Владимира Соловьева. Она не выбила его из важнейшего качества, которое и подведет нас к пониманию преемственности. Ну, в частности, в этом письме Трубецкой говорит, что познакомился с некоторыми священниками, монахами из Ватикана и: «Из разговора с ним и многих других впечатлений я почувствовал еще больше жизненную ошибку Соловьева». Еще пример. Исследователь творчества о. С. Булгакова Наталья Анатольевна Ваганова приводит место из его дневника: «В Пражском дневнике, в 1923 году Булгаков запишет: Соловьевская «мистическая эротика переходит прямо в эротику, София – в Сонечку». Все это «бред, иллюзия, хула» мистический блуд. Блоковская мистика Прекрасной Дамы - прямохонький путь к большевизму» – и так далее. Но здесь же продолжает цитировать автор: «а все же звучат почему-то в душе блоковские стихи: предчувствую тебя… Читаю лекции – о Софии… В моей душу вновь поднялась София», – говорит Булгаков». (статья планируется к выходу в октябре т.г., поэтому я не могу точно сослаться, речь идет о выступлении на конференции по софиологии, проведенной ББИ в октябре 2008 г. – А.У.) Снова череда сомнений разочарований не привела к нивелированию преемственности, к уничижению смысла сделанного В. Соловьевым и вместе с тем, не замкнулось только в написанном, но оставляет шанс последующим поколениям взглянуть на философа в его самом ёмком и глубоком личностном облике, который стал основой преемственности тематики, интонации, направления мысли. Преемственность оставляет возможность для возобновления вопрошания, для понимания идеи не в отрыве от авторского видения, но в персоналистической связи с ним. Булгаков для себя решал вопрос: божественна ли София у Соловьева и Блока или обыденна, понижает ли она качество библейской сущности или повышает её. И этот вопрос стоял не в области традиции, но в области преемственности. Традиция может включать в свой арсенал, либо игнорировать, преемственность позволяет приходить к расширенным программам толкования за счет понимания из контекста судьбы и культуры личности каждого мыслителя. Позвольте изложить вам небольшую разработку вопроса о преемственности. Его можно конкретизировать тремя составными частями. Каждая из них укоренена в опыте осмысления тем и программ русской философии. Первая часть, которая будет в качестве эвристической идеи предложена Вашему вниманию, касается иностранной рецепции русского философского знания и отождествления его с современным русским самосознанием без купюр и дополнительных оговорок. Вторая часть, на которую стоит обратить внимание, состоит в том, что русская философия более чем активно вошла в академический, диссертационный и учебный процессы, где, скажем прямо, приносит скорее пользу [и методологическую стройность и организованность], чем вред и хаос. Разве в этом нет философского смысла, не просматривается сущность науки, динамика которой накрепко привязана к предельным обобщениям, выявлениям тенденций и (онто)логических линий. Третья часть подводит нас к идее о том, что феномен преемственности обнаруживает свое яркое проявление и занимает достойное место в корпусе понятий, обеспечивающих квалификацию школ и направлений в философии, именно в России. Нигде так не важно отметить преемственность, как в России. Более того, преемственность в философии – это русское явление. Исходные точки, которые мы видим в творчестве и исканиях тех или иных людей, более важны, чем их значимость sub specie aeternitatis, т.е. их идей и теорий. В частности, например, Л. Шестов пишет: Мне кажется, что если уже ужасаться, то скорее ужасаться тому, что смерть унесла из мира божественного Платона, чем его идеи! (Шестов Л. Potestas clavium (Власть ключей) // Л. Шестов. Соч.: В 2 т. Т. 1. М.: Наука, 1993. С. 132.). Персоналистический уклон здесь явно просматривается Это утверждение носит парадигмальный характер для темы, сущностью которой управляет выдвинутая нами оппозиция традиции / преемственности. Сегодня, ставя вопрос о существовании и будущем русской философии, мы делаем это точно по-русски, четко и определенно пытаясь выявить меру преемственности, яркости и похожести с тем массивом философской продукции, которая имеет место в отечественном наследии. В Восточной Европе, не чуждой русской культуры в силу ряда исторических особенностей, она называется русская классическая философия. Также, не зависимо от Восточной Европы, её называет глубокоуважаемый профессор В.Н. Сагатовский. Первая часть относится к рецепции русской мысли иностранными специалистами, которые воспринимают и, тем самым, активизируют точку зрения, в соответствие с которой русская религиозная философия – это актуальный образ российского самосознания. Первая часть. Профессор Оксфордского университета Дж. Пэттисон ставит вопрос: «Как можно было бы инициировать разговор Николая Бердяева и Марина Хайдеггера? Как бы привлекательно ни выглядела идея такого разговора, по целому ряду причин, он, кажется, невозможен». Но все параллели возможны. Например, доктор Паттисон говорит, что «оба мыслителя в широком смысле ассоциировались в свое время с экзистенциализмом. В самом деле, Хайдеггера в целом воспринимали как настоящего главу философской школы EKSISTENZ, и Бердяев был провозглашен ведущим выразителем христианского экзистенциализма, наряду с Бультманном, Тиллихом и Г. Марселем». Хочу добавить к этому утверждению факт из биографии Бердяева, на который указывает его супруга, Л. Бердяева-Рапп. Случай такой, они получили письмо из Новой Зеландии от поклонников философии Бердяева, из которого, кроме всего прочего узнали, что интеллектуалы этой страны поделены на два лагеря – приверженцев философии его – Н. Бердяева, и второй – К. Барта. Но вопрос даже не в этом. Спрашивается, в качестве какого философа фигурировал Бердяев, если речь заходила об этом? Конечно, в качестве русского и православного философа. Научный сотрудник отдела русского языка библиотеки Амстердама Жозефина ван Кессель в тексте «Сергей Булгаков о задачах софиологии как христианской социологии» утверждает, что концепция Софии и соборности Соловьева и Булгакова, дает ключи для новой концептуализации социальных отношений в Европе в эпоху глобализации, наряду с ними она берет социальную теорию М. Вебера. То, что источники конфессионально различно ориентированы, не уменьшает результативность анализа общественных отношений. Теоретические основы взаимно дополняют друг друга: Вебер более технологичен, Соловьев и Булгаков позволяют сформировать положительный образ глобализации, т.к. они концентрируют внимание на трансценденции. Молодой исследователь Дэниэл Уистлер из Оксфорда пишет: «свести различие между Бердяевым и Шпенглером к независимости России от Запада – это по меньшей мере заблуждение. У Бердяева и Шпенглера много общего в культурном отношении: ведь они обсуждают одних и тех же авторов и одни и те же тексты <…> Бердяев присоединился к мистическому Гете и созерцательному Канту, в то время как Шпенглер удовлетворяется феноменологическим Кантом и научным Гете. Эти два подхода – конкурирующие внутри одной и той же философской традиции» Доктор философии из Сассекского университета, Великобритания Таня Штэлер в тексте «Обратная перспектива: Павел Флоренский и Морис Мерло-Понти о пространстве и линейной перспективе в искусстве Ренессанса» проводит сравнительную работу двух концепций, в частности отмечая, что внимание обоих философов занимает эта проблема, она имеет феноменологический интерес, возникают такие дифференции, как область феноменологии живого тела и области различий Божественного и человеческого, аналитика мотиваций перспективной живописи и т.д. Можно продолжать множить примеры. Русские философы включены в диалог, они носители философской культуры, работа в пространстве которой приносит не только бальзам на раны самолюбия тех, кто говорит о существовании русской философии и ее потенциале для современной эпохи, но и научные результаты зримые и фиксируемые уже сегодня. В рамках этих исследований не проводятся различия между менталитетом русской философии и современной мировоззренческой фактурой в России. Подчеркиваю, этот вопрос задается из нашей онтологии, он интересует нас и мы авторы экспозиции этого вопроса, которая распределяется в самых различных отраслях существования и знания. Поэтому мы продолжаем. Вторая часть. Русская философия активно вошла в диссертационный процесс. Данные мониторинга дают представление о следующих примечательных чертах: – признание научного потенциала; – наличие полемики о русской философии, в частности о её будущем; – внутрироссийский диалог с западной традицией, исходящий из факта российского образования (например, выпускник философ назовет имен триста европейских и имен тридцать – русских);
Довольно мощный процесс профессиональной самоидентификации, который базируется на еще не до конца продуманном парадоксе: люди, думающие, пишущие и говорящие внутри профессии по-русски отрицают феномен русской философии и его основу – своеобразное русское мышление. А тем временем мы должны признать, что на уровне цеховых стереотипов на Западе считают, что именно русские суть первоисточники в толковании Достоевского, Толстого, Чехова, Бердяева, Шестова, так же как и мы с готовностью принимает даже малейшие движение в исследованиях немцев в области философии Канта, Гуссерля, Хайдеггера. Тем временем на одной конференции своими глазами видел, как молодой канадский богослов, потрясая английским переводом «Агнца Божиего» о. С. Булгакова на повышенном тоне и, пожалуй, с восторгом, – была эмоциональная дискуссия, – повторял – это истина, это истина. Все это я привожу для того, чтобы показать, что косвенные аргументы, обосновывающие вторичность, неуместность русской философии и в частности русской религиозной философии, полностью закрываются простыми симметричными по конфигурации и семантике фактами общения и обмена информации со стороны западных специалистов. Часть третья. Посмотрим на преемственность, как на понятие, организующее дискурс. Я, с Вашего разрешения, на этом этапе размышления над поставленной проблемой заручусь поддержкой в толковании феномена преемственности мнением авторитетного петербургского философа: «Хронометрический и культурный объемы понятия ‘поколение’, показания биологических часов его жития и степень творческой напряженности ни в малой степени не соотнесены с разумной (т.е. западноевропейской или дальневосточной) мерой. Это придает структуре сосуществующих поколений вид прозрачной «матрешки» в пространстве и сложно пересеченных хронотопов – в историческом времени. В ситуации перманентной, творчески активной и диалогически насыщенной встречи живут поколения русских людей». К.Г. Исупов. [Мифологические и культурные архетипы преемства в исторической тяжбе поколений.] Здесь прекрасно просматривается воля к возможной жертве самолюбием, стабильностью, которые прочно связаны с традицией в её западном понимании, но не пригодны для толкования и применения понятия преемственности. 1-е. Преемственность конституирует авторитет, и широта мысли, её популярность и признание в мировом философском сообществе, заставляет нас в процессе обращения к наследию философии понимать себя как учеников, всегда отстающих по качеству философской продукции от предшественников. 2-е. Преемственность организует познание: эрудиция, кругозор, логика развития тем, особенности дискурса задают тон в соответствующих исследованиях. В этом смысле мы на себе испытываем конфликт языка марксизма и языка русской философии, и, отчасти, наверно больше символически, нежели фактически, находимся в начале прошлого века, структурно воспроизводя сегодня то, что отчетливо и ясно происходило сто лет назад, т.е. движение от марксизма к идеализму (болгарский вариант). 3-е. Преемственность укрепляет надежду. Возможно, мы еще не очень много сделали для того, чтобы русскоязычный массив современной философской продукции не был интенсифицирован в уверенность о существовании русской философии. Но здесь есть ряд предпосылок, которые все-таки образуют скорее позитивную динамику. Например, раскрывается стремление выйти за рамки историко-философских стратегий, чтобы обратить свою творческую энергию на актуальное мышление, на продумывание онтологии. Далее, творчество происходит в реальности русского языка, следовательно, можно говорить о русскоязычной картине мира, лежащей в основе философствования. Еще одно обстоятельство: возникает общеевропейская смысловая структура, позволяющая уходить от надоедливых оговорок, вот русский философ сказал, вот немецкий философ сказал, вот британский философ сказал и т.д. В текстах соотносятся точки зрения на основе их содержательного потенциала для отдельно взятого исследования, их перспективы, адекватность современному течению событий. В академическом процессе по итогам исследования по гранту мне довелось посмотреть, как затребована русская философия в диссертациях специалистов в области других гуманитарных наук и без труда нашел активное использование идей и достижений русской философии в формировании методологической основы исследований, гипотетической составляющей, структурных особенностей выполняемых работ. Русская мысль довольно часто дает аксиологическую составляющую исследований, как в виде этических нормативов, так и ценностей, определяющих основательность научного характера. И уж точно за опытом органичного единства рационального и религиозного компонентов обращаются к отечественному философскому наследию, а не к протестантскому. В категории преемственность обобщена практика философствования, которая не входит в основной корпус традиции западноевропейской философии. Концептуализация категории преемственность собирает множество фактов, которые имеют место в отечественном философском наследии, поворачивает лицом к необходимости обобщить такие философские проекты, как вера и знание у Л. Шестова (вопрос поставлен как у Тертуллиана, Августина, теологов средних веков), т.е. в игнорирование всех установок Нового времени. В сравнение – у Хайдеггера текст того же периода называется «Феноменология и теология». Лосский, Франк стремятся к созданию философских систем, построению целостного миросозерцания, как эту задачу ставил В. Соловьев, в эпоху упадка систем в философии. Разве традиция не поставила имплицитный запрет на системотворчество после Гегеля. Но это происходило, итоги этих движений порой поражают воображение. Соловьев пишет текст «Жизненная драма Платона» и «Сущность любви» - разве эти тексты с точки зрения традиции и того времени не анахронизмы, почему необходима персонологическая трактовка, основанная на толковании личности, а не учения Платона, не историко-философское исследование, какие делались постоянно, достаточно вспомнить неокантианца Виндельбанда, многочисленных историков философии. Все ругают Бердяева за его несистематичность, противоречивость суждений даже в рамках одного текста. Процитирую одного украинского исследователя (Владимир Шкода): «Бердяев был человеком свободным в особом смысле. Свободным от предмета познания. Он был свободным от академической традиции в целом». Тут даже нечему возражать, хотя и чувствуется ирония. Можно говорить об этом сколько угодно. Но как возможен феномен Бердяева в такой важной и суровой по своим критериям академичности Европе? Тем временем, он один из двоих русских «почетный доктор» Кембриджа, известный факт. Преподавал там философию, несмотря на то, что был ярым и истинным врагом одного из знаменитейших интеллектуальных продуктов Кембриджа – теории эволюции Дарвина. Нельзя и это оставлять без обобщения. В далекие девяностые вышел и многих поразил своей категоричностью текст Б. Гройса о русской философии, где автор утверждал, что удел русской философии – это дискурсы о бессознательном, все то, что западная Европа не считает интересным включать в свой научный обзор. Я учился в аспирантуре и довольно серьезно переживал этот набор тезисов, касающихся отечественной мысли и ее перспектив, хотя меня не покидало чувство, что есть небольшая «нестыковочка». Уж кто точно погружен в дискурсы о бессознательном, то это бихевиористы и нлп-ишники, американцы со своими многочисленными мечтами и желаниями сделать счастье автоматическим, удалить его критерии от сознания и остановиться на некоторой форме бездумности через критику сознания и доминанту бессознательного. Причем здесь Россия? Здесь все ровно наоборот. Напротив вопрошание Логоса, я бы даже сказал жажда Логоса и христианского и античного, успешное сочетание в философствовании ума, воли и чувства. Но в любом случае не бессознательное и дискурсы о нем. А чем бы занималась вторая и третья волна венского психоанализа, если бы ее функции успешно взяла на себя русская философия. Кстати один из представителей третьей волны Э. Фромм написал свой бестселлер «Иметь или быть» по мотивам темы, которую разрабатывали Н. Бердяев со своим коллегой по группе журнала ESPRIT Ж. Маритеном. Я давно не заглядывал в эту книгу известного психоаналитика, но, по-моему, он не делает ссылку такого рода. Именно они в этой дилемме схватили сущность буржуазной онтологии. Проблема, кстати сказать, поставлена потрясающе интересно, на все времена, пока существует буржуазия. То, что традиция выталкивает такие факты на свою обочину – факт неоспоримый. Но есть преемственность, которая преодолевает не-центральность, может поставить вопрос о целесообразности центрации на традиции. Никто не спешит утверждать, что такой проект закончится решением в пользу нецентрального термина, т.е. преемственности. Но ведь и жизнь не заканчивается. В Германии В. Дитрих издал 5-томное собрание сочинений Н. Бердяева с подробнейшим аппаратом, интеллектуальной биографией и т.д. Сейчас идет работа над собранием сочинений С. Франка на немецком языке, уже, если не ошибаюсь, вышел «Предмет знания», по отзывам проф. Н. Мотрошиловой – издание не только академическое, но и образцовое во всех смыслах. У нас нет академических изданий, собраний сочинений русской философии. Налицо спешное издание того, что есть, но оно играет с одной стороны большую роль для специалистов, т.к. становятся доступными программные тексты, с другой это как раз и означает, что русская мысль не вошла в фазу полностью во всех параметрах академическую стезю. Внук С. Франка о. Петер Скорер, с которым мне довелось общаться пару лет назад, рассказывал, что в 1990-е годы к ним приезжали люди из СССР брать разрешение или благословение на издание книг их деда - выдающегося русского философа. Они с радостью давали такое разрешение. Через несколько лет они приехали в Союз и были шокированы: книги Франка издавались на газетной бумаге в невзрачной обложке да еще, вот ужас (!) для людей, проживающих в Англии – продавались в ларьках Союзпечати или книжных лавках. Я, конечно, догадался, что речь шла о правдинском издании, приложении к ВФ. Но это же издание меня, тогда еще студента, сделало счастливым, я без утомления бегал на почту узнавать, не пришло ли извещение на подписку, т.к. отлично понимал, если оно попадет на почтовый стол в общежитии философского факультета, я могу про него забыть навсегда. Каждая такая книга была событием. И вслед за этим мы не только не испытывали разочарования, но были в очень приподнятом настроении относительно дела, которое выбрали в жизни. Мы воочию увидели, что на родном языке, все, что мы читали так или иначе у классиков западноевропейской философии, звучит не менее убедительно, но еще и содержит элементы и навыки критики, которые философу более чем важны для работы. Некритическая философия, почитание и любование западной мыслью, – которое, между прочим, они и без нас воздают себе в полной мере, отправляя европоцентризм, германофильство и т.д., – постоянная отнесенность в одну сторону – сторону западного рационализма образца XIX века, представленную одними и теми же именами, скажем прямо, не утончают философское чутье и не развивают в должной мере навыки философской работы. В современной исследовательской работе сказывается вполне объяснимая усталость российского философского сообщества от дискурсивного монорежима марксизма или марксологии, как иногда уточняют, и поэтому налицо стремление охватить максимум из того, что доступно. Кстати сказать, ранее совсем в дружественной нам стране Болгарии идет нешуточная полемика между марксистами и новой генерацией философов. Марксисты с таким гегелевским уклоном, спокойно берутся за критику догматов церкви и т.д. Пользуясь библейским образом, я бы назвал этот этап разбрасыванием камней: исследователи пробуют разные жанры научного письма, осмысляют и обобщают самые разнообразные идеи, школы, тенденции, имена, вчитываются в открывшиеся биографии знаменитых философов, пытаясь найти существенные черты бытия философом. Разве Н. Бердяев, С. Франк, М. Хайдеггер, их поистине философское существование не дают материал для размышлений, не дают понимание многоликости «сада расходящихся тропок» бытия философа в постсовременности. А если есть первая часть этого процесса – разбрасывание камней, которому, как известно, «свое время», то с необходимостью, с такой важной для нас неизбежностью придет время собирание камней. Поскольку камни разбрасывались не в Америке и не в Китае, а в России, то и собирание будет означать концентрацию, переход в новое качество отечественного философского движения. Например, я не могу уточнить: верю я в это или я это знаю. Но скорей всего так будет. Это и есть ответ на вопрос, поставленный на таком столь представительном семинаре здесь в центре культурной столицы России. Спасибо. (Аплодисменты)
ВОПРОСЫ А.А. Ермичёв: Друзья мои, пожалуйста. Как мы поступим с представлением вот этих вот замечательных изданий наших Елецких коллег? Может быть попозже, а сейчас не будем отвлекаться от основного русла нашей работы? Александр Владимирович, вот такое предложение – попозже мы это представим. А сейчас, пожалуйста, друзья, вопросы, либо к Валерию Николаевичу, либо к Александру Владимировичу. Пожалуйста, избегайте перепалки, уточнений – только вопрос, это первое. Второе, что касается вас дорогие наши докладчики и наши учителя. Тоже постарайтесь отвечать настолько кратко, насколько вы считаете необходимо это делать. Прошу вас! Б.В. Иовлев: У меня вопрос в Валерию Николаевичу. Почему Вы ничего практически не говорили в своей теме и не использовали категории «материализм» и «коммунизм»? Если бы сюда попал на этот семинар звездолетчик, который бы ничего не знал о Земле, он никогда бы не мог представить, что русская философия в XX веке была такой, какой она была и это не только философия, но и мировоззрение. И не надо ли добавить к перечню Ваших характеристик русской философии это вероотступничество? Потому что легкая смена идеологии и мировоззрений, которая идет еще от Владимира, который снес идолов, сбросил. А.А. Ермичёв: Спасибо. Значит, друзья, не выступления – вопросы. В.Н. Сагатовский: Отвечаю предельно кратко. У меня было полчаса и всё, что я мог сказать, я сказал. По существу. Я сразу сказал, что я не буду говорить о противоречиях русской философии, их полно, а буду говорить о том сухом остатке, который остается для нас. Насколько я мог, это сделал. И ещё. Я все время подчеркивал – и материалисты и идеалисты они в чем-то были едины в тех параметрах, которые я осветил. А.А. Ермичёв: Спасибо. Сергей Алексеевич, вы хотели вопрос задать. С.А. Емельянов: Валерий Николаевич, я полностью согласен с Вашим тезисом о том, что России нужна духовная революция. Вопрос: механизмы реализации. Вот, допустим, мы Вас послушали, «окатараксились» тут, как говорится и ушли. А средства массовой информации находятся в руках понятно кого. В.Н. Сагатовский: Ну, это вопрос не ко мне, это вопрос к тем, кто называется «организаторами науки», я всего лишь один из авторов. Я стараюсь писать и использовать по максимуму Интернет – это всё что лично я могу сделать. Даст Бог, появится достойный харизматический организатор, который сможет ответить на Ваш вопрос полностью. Из зала: Мы тогда пригласим его! А.А. Ермичёв: Так друзья мои мы договариваемся задавать вопросы, не пояснять, почему я задаю этот вопрос, у нас много народа и многим хочется поставить вопрос. Прошу Вас, Михаил Петрович! Кому вопрос? М.П. Косых: Вопрос Валерию Николаевичу. Валерий Николаевич, Вы упомянули о реальных проблемах. Скажите, пожалуйста, какие проблемы с Вашей точки зрения являются нереальным и какие из реальных проблем стоят перед современными русским философами. Это первый вопрос.
В.Н. Сагатовский: Это надо читать лекцию. Я думаю, что такие вопросы, как построение реальной онтологической картины мира, как решение проблемы так называемого цивилизационного подхода в социальной философии, возвращение к русским идеалам в философской антропологии, и так далее, и так далее. Это реальные проблемы. А, скажем, посвящать семинар «метафизике пива», к примеру, это нереально. А.А. Ермичёв: Так, второй вопрос. М.П. Косых: Скажите, пожалуйста, каким способом Вы получили эти признаки русской философии? Вы упомянули о «сухом остатке» – то ли это все-таки обобщение, то ли некое прозрение, как бы идея русской философии и что делать тем, кто не всеми её признаками обладает? Можно ли их считать русскими философами или нет? В.Н. Сагатовский: Это, понятно, мое мнение, я так вижу. М.П. Косых: Прошу прощения, и в связи с этим, кто с Вашей точки зрения – Вы упомянули истинных, Бахтин, Соловьев, Булгаков, Бердяев, Франк, Лосский, Левицкий, это настоящие русские философы – а кто из русскоязычных или русскоговорящих философов не является русским философом из классического периода и из современного? В.Н. Сагатовский: Я не ставил задачу упомянуть всех замечательных русских философов. Я полагаю, что, естественно, не в этническом, а в плане аксиологическом и культурном не может считаться русским философом тот, кто не уважает русской культуры и русской философии, и считает, что она где-то там, на задворках. Фамилии называть не буду. 
Н.В. Кофырин: Скажите, пожалуйста, раз уж мы говорим о будущем русской философии можете ли Вы назвать русского философа уровня Бердяева, Франка современника нашего, который и мог бы дать будущее русской философии? Имя?
В.Н. Сагатовский: Сейчас есть целый ряд талантливых историков русской философии, некоторые из них присутствуют здесь. Есть талантливая молодежь, мы видели пример также сегодня. Но назвать сейчас величину, сопоставимую в нашей философии с именем Бердяева я, простите, не берусь. А.А. Ермичёв: Спасибо. Прошу Вас, Игорь Иванович.
В.Н. Сагатовский: Ну, с этим я не могу категорически согласиться, я не считаю, что антропокосмизм – это только пантеистический принцип, потому что космос для меня это не душа космоса в античном или антропософском смысле, а и более глубинно – духовное начало. Духовное начало – об этом все русские философы писали. И даже те русские философы, которые от марксизма перешли к религиозной философии, возьмите «глубинное общение» Генриха Степановича Батищева. Так что это вопрос совершенно несправедливый. Что касается того, что русская философия, прежде всего религиозная философия, здесь я полагаю, мы – должны брать единство, а не различие. Не могу согласиться, когда говорят, русская философия только православная философия, или русская философии это только материализм, я как раз хочу подчеркнуть то, что нас всех объединяет. Вот на этом сейчас надо стоять, если мы не о догмах беспокоимся, а о судьбе России. А.А. Ермичёв: Спасибо. Н.В. Кофырин: У меня вопрос еще один в продолжение. Раз Вы не можете назвать философа, который мог бы стать основой для будущего русской философии, не кажется ли Вам, что это происходит потому что ситуация нынешняя очень сродни ситуации XIX века, когда полностью властвуют политики и русской философии места нет, как это было в XIX веке? В.Н. Сагатовский: Философии есть место всегда. И может быть, я еще доживу до того времени, когда я смогу персонально ответить на ваш вопрос. Появятся такие философы, если будет развиваться русская философия. Политики всегда делали свое дело, не очень полезное для философии, об этом сегодня уже говорил мой содокладчик. Кто считал современными идеи Владимира Соловьева? Но политиков того времени никто не помнит, они канули в Лету, а Владимир Соловьев вписан в историю человечества. То же самое повторится и в наше время, я в это верю. Сказать, что я это знаю, к сожалению, я не могу. А.А. Ермичёв: Виталий Николаевич, пожалуйста. В.Н. Дробышев: На этом семинаре выступал Сергей Сергеевич Хоружий. В связи с этим у меня вопрос к Валерию Николаевичу. Насколько философствование Хоружего отвечает Вашим критериям «русскости» и можно ли связать будущее русской философии, хоть какой-то части с тем, что он делает? В.Н. Сагатовский: Я был в восторге от первых работ Хоружего, типа «Диптих безмолвия», и так далее, замечательные были работы! На мой взгляд, я не могу сейчас это доказывать, он пошел явно не туда, ну что делать. К сожалению, многие талантливые люди, не буду называть по именам, не выдержали искуса оригинальности, стали заигрывать с постмодернизмом и прочей ерундой. К сожалению это так. А.А. Ермичёв: Да, Володя, пожалуйста. В.С. Рыжков: Я хотел бы задать вопрос о политических импликациях Вашего принципа антропокосмизма, т.е. политических следствиях. Потому что явно, что либеральная демократия – это что-то, что Вам не очень нравится. А что тогда Вам кажется соответствующим принцам антропокосмизма, как политическое и общественное устройство?
В.Н. Сагатовский: Хороший вопрос. Если брать корни русской философии я вспомнил агиократию Новгородцева – власть святынь, власть ценностей, преодоление в политическом плане крайностей тоталитаризма и либеральной демократии. В какой-то мере – солидаризм. А.А. Ермичёв: Так, Сергей Алексеевич, пожалуйста. С.А. Емельянов: Как все хорошо знают, одним из стержневых понятий русской философии являются понятие «русская идея». Вот в этой связи как Вы считаете, понятие «русская идея» и «американская мечта» как между собой соотносятся? Ничего смешного нет. И то и другое – разновидности социальной антропологии. В.Н. Сагатовский: Я улыбнулся, потому что в этой аудитории на этом семинаре делал доклад о русской идее, у меня есть книжка о «Русской идее». Ну, сейчас, отвечая на ваш вопрос, лекцию надо читать. «Русская идея» и «американская мечта», «японский дух» и многое другое – это квинтэссенция определенного вида культуры. Я считаю, что решение глобальных проблем может быть основано только на «Русской идее», хотя трагедия России в том, что она меньше всего реализуется в России, к сожалению.
Л.И. Сугакова: Валерий Николаевич, мы все время сравниваем русскую философию с западной философией, а ведь в ней же есть и восточные влияния и тенденции и они глубинные. Вот наверно, говоря о будущем русской философии это интересно. Занимались ли Вы этим?
В.Н. Сагатовский: Как известно судьба России – это синтез Востока и Запада. Но я думаю принципиальное отличие наше от восточной в целом идеологии не только философии и мировоззрения, это отличие христианства и буддизма. Мы все-таки и даже не просто христианство, к моей теме ближе такой вариант как христианскимйсоциализм. А один из санкт-петербургских авторов известный Александр Иванович Субетто даже предложил термин «ноосферный социализм». Русская философия все-таки ориентирована на то, чтобы на земле порядок навести. В нирвану мы не стремимся, мы хотим слиться с духовностью, но не для того, чтобы уйти туда, а для того чтобы одухотворить нашу земную жизнь. Вот это мне кажется синтетический подход русской философии. Только земная прагматика Запада или абстрактные теоретизирования, только уход в нирвану, в Восток, и синтез положительных моментов без превращения в «ложные отвлеченные начала» - это Россия. Россия. А.А. Ермичёв: Давайте договоримся о том, что будем прекращать задавать вопросы, всё и так ясно. Ясно в том смысле, что поднято множество проблем для обсуждения нашими докладчиками. Вот в этом смысле ясно, что много еще неясно. И необходимо это прояснять в выступлениях. Поэтому последние три вопроса, поскольку руки были подняты, и я предоставляю слово вопрошающим. Пожалуйста, прошу Вас.
И.А. Аносова: Валерию Николаевичу вопрос. Уважаемый Валерий Николаевич, спасибо Вам за очень интересное выступление. Одним из первых тезисов Вашего доклада прозвучал принцип русской философии – ориентация на решение реальных практических проблем…
В.Н. Сагатовский: И теоретических тоже. И.А. Аносова: Да, теоретических тоже. Ну, это традиционно для философии решать теоретические проблемы и менее традиционно решать практические проблемы. С другой стороны, сейчас у нас в обществе все-таки, Вы я думаю, согласитесь, наблюдается позитивистская тенденция снижения роли философии в целом и русской в частности. В чем Вы видите пути реального применения русской философии, и её ориентации на практические проблемы, как это можно практически применить для судьбы России, для судьбы мира? В.Н. Сагатовский: Видите ли, в чем дело, за этим вопросом стоит два вопроса. Нужна ли русская философия реальным политикам? Увы, не нужна. Ни на Западе, ни у нас. Что мы можем сделать? А то, что всегда делали мыслители – все равно до конца бороться за свои идеи, пропагандировать их, читать студентам лекции, выпускать книги. Стоять на этом. Всё, что мы можем сделать. А.А. Ермичёв: Прошу Вас, Ростислав Николаевич. Р.Н. Дёмин: Валерий Николаевич, есть ли среди современного федоровского религиозно-философского движения мыслители, заслуживающие внимания с Вашей точки зрения? Я имею в виду последователей Федорова. Сейчас у нас очень распространено федоровское религиозно-философское движение с двумя центрами, по крайней мере.
В.Н. Сагатовский: Знаете, я просто незнаком с этими людьми, ничего не могу сказать. Если Вы расскажете, это будет очень интересно. А.А. Ермичёв: Еще вопрос, прошу Вас. Е. Стеник: Я хочу спросить о месте, в котором могла бы русская философия начать возрождаться. Я имею в виду, что раньше всё было привязано к университетам, университеты были привязаны к библиотекам. Как только появился Интернет, этой проблемы больше нет. И не кажется ли Вам, что русская философия, если её стоит где-то ждать, это будет провинция? Это будет Томск, это будет Тверь. Т.е. это не будет Москва, это не будет Петербург. Потому что если… А.А. Ермичёв: Вопрос, только вопрос! Е. Стеник: Место? В.Н. Сагатовский: Место? Я с Вами согласен, я думаю, что мой коллега продолжил это фактами. Да, действительно, когда я бываю, например, в Тюмени… Мы хотели тюменского одного замечательного философа пригласить. Вот из Ельца наш докладчик. Да, из провинции она начнется, я с этим согласен. Насчет Томска сомневаюсь, хотя я очень люблю Томск, но там, к сожалению, несколько другой дух установился. Но, дай Бог, что и там тоже. А.А. Ермичёв: Александр Владимирович продолжит ответ на этот вопрос. А.В. Усачев: Сейчас с развитием философии, философского движения в России, активизация и выход из монодискурсивного режима, касающегося марксизма-ленинизма и так далее, я говорил об этом: такой эффект «разбрасывания камней»… Так вот, сейчас можно сказать, что нашу карту философскую по факультетам и кафедрам можно даже в определенные цвета размещать. Где-то есть позитивистская зона, где-то есть феноменологическая зона, а можно историко-философские зоны найти. Это будут совершенно четкие пятна. И, причем, люди убежденно стоят на своей школе, на своих авторах, говоря философским жаргоном «сидят» на этих авторах, и отрицают что-то другое. Так вот в этой палите, я думаю, процентов 40 среди факультетов и кафедр занимают те, которые ориентированы на русскую философию. Есть еще ручейки, которые вливаются вот в эту общую реку русской философской мысли. А именно, смежные гуманитарные специальности. Активнейшим образом используют русскую философию в своих работах, в своих текстах, в способах осмысления литературного наследия, в том числе, и на основании тезиса о родстве, и близости, и литературе как способе философствования в России, такие специалисты, как педагоги, филологи, лингвисты, историки и так далее. И поэтому здесь программа использования русской философии расширена. Но я хочу сказать о том, что в процентном отношении можно отметить. И еще. В Москву приезжаешь, и в Петербург приезжаешь, почему-то всё-таки в вопросах звучит подоплека неясности, все равно имплицировано сомнение в том смысле, что существует ли русская философии, и существенна ли она, важна ли (?), и так далее. Совсем не так в провинции и совсем не так в небольших городах, на небольших кафедрах, на других факультетах. Потому что люди берут, читают, вникают и разрабатывают вопрос [русской философии], а не раздумывают – существует ли она. Т.е. ставится не внешний вопрос, объективирующий русскую философию, когда спорят о дистанции: сокращать или удлинять ее. А просто исходят из текста, из модели дискурсивных практик, подбирают дискурсивные режимы для своей диссертационной работы, лекционный язык: словарь лекционный во многих специальностях тоже берется из русских философских книг. А что еще нужно? Это и есть та самая работа! В.Н. Сагатовский: Можно мне еще буквально одно фразу добавить, я хочу дополнить. Я был в январе в Ельце на Рождественских чтениях, и я почувствовал живую реальность духовного возрождения России. С провинции всё-таки ток идет! А.А. Ермичёв: Александр Владимирович, Вам еще вопрос. М.В. Быстров: В порядке подтверждения будущего русской философии, её значимости, её жизнеспособности и будущих, может быть, сенсационных открытий нельзя ли вот сейчас мгновенно пролить свет на сущность происходящего сейчас, актуального сейчас явления, называемого слово «кризис»? Осознать, подчеркиваю, это явление, не прибегая к экономической, политической терминологии, осознать, осмыслить его.
А.В. Усачев: «Кризис» – «суд». Смысл такой же, как всегда – радикальная постановка вопроса о сущности всего происходящего. «Кризис» – это «суд», и суд в этом смысле можно очень широко толковать. И здесь русская философия, кстати говоря, могла бы помочь. Т.е. она может четко и ясно пролить свет на духовные основы или на упадок духовности в этом смысле. Имеется в виду используемость категорий философских или общегуманитарных, и так далее. Кризис в этом смысле отличная и плодотворная почва. М.В. Быстров: Ну, это сплошная туманность, вообще. А.В. Усачев: Ну, почему туманность? Четко и ясно.
ВЫСТУПЛЕНИЯ А.А. Ермичёв: Вопросы были. Мы подвели черту под этим этапом работы нашего семинара. Я хотел бы предложить высказаться по случаю сегодняшних выступлений и затронутой проблематике. (Представляет выступающего) Александр Леонидович Казин.
А вот что касается земных её судеб, то это вот вопрос. С моей точки зрения, Валерий Николаевич большой оптимист в этом плане, потому что проблема заключается в том, что русская философия будет существовать в этом эмпирическом измерении до тех пор, пока существует русская культура и русский народ. Вот то и другое сейчас поставлено под решительное сомнение. И он совершенно справедливо начал с глобальной катастрофы. Да, нам всем грозит глобальная катастрофа. И достаточно сказать, что даже незаряженное ружье, как известно, раз в жизни стреляет, а у нас накоплены такие горы оружия в мире… Я не хочу никого пугать, но вообще ситуация очень серьезная. Совершенно очевидно, что мир готовится к Третьей мировой войне. И это есть один из главных элементов грядущей глобальной катастрофы. Ну, а из других аспектов назову только один – скажем, замечательное изобретение человечества Интернет содержит 50 процентов порнографической информации, которая циркулирует по всем каналам. Как в этой ситуации существовать русской философии, которая ориентирована на образ Божий в человеке и в мире? Вообще в принципе возможно ли такая философия в современных масс-медиа, на современном рынке идей? С другой стороны, если говорить всерьез о философии, я бы даже поставил вопрос более радикально: если существует сегодня философия – то это русская философия, потому что западной философия в системном смысле этого слова уже давно нет. Вы мне приведите пример хотя бы одного философа в классическом смысле этого слова на современном Западе, который реализует определенную системную философскую концепцию? Сегодня на Западе речь идет о постмодернистской философии, которая занимается чем? Она пишет о письме, говорит о говорении, потому что, действительно, сказать больше нечего, писать больше нечего, вопрошать вроде не о чем, обо всем вопрошено. Поэтому речь идет о неких вариантах постмодернистского позитивизма, лингвистического позитивизма, логического позитивизма, не более того. Если это называть философией – ради Бога, лично мне такая философия не интересна. Гораздо более серьезные вопросы возникают тогда, когда Валерий Николаевич, в частности, ставит вопрос о возможных вариантах решения этого вопроса применительно к будущему христианской русской мысли. Валерий Николаевич действительно много уповает на космизм, ноосферу. Да это вопрос очень острый и тут я понимаю Игоря Ивановича Евлампиева, который задавал вопрос об этом. Потому что антропокосмизм, вообще космическая тема в русской философии, на мой взгляд, не главная, не радикальная и в известном смысле даже не христианская. Не в том плане, что природа есть мертвая машина. Тут я скорее согласен с Тютчевым: «в ней есть душа, в ней есть свобода». Дело в том, что мы живем в падшем мире, и что этот космос при всей своей одухотворенности, при всей своей тварности, при всей своей положенности в замысле Божьем в наличном своем состоянии не является тем местом, в котором может быть осуществлена антропокосмическая идея, антропокосмическая ценность. Этот мир грешен, этот мир смертен, и отождествление космоса с Церковью, или Церкви с космосом есть одна из маргинальных и, в сущности, не христианских тем русской философии. Вот Александр Иванович Субетто пишет о «ноосферном социализме», о «ноосферном коммунизме» и так далее… Это все очень хорошо, конечно, но я бы сказал несколько утопично. С точки зрения какого угодно материализма может быть об этом можно говорить, но с точки зрения христианской эсхатологии об этом говорить нельзя. Потому что, что ни говори, а христианство – это религия эсхатологическая. Христианство, как известно, кончается одной книгой, которая вы знаете, называется «Апокалипсис». И поэтому строить расчеты на том, что в каком-то отдаленной будущем в некоторой эре «Великого кольца» Ивана Ефремова наступит некий всеобщий рай космического масштаба, это, вообще говоря, странно. Не будет этого, я боюсь, потому что этого нам не обещано. Нам обещано нечто совершенно другое, что написано в откровении Иоанна Богослова. Я повторяю, не хочу никого пугать и мрачные какие-то картины рисовать, я отсылаю к первоисточнику, который называется Писание, коль скоро мы говорим о христианской русской философии. И далее последний, пожалуй, момент, который я хотел отметь – о соотношении русской философии и религиозной философии с немецкой классической философии, с Декартом и так далее.
В.Н. Сагатовский: Можно вопрос? А.А. Ермичёв: Вопрос? Пожалуйста. В.Н. Сагатовский: Если Апокалипсис неизбежен, то зачем мы занимаемся философией? И что вообще после Бердяева и Ильина можно сказать верующему разуму? А.Л. Казин: Вопрос конечно хороший, действительно, а почему мы не завернулись еще в простыни и медленно не ползем на кладбище (смеется), можно и так поставить вопрос. Понимаете, это та тема, о которой трудно говорить. Если возражать против эсхатологического характера христианской картины мира, то надо тогда отодвинуть в сторону Евангелие и говорить, что мы исходим из другого источника, например источника какого-то бесконечного эволюционного развития… Возможно, завтра кого-то из нас уже не будет на свете, но это не мешает нам сегодня ни думать, ни молиться.
В.Н. Сагатовский: Ну, мы-то зачем? Бердяев, Ильин и другие все уже сказали. А.Л. Казин: Да, Бердяев и Ильин многое сказали, но мы продвинулись дальше них на сто лет по эсхатологическому направлению. Поэтому эта проблема стоит перед нами более остро, чем она стояла перед Бердяевым и Ильиным. Эта проблема, которая стоит перед нами практически, я уже привел некоторые примеры. И в этом смысле я думаю, что наше положение гораздо опаснее, чем положение мира во времена Бердяева и Ильина. А.А. Ермичёв: Спасибо, Александр Леонидович. (Следующему докладчику) Пожалуйста, Андрей Николаевич.
Ясно, конечно, что русская философия, прежде всего, необходима для нашего народа и для России. Основная проблема состоит не в этом, и Валерий Николаевич высказал, по-моему, совершенно правильное положение, что мы должны найти и раскрыть необходимость русской философии для мира, для всего современного мира. В противном случае русская философия останется, действительно, лишь каким-то региональным, этническим явлением, не имеющим мирового значения, и русских философов на Западе справедливо будут рассматривать исключительно как хороших интерпретаторов Достоевского, точно так же, как чешских воспринимают как заслуживающих доверия интерпретаторов Кафки. Мне представляется, что это – весьма важное положение, причем именно потому, что сама философия по ее происхождению есть феномен отнюдь не русский, а мировой. Ведь не русский же дух породил философию. Начиная с великих греков и кончая великими немцами, исторически порождал и продвигал ее вперед именно мировой, преимущественно западноевропейский дух. Но то, что со второй трети XIX века на этой основе мирового философского образования у нас в России начали появляться мыслители, пытающиеся философствовать по-настоящему, т.е. на мировом уровне, я думаю, тоже не случайно. Видимо, как раз к этому времени мировой философский дух достиг в своем развитии такой ступени, что духовных способностей западноевропейских народов, всего западного человечества перестало хватать для дальнейшего развития философии. Надо думать, что именно потому в России встали под знамя философии такие люди, как Чаадаев, Хомяков, Киреевский и те, кто выступил после них. Я полагаю, что именно в этом объективном положении дел – в том, что русская философия есть не исключительно наше, сугубо русское, специфическое и, так сказать, участково-околоточное явление (совершенно отличающееся от западной философии и якобы только в силу этого абсолютного своеобразия являющееся русской философией), а законная наследница и преемница мировой философской традиции – заключается реальная перспектива развития русской философии, ее будущее. Этот решающий пункт, как мне представляется, нуждается в специальном рассмотрении и осмыслении. Вот почему я считаю, что подавляющее большинство выступлений, которые мне довелось услышать на семинаре, страдают существенным недостатком. Хорошо и естественно, что всех нас волнует и увлекает проблема развития русской философии, но суть вопроса заключается в том, какие источники могут питать это развитие, на каких основаниях оно должно происходить. Те вступавшие, о которых я говорю (причем неважно, религиозной они придерживаются ориентации или ориентируются преимущественно на естественные науки), почему-то считают, что русская философия может питаться исключительно отечественными источниками. Вот и Александр Владимирович сегодня сетовал, что студенты-философы, изучающие философию в России, знают 200-300 имен западных философов и только 20-30 имен философов русских. Мне почему-то показалось (если это не так, прошу меня извинить), что он был бы рад, если бы наши студенты вообще забыли эти 200-300 западных имен и изучали только русскую философию. Однако в этом случае философия в России вообще прекратила бы развиваться – как раз потому, что развитие философии на русской почве может быть только мировым, а не исключительно местным явлением. Если русская философия не будет иметь мирового значения, то она не будет иметь никакого значения, в том числе и отечественного, национального. Ведь сегодня становится совершенно ясно, что судьба России и судьба мира связаны воедино. У них – одна судьба, а не две разные. Поэтому вряд ли стоит так резко противопоставлять преемственность и традицию, как это сделал в своем выступлении Александр Владимирович.
(Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Спасибо. Андрей Николаевич. (Представляет следующего выступающего) Алексей Алексеевич Государев. А.А. Государев: Уважаемые коллеги, прежде всего, благодарю за предоставленную мне честь.
(Смех в зале)
И последнее, два замечания частного характера. Я недавно смотрел фильм очень занятный, точнее, очень хороший про то, как благодаря законодательству прибрежных стран очистили Рейн, и там даже рыба снова появилась. И кто это сделал? – «Колбасники» немцы, «лягушатники» французы, и «сырники» голландцы, и обошлись без всякой русской философии, без антропокосмизма. Т.е. и для них природа – это не просто материал, не просто «hýle», а это все-таки братья наши меньшие.
И самое последнее. Я думаю, что выражение «разбрасывать камни» не совсем удачно. Ну не стóит философам бросаться камнями. Скорее, я бы уж тогда употребил другое библейское выражение «отпускайте хлеб свой по водам, и он вернется к вам». А в принципе, я смотрю с оптимизмом на перспективы русской философии. (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Когда Андрей Николаевич выступил, то я вспомнил один из сюжетов 1910 года, столетней давности. Выходит первый номер журнала «Логос», там черным по белому и в разрядку написано: «Давайте сначала будем философами, а потом мы уж станем русскими философами». Любят русские люди наступать на одни и те же грабли, ох, как они любят это делать! Игорь Иванович, пожалуйста, Вам слово.
Здесь уже говорили о недостатках западной философии, в этом я согласен с коллегами. Кстати, на Западе также прекрасных мыслителей было много, которые это понимали; и поэтому Соловьев пишет работу «Жизненная драма Платона», пытаясь это обнажить, показать, как трагично расхождение философии и жизни. Но современная западная философия, я тут согласен, и мы наверно все с этим согласимся, это забыла. Она, действительно, занимается одними абстракциями. Там живут по принципу: я профессор философии, я студентам преподаю, но это никакого отношения к моей жизни не имеет, никак не касается моей личности и становления моей личности. Личность моя уже сформирована, я знаю, что я такое, я прозрачен для себя и для других. Такая вот прозрачность, полное отсутствие понимания тайны человека, это, действительно, страшно в западном человеке и в западной культуре. Конечно, это в среднем, нельзя говорить обо всех, это было бы несправедливо. На Западе, в Европе особенно, все очень богато и разнообразно и здесь нет абсолютной однозначности, но тенденция такая, к сожалению, господствует. Так вот, в этом смысле я тоже здесь согласен с коллегами – если сегодня возможна философия, то возможна она только в России. А давайте задумаемся почему. А именно потому, что Россия – особенная страна, где, я б так сказал, никогда не приживается ничего, что ограничивало бы личность, что вводила бы её в какие-то рамки. Меня, например, всегда поражает, что в любой нашей аудитории при обсуждении самых абстрактных вопросов обязательно речь заходит о том, какая у нас сейчас нехорошая власть, как она всех хочет унифицировать, что там что-то непонятное происходит, что нас демократии лишают. Вот и здесь, вроде мы о русской философии говорим, и всё равно об этом речь зашла. Почему? Потому что никакие попытки в России ввести жизнь в европейские рамки никогда не удавались и не удадутся. Ведь всё, что у нас сейчас в политической сфере делается, современные наши политологи не сами придумали, это все по американским учебникам сделано. Нет, мы царизм вспоминаем, об утрате демократии говорим. А это, с моей точки зрения, как раз попытка построить нормальную западную демократию, только с учетом нашего менталитета, модифицированную под наш менталитет. Но цель всего этого в том, чтобы сделать и нашу страну похожей на Запад – такой же управляемой, спокойной. Сама реакция на эти процессы, хотя бы в нашей аудитории, показывает, до какой степени Россия – это особая почва, где абсолютно таинственные личности вырастают, которые никогда не поддадутся никакому унифицированию, ни тоталитарному, ни демократическому, никакому. И вечно здесь человек будет тайной, а поэтому будет вечно существовать русская философия. Потому что эта тайна будет вечно неразгадана. И еще один важный момент в связи с этим же. Отсюда же, по-моему, можно понять, почему русская философия такая разная. С чем бы я хотел абсолютно поспорить в докладе Валерия Николаевича – это с тем, что русскую философию можно так, как он это сделал, унифицировать, в виде списка проблем. Вы говорите: философы разные, и все равно сводите их к некоторому единству. Но если мы признаем, что человеческая личность с её таинственностью и непредсказуемостью и усилия человека к тому, чтобы стать личностью – это и есть русская философия, тогда такое единство невозможно. Ведь личности все уникальны, неповторимы, значит и философия должна быть разной, несводимой к единству. Поэтому у нас, действительно, могут быть философы «от сохи», мы знаем Федорова, например. Он не учился, более того, он проклинает учение, он Канта высмеивает, ничего в нем не понимая. Тем не менее, это корифей сейчас, и его последователи такое же, как и он, впечатление производят – странное и страшное даже. Вот это и есть специфически русская философия, она такая. И она обязательно всегда будет это иметь, этот полюс своего существования, и в этом ее жизненность. Хотя, на мой взгляд, это маргиналии в философии, они необходимы. И вот какую идею я еще хотел бы высказать. Понимаете, если, действительно, главное в русской философии – это непредсказуемая личность, то тут я могу высказать еще собственное пристрастие, как всякий русский философ, я на Западе себе выбираю кумиров. Я себя считаю ницшеанцем, т.е. для меня Ницше кумир, не побоюсь этого слова. И что у Ницше особенно важно? Это убеждение, что человек неодинаковый в разные эпохи, он меняется в истории, и значит, сейчас русский человек – это совсем не то, что русский человек XIX века, или русский человек начала XX века, хотя мы можем найти и сходства. Отсюда что следует? Отсюда следует, что настоящая философия, русская философия, она никогда не будет та же самая. Невозможно нам повторить своих предшественников, потому что мы другие стали, мы совершенно по-другому те же самые вопросы о собственном смысле жизни будем ставить и решать. И отсюда спектр различий и даже противоречий – не надо унифицировать русскую философию, она совершенно разная у разных ее представителей. Тут просто несводимые вещи есть, полярности, которые невозможно соединить. Это и понятно, потому что личности такие же разные, если мы обращаем внимания на личности философов, то это становится понятным. История меняет нас, и человек становится совершенно иным, не таким, каким был. А поэтому и совершенно новые формы философствования нужны, хотя, конечно, опираться на старые также нужно. И последнее, по поводу религиозности, хотя это большой спор, и здесь невозможно об этом говорить подробно. Я об этом уже сказал, задавая вопрос о том, что космизм несовместим с христианством. На мой взгляд, русская философия, безусловно, религиозна, но это не христианская религиозность, это тоже моя известная идея, которую я в этой аудитории уже высказывал, это гностическая религиозность. Но космизм и с ней несовместим, потому что в гностицизме есть точно такая же а-космическая тенденция, как и в христианстве. Тут как раз это различие типа религиозности не так принципиально. В русской философии космос никогда не был на первом плане, скорее, космос воспринимался как некое основание для духовного взлета человека. Но Дух-то ведет нас из космоса. В космосе мы не найдем окончательных целей для своего существования, они вне. Это тоже одна из тем русской философии, но самое главное, что таинственность личности, загадочность личности останется в ней вечно. А.А. Ермичёв: Спасибо, Игорь Иванович! (Аплодисменты)
А.А. Ермичёв: Спасибо. Друзья мои, волею председателя собрания, руководителя этого собрания я подвожу черту под выступлениями, и конечно, предоставляю время для заключительного слова сначала Валерию Николаевичу, а затем Александру Владимировичу.
И второе. Меня поражают господа философы, которые действительно не видят проблемы. Какие такие проблемы! Одна такая проблема – в себе разобраться! Игорь Иванович, я согласен полностью с Ницше, который говорит: копните психологию автора философской системы и вы поймете, почему у него такая система. Но это же не значит, что он это делает, чтобы себя любимого понять. Он может, конечно, копаться в себе, он может копаться в текстах, и он может стараться решать реальные проблемы для совершенствования этой жизни на этой планете. Я согласен с вами, что тó, о чем мечтал Ефремов и другие лучшие наши люди, в наших условиях это утопия. Увы, к сожалению. Но если это утопия и за неё не надо бороться, и над этим не надо думать, то простите, лично я бы философию оставил. Тогда это непутевое никому не нужное занятие, кроме отдельных любителей покопаться в себе и в текстах, вот так я считаю. Спасибо за внимание. (Аплодисменты)
И второе - это по поводу сетований. Я не сетовал, что студенты философского факультета выходят со знанием 300 имен западных и 20-30 русских, я не сетовал. Я сам влюблен в западную философию и вообще изолированная философия - это утопия. Никто из грамотных профессиональных философов не занимается изолированной национальной философией. И в этом смысле, я не имел в виду, что нужно понижать долю западной философии и уменьшать количество имен. Я имел в виду повышение доли русской философии, увеличение ее доли в процентном соотношении, только это. И если это будет не 30 имен, а сначала 100, а потом 150, и так далее, от Иллариона Киевского, последовательно, через Ивана Грозного к Курбскому, и всё это глубоко, а не поверхностно, - по страничке, как в учебнике, - то тогда, в этом случае, возникнет определенная гармония образования, в котором удел русской мысли будет представлен по своей ценности. Не по недоразумению, поскольку мы все-таки работаем в кальке западного образования, а именно по своей ценности. Спасибо! (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Большое спасибо, Валерий Николаевич, большое спасибо, Александр Владимирович. Друзья мои, сейчас Александр Владимирович покажет книги, изданные в Ельце, которые Александр Владимирович привез в дар библиотеке РХГА. А.В. Усачев: Дорогие коллеги, я просто сформулирую контекст. Елец – город, связанный с именами Бунина, Пришвина, Розанова, Булгакова, и других деятелей русской культуры. Все они прошли Елецкую гимназию, жили здесь и так далее. И поэтому елецкая наука занимается тем, что всесторонне изучает краеведческие, литературные и философские источники, обобщает их. Есть одно слово от профессора, который меня учил в университете - «судьбоанализ». Вот здесь такой судьбоанализ этих имен. Вы можете посмотреть, это все будет подарено библиотеке РХГА. Здесь собрано много материалов, воспоминаний людей, которые помнили Бунина, исследуют Бунина. Причем здесь всё связано с местами, где он жил и работал. Наш университет берет свое начало с гимназии женской, а на другой стороне квартала была мужская гимназия. И вот Бунин, Пришвин, Розанов, Булгаков, они все этот квартал обходили к женской гимназии и некоторые даже, насколько я понимаю, «дежурили по апрелю». Много всякого такого собрано людьми, которые все это любят и знают, и вы можете все здесь прочесть. Спасибо! (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Спасибо, Александр Владимирович. Я делаю последнее объявление относительно нашего следующего занятия. Хотел бы подчеркнуть следующее. Наше занятие в марте состоится 20-го числа. Не в последнюю пятницу, а в предпоследнюю. Сейчас же я объясню, почему мы решили перенести дату. Дело в том, что в начале апреле 2-го, 3-го, или 4-го к нам приезжает ныне очень известный русский философ Владимир Владимирович Варава со своими философско-антропологическими и историко-философскими исследованиями. С ним есть смысл познакомиться нашей публике, приходящей на наши семинары. Поэтому сдвинули на неделю пораньше. Теперь, что касается семинара в марте. Он будет посвящен столетию сборника «Вехи». Видимо, тема будет обозначена примерно так: «Актуальность «Вех»», или «Актуальны ли «Вехи»?» или, если актуальны, то кáк они актуальны? Первоначально выразили свое согласие выступить на этом семинаре: Борис Валентинович Аверин, известный профессор филологического факультета СПбГУ, наш ректор Дмитрий Кириллович Бурлака, и редактор журнала «Звезда» Яков Аркадьевич Гордин. Заседание, посвященное «Вехам» состоится у нас 20 марта, в обычное время – в 18.30. Дорогие друзья, сегодня всё, работа семинара сегодня окончена, до следующей встречи!
Фотографии Олега Хмельницкого Запись и расшифровка диктофонной записи Наташи Румянцевой
Благодарим за помощь в подготовке этого материала:
Валерия Николаевича Сагатовского Александра Владимировича Усачева Александра Леонидовича Казина Андрея Николаевича Муравьёва Игоря Ивановича Евлампиева
СЛУШАТЕЛИ
|
А.А. Ермичёв: Пожалуй, можно начинать. Докладчики здесь, слушатели в сборе, будем начинать тогда. Дорогие товарищи, друзья, коллеги, начинаем второе в этом календарном году наше заседание. Сегодня у нас два выступления, но на одну тему, и тема, предложена нашим главным докладчиком Валерием Николаевичем Сагатовским, профессором кафедры онтологии Санкт-Петербургского университета. По его просьбе мы пригласили Александра Владимировича Усачева, доцента кафедры философии из Елецкого государственного университета имени Ивана Алексеевича Бунина. Они будут выступать по одной теме: есть будущее у русской философии? Есть ли будущее у русской философии – вот такая тема. Каждый из вас не в первый раз присутствует на наших заседаниях, каждый из вас понимает, что вопрос этот центровой, центральный не только для философии, не только для истории русской философии, а быть может и для России. Поэтому, не затягивая время, объясню порядок нашей работы. Первоначально я предоставлю слово Валерию Николаевичу Сагатовскому, он будет выступать около 25-30 минут. После этого я предоставлю слово нашему гостю Александру Владимировичу, но он первоначально три минуты в счет своего времени выступления, ознакомит вас с изданиями Елецкого университета, его коллег. Эти книжки поступят в нашу библиотеку, где каждый из вас сможет с ними ознакомиться. Относительно вопросов. Вопросы после выступления и Валерия Николаевича и Александра Владимировича. Начнем нашу работу. Валерий Николаевич, прошу Вас.
В.Н. Сагатовский: Уважаемые коллеги, вопрос о том, есть будущее у русской философии я хотел бы увязать с вопросом о будущем не только России, но и нынешней человеческой цивилизации в целом. А есть ли будущее у русской философии – это определяется не только тем, что она сама по себе достойна этого будущего, но и тем, насколько мы, нынешние философы, будем активно этому способствовать. Пока не очень. Ну, я не буду долго говорить о глобальной ситуации современности – экологическая, военная катастрофа в глобальном масштабе это вполне реальные вещи. У современного человечества нет такого мировоззрения, которое положило бы основу стратегии решения глобальных проблем современности и противоборство тому ходу глобализации, которая имеет место в наше время. Я понимаю, что постмодернисты, феноменологи и другие современные философы не любят идеологий, мировоззрения, но куда без них денешься! Мы сейчас подобно неопозитивистам зарываем головы в песок, будем свои частные темочки разрабатывать, а там само собой как-то образуется. Не образуется! Русская философия очень сложное и противоречивое явление, достаточно называть, что в этой философии есть Фёдоров и есть Шестов, есть Шпет и есть Владимир Соловьев. Сами русские философы достаточно противоречивы, Вспомним, к примеру, Николая Александровича Бердяева, который, кстати, считал такую противоречивость вполне нормальным и даже положительным явлением. Так вот я не буду говорить о сложностях и противоречиях, это другая тема. Меня интересуют те доминирующие черты, которые придают русской философии неповторимое лицо. С людьми, которые говорят, что русской философии нет, не интересно разговаривать, я не считаю нужным оправдываться, чего-то доказывать. Русская философия есть, она имеет свои неповторимые черты и только она, на мой взгляд, является реальным базисом для развития философии не по пути её превращения в коллекционирование спичечных коробков, а чтобы она действительно заняла место в жизни цивилизации такое, какое всегда философы хотели занять, и которого достойна философия. 
И последний момент. Вот я заикнулся о противоречиях Бердяева. Поразительное противоречие! Бердяев не верит в переустройство этого падшего земного мира. Мы дождемся новой земли и нового царства, а сейчас можно только уйти в мир души и в мир духа. А что делает сам Бердяев? Возьмите не его теоретические работы, где он это говорит, а его работы по анализу ситуации – «Новое средневековье», «О русском коммунизме» и т.д. Да он же решает эти проблемы, он ориентирован на решение этих проблем, он поступает как типичный русский философ. От архетипов не уйдешь. Сейчас все больше и больше я вижу разочарование в постмодернизме, феноменология еще держится, но, в общем-то, зарождается стремление к синтезу. Я сейчас начал наконец-то читать лекции на философском факультете, на 51-м году своей преподавательской деятельности в философии читаю студентам четвертого курса и вижу, что души-то их открыты синтезу, им самим надоела вся эта «интертрепация». Так вот я думаю, что это от нас с вами зависит, как мы будем дальше работать, на что мы будем ориентированы. И сможет ли русская философия перейти на новый этап уже в XXI столетии. Спасибо за внимание.
А.В. Усачев: Чтобы перебросить мостик с помощью Бердяева от выступления многоуважаемого Валерия Николаевича я хочу вспомнить совершенно реальную ситуацию, когда английский профессор из Оксфорда читал доклад о возможности постановки проблемного рассмотрения соотношения философии Хайдеггера и Бердяева. Вы, конечно, понимаете, что у любого, например, немца это вызвало бы сочувствующую улыбку, такое сопоставление Бердяева и Хайдеггера. Но он так сделал, англичане на немцев не очень обращают внимание. И вот когда я задавал ему вопрос, я говорил, вот смотрите, Хайдеггер в 1969 году дал одно из своих двух интервью, где говорит о том, что мы еще не до конца продумали существо техники. Это известное интервью, по-моему, «Шпигелю». А в 1914 году Бердяев пишет текст, который называет «Дух и машина», где он дает отповедь всем тем, кто говорит, что Россия сильна духом и поэтому оружие не очень важно. Это по поводу войны 1914 года и о первых поражениях на фронтах. И вот Бердяев говорит о том, что, дескать, сколько можно твердить, что мы духом сильны, мы верой сильны, а техника не важна, не нужна, и делает вывод. Он, в частности, говорит, что техника – это совершенно в аскетическом христианском смысле - техника это такой способ закабаления телесности и материи, которая высвобождает дух. Четко и ясно. Я тогда мистеру Патиссону сказал, смотрите, в 1914 году Бердяев отвечает на вопрос, который Хайдеггер задает в 1969 году. Во всяком случае, какая-то параллель возможна, хотя это вопрос дискуссии. 
И.И. Евлампиев: Валерий Николаевич, я хотел бы такой вопрос задать. Хочу, чтобы Вы пояснили ваше отношение к известному качеству русской философии, которое все признают – к её религиозности. Я все-таки позволю себе минуту занять, чтобы пояснить. Вы, наверное, могли бы сказать, что Вы это учли, поскольку упоминали понятия «соборность», «софийность», религиозные ценности у Вас в одном пункте присутствовали. Но, на мой взгляд, Ваш принцип антропокосмизма радикально снимает принцип религиозности – либо религиозность русской философии, либо антропокосмизм. Потому что даже антропоцентризм с религиозностью совместим, потом что человек мистически связан с Богом и, значит, может быть центром. Но если Вы антропокосмист, признаете цельность человека и космоса, где же мистическая глубина, где Бог? Т.е., по-моему, здесь место для религиозности просто не остается. 
А.Л. Казин: Я постараюсь быть предельно кратким, поскольку народу много, и все русские философы, все хотят, я думаю, выступить. Я с удовольствием прослушал оба доклада. С Валерием Николаевичем мы давно знакомы, и я сразу могу сказать, что с большинством его мыслей я согласен, хотя не со всеми. Имеет ли русская философия будущее или нет? Вот пока мы здесь все сидим, она имеет будущее, пока эти залы собираются, и пока тут сидят молодые люди, она существует, и будет существовать. Вот когда эти залы перестанут собираться, тогда она уйдет в другое измерение, она уйдет в сферу «Божественного разума» – те идеи, те мысли, те концепции, те проекты, которые она высказывает. И она будет существовать там, потому что, как один художник, иконописец сказал: «Я для Бога пишу, а не для людей», а у Бога, как известно, ничего не пропадает. Поэтому она всегда будет существовать, она будет существовать вечно в той мере, в какой Бог будет о ней помнить. 
Вообще, что такое русская религиозная философия? Это собственно та картина мира, которую рисует русский верующий разум в рамках русской культуры. В этом смысле русская религиозная философия сродни русской классической литературе, русской музыке, русской живописи, и так далее. И в этом плане вопрос о близости русского мышления и, скажем, картезианства возможен только в рамках интерпретации Декарта, скажем, Франком, о чем шла речь. Потому что картезианство как раз и есть начало антропоцентрического пути западноевропейской философии, которая потом развернулась полностью в XX веке. И в этом плане конечно, Франк хоть и еврей по крови он был, конечно, русский мыслитель, русский православный мыслитель, который осуществил эту самую онтологизацию субъективности. Но, в сущности говоря, конечно, вся немецкая классическая философия и последующая за ней философия вплоть до Гуссерля есть ничто иное как абсолютизация картезианского субъекта, абсолютизация вот того самого «cogito». И в этом плане путь русской религиозной философии был радикально противоположен западной антопроцентрической парадигме, потому что в этом качестве русская философия обозначается тремя коротким словами: философия верующего разума. Философия верующего разума – это разум, который хочет быть и оставаться верующим, который доверяет Богу, а не только самому себе. Пути русской философии -- это пути верующего разума, который стоит перед проблемой бытия в этом мире перед лицом Апокалипсиса. 
А.Н. Муравьëв: Уважаемые коллеги, для начала позвольте мне выразить свое удовлетворение тем, что вот уже четыре года на базе РХГА прекрасно поставлен и под деликатным руководством А.А. Ермичева ведет свою работу семинар «Русская мысль» – заметное в городе и в стране профессиональное собрание, обсуждающее, среди прочих тем, важнейшую тему продолжения и развития философии на русской почве. Правда, раскрывается она (по крайней мере, на тех заседаниях семинара, в которых я участвовал, за исключением доклада А.Г. Ломоносова) как вопрос о продолжении и развитии только русской философии. Мне представляется, что в таком подходе кроется некоторое ограничение, сдерживающее наши усилия и замыкающее их в круг спора об особенностяхформы русской философии – о том, что делает русских философов специфически-русскими. Этот спор никак не дает нам возможности перейти к вопросу о всеобщем содержании, которое, собственно, только и делает любую особенную форму философствования реальной формой философии как таковой. Но сегодняшнее выступление Валерия Николаевича замечательно тем, что содержит в себе пункт, рассмотрение и осмысление которого, на мой взгляд, может вывести нас из этого замкнутого круга. Что я имею в виду? 
Западная мысль со второй трети XIX века отказалась от развития всеобщего содержания философии и ушла в то, что Валерий Николаевич справедливо иронически называет «интертрепациями», т.е. выдвижением и перетолковыванием чисто-субъективных позиций. Продолжать делать то же самое в России нам, конечно, не к лицу. Но если для Запада классические достижения мировой философской мысли стали чуть ли не музейным экспонатом, свидетельством ушедших эпох, предметом лишь исторического, антикварного интереса, то это единое содержание двух с половиной тысяч лет исторического развития мировой философии может и должно стать теперь духовно нашим. Только при условии, что мы усвоим это прошлое философии, т.е. все классическое наследие мировой философии от Фалеса и Парменида до Гегеля включительно, мы сможем дать себе и миру то, что будет называться настоящей русской философией.Она будет настоящей русской философией не потому, что ее произвели русские, а потому, что ее произвели настоящие философы. Это – главное. Не только грамматически, но и по существу верно то, что в словосочетании «русская философия» существительным является не «русская», а «философия». Знание этого питает во мне веру, что именно усвоение русским духом достижений классической философии, состоящее в дальнейшем развитии того, к чему уже пришла мировая философская мысль, выступит всеобщим содержанием особенной формы русской философии, уже начавшей довольно энергично формироваться. Так это непреходящее, нетленное прошлое станет ее будущим, т.е. настоящим будущим философии как таковой.
Во-вторых, в продолжение предыдущего выступления, вспомните Герцена в «Былом и думах», как он пишет, что не было такой тощей философской брошюрки, выпущенной в самом захудалом немецком городке, которая бы мгновенно не покупалась в Москве и не зачитывалась бы до дыр. И кто это читал? Это читал Герцен, Белинский, Хомяков, их поколение, и с этого началась классическая русская философия. Но! Представьте себе, возможна ли обратная ситуация? Ни в 1840-х годах – а 1900-х годах, чтобы только что выпущенные тома Соловьева, Шестóва (Шéстова или Шварцмана) зачитывались до дыр в Германии? Я думаю, что нет. И если есть журнал «Вестник Европы» в России или «Россия и Европа», то невозможен журнал «Вестник России» в Голландии, скажем, если он не финансируется Министерством иностранных дел Российской империи в тот же период. Т.е. мы всё время равняемся на Европу, комплекс неполноценности неизбывен. Вроде бы хотим быть и впереди планеты всей, но в тоже время, а как вот нас в Европе воспримут? Это я к тому, что я совершенно согласен с Владимиром Николаевичем в том, что русская философия глубокого почвенна. Поэтому чтобы ответить на вопрос о будущем русской философии, давайте посмотрим, сохранились ли те объективные условия и обстоятельства, которые питали, стимулировали, направляли, определяли развитие русской классической философии. Т.е. вот эта вот русская почва, скажем, 40-х гг. XIX века и начала XX века. И почва эта, если мы задумаемся, сводится к незабвенной формуле графа Сергея Семёновича «Православие, самодержавие, народность», где ключевым понятием является, конечно, «самодержавие». «Pro et contra»: одни – «аллилуйя» «Православию, самодержавию, народности», другие – «Как сладостно отчизну ненавидеть / И жадно ждать ее уничтожения». 
Это вся сквозная тема русской философии. Да, «космизм» и так далее, но вот это вот просто магистральная нить. Так вот, давайте посмотрим. Что у нас сейчас происходит? Изменилось ли у нас в этом смысле что-нибудь? Да нет, конечно! Гоголь и Щедрин столь же актуальны, как и в свое время. Православие? Оно опять братается с властью, а власть душит в своих объятиях русскую православную церковь. Самодержавие? Да наш глубокочтимый президент гораздо в большей степени самодержец и хозяин земли русской, чем какое-нибудь Николай «кровавый». Ну, а народность? Так он демократически избран, естественно, всенародно избран. Так что всё, пожалуйста, условия те же, почва та же, поэтому о русской философии можно не беспокоиться, а желающие пофилософствовать найдутся – те, кто это любит, те, кто ничего другого не умеет и желают получать за это казенные деньги.
И.И. Евлампиев: Поскольку мы слушали два доклада, я хотел бы начать с того, чтобы как-то оценить то, что было высказано коллегами. Я хотел бы обратить внимание на доклад Александра Владимировича. Дело в том, что главный тезис его доклад мне чрезвычайно понравился, я абсолютно с ним солидарен и даже считаю, что это, может быть, главное, что здесь прозвучало. Я просто еще раз повторю его главный тезис, может быть, этот тезис недостаточно ясно прозвучал, поскольку он через проблему традиции и преемственности подошел к различию западной и русской философии. Но ведь при этом совершенно ясно была высказана очень, я бы сказал, красивая мысль, что русская философия отличается тем, что здесь всегда конкретная человеческая личность на первом плане, личность самого философа. И это мне кажется абсолютно принципиальный момент, с этим я совершенно согласен, и это, кстати, гораздо более точное выражение того первого пункта, который Валерий Николаевич обозначил как одну из особенностей русской философии. Вы, Валерий Николаевич, говорили о том, что русская философия всегда ставит не абстрактные проблемы, а жизненные. Да это потому, что она никогда никакими проблемами не занимается, кроме как проблемами, которые непосредственно затрагивают личность самого мыслителя. Он о себе всегда говорит, себя всегда пытается показать, при этом понимая, что он совесть мира или некий центр мира. И тогда, может быть, антропокосмизм Ваш приемлем, но вот именно в такой постановке, когда человеческая личность является абсолютным центром. Я соглашаюсь, повторю, с Александром Владимировичем, с тем, как он главное качество русской философии выразил – что здесь всегда на первом плане не абстрактные проблемы, а вот эта жизненная конкретность личности. Здесь можно на классика сослаться. Ведь русские философы сами дали великолепное выражение всех главных черт нашей национальной традиции. Сейчас я хочу упомянуть Достоевского, причем те слова, которые я имею в виду, Достоевский написал, когда ему было 18 лет. Я думаю, этот афоризм ко всей русской философии можно отнести. Он пишет брату Михаилу: «Человек есть тайна, ее надо разгадать, и ежели будешь разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком», и дальше о философии речь, в контексте этого и следующих писем он говорит о себе как о философе. Вот для чего в России занимаются философией. Если русский философ занимается философией ради другого, тогда он не философ. Он должен философствовать для того, чтобы самому стать человеком, по-настоящему человеком, по-настоящему личностью. Тогда ему нужен и Платон, и Аристотель, и все остальное. 
Реплика из зала: У меня реплика, если можно, я не буду выходить, скажу с места. По поводу оптимизма-пессимизма. Вот мне очень симпатична позиция Валерия Николаевича, оптимистичная позиция, и в то же время тот дух, с которым он эту позицию утверждает, тоже очень симпатичен. Но я хотел бы сказать о том, что русская философия – это явление русской религиозной философии всё-таки. Потому что те люди, которые её прославили, это были все-таки религиозные философы именно и христианские философы, и большей частью православные философы. Это вот такая тонкая прослойка над поверхностью жизни. Была эпоха Возрождения, она была и прошла. Была эпоха рублевской иконы, феномен, он был и исчез. Бах синтезировал барокко, этой гениальной музыкой мы сейчас питаемся. То же самое с русской философией. Было время, когда на территории России дворянское сословие, освобожденное Екатериной от податей, имело возможность творчески, впитав русскую культуру, религиозную культуру, европейскую культуру после петровской прививки имело возможность выдать «нагара» это явление. Мне кажется, что больше такого не будет. Проблема, мне кажется, стоит в том, что чтобы пользоваться этими плодами, вот это такое сокровище, которое лежит под ногами свободно, надо только наклониться и взять. И мне кажется, что этого не происходит абсолютно. Потому что когда говорят, что русские студенты изучают русскую философию, для меня это загадка. Чтоб изучать русскую философию надо хотя бы догматические вещи понимать, а русские студенты в светских вузах никак не могут понимать догматические вещи. И о чем тогда идет речь? Извините.
В.Н. Сагатовский: Я хочу остановиться только на двух вопросах, оба достаточно сложные и принципиальные, но предельно кратко. Первый вопрос. Очевидно, мне придется, хотя я писал об этом сто раз, но кто ж это читает, уточнить понятие антропокосмизма. Под космосом я понимаю не царство князя мира сего. Под космосом я понимаю всё, что вне человека и над человеком. Стало быть, не только природа, но и абсолютный дух. Антропокосмизм – это диалог и сотворчество, это же в духе русской философии, ведь историки русской философии должны это знать! Это диалог не только с природой, это диалог с Абсолютом. Разве это не так? Это глубинное общение. Но тут встает принципиальный вопрос. Все русские философы были в той или иной мере еретиками. И хотя я считаю, что пытаюсь продолжать путь русской философии, я тоже еретик. Я не считаю Апокалипсис предзаданным. То, что наша непутевая цивилизация, возможно, погибнет – не одна первая не она последняя на нашей планете. Но то, что Апокалипсис предзадан – я эту позицию не разделяю. Если бы я её разделял, то тогда философию надо считать болтовней, или эгоцентрическим копанием в своей личности. Больше простите делать нечего. Вот так стоит вопрос. 
А.В. Усачев: Уважаемые коллеги, я свой постскриптум замкну на двух тезисах, буквально. Во-первых, по поводу совместимости космизма и христианства. Дело в том, что термин космизм - он же не был всегда, не существовал всегда. Его придумал в 1984 году московский профессор Гиренок, завкафедрой антропологии МГУ. И он обобщил практику философствования от Хомякова как минимум до Фёдорова, - Соловьева и Фёдорова, - именно это назвал «космизмом», т.е. весь перечень философов, занимающихся и обобщающих сходную тематику… Это, конечно, христианская космология и Гиренок именно ее имел в виду. То, что термин отчужден сейчас от этого имени и гуляет сам собой - это обычное дело, «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». 
