Скачать стенограмму

 

«РУССКАЯ МЫСЛЬ: историко-методологический семинар в РХГА» 

Ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичев

 

30 марта 2007 г. – доклад Сергея Михайловича Половинкина (Москва) «К истории русского персонализма: отец Павел Флоренский».

 

А.А. Ермичев: Дорогой наш товарищ московский, уважаемый нами коллега, историк русской философии, известный многими интереснейшими публикациями Сергей Михайлович Половинкин. Сергей Михайлович Половинкин работает в Российском государственном гуманитарном университете, на кафедре отечественной философии, да?

С.М. Половинкин: Мне стыдно, но отечественной. В принципе можно было бы сказать на кафедре русской философии. Слово «русский» как-то оно не любимо.

А.А. Ермичев: Сергей Михайлович предложил нам тему, которая звучит, быть может, несколько не обычно: «К истории русского персонализма, отец Павел Флоренский». Как-то вот привыкли персонализм связывать с другими именами.

Нет, вы знаете, Сергей Михайлович, я не вступаю в дискуссию, я объявляю ваше выступление. И вот те, кто чаще всего посещают заседания нашего семинара, сегодня они здесь и со вниманием будем Вас слушать, Сергей Михайлович, потом задавать Вам вопросы, как и положено.

С.М. Половинкин: Ну, во-первых, я уполномочен передать привет от нашего семинара вашему семинару. О вашем семинар я, к сожалению, только наслышан, вот в первый раз у вас выступаю. А наш семинар он совершенно неформальный, его руководитель – Алексей Николаевич Паршин, крупнейший математик, член-корреспондент Академии Наук, настоящий, заведующий отделением высшей алгебры Стекловского института. И вот, в традициях Московской философско-математической школы, после многих попыток предварительных, организован семинар по истории русской философии. Он существует на базе двух замечательных мест, во-первых, это Дом Лосева, а во-вторых, это Библиотека-фонд Русского Зарубежья на Таганке. В этом году мы перебрались в Дом Лосева. И вот систематически работает там семинар. Многие, ну не многие, но некоторые, сидящие в этом зале там выступали. Вот Борис Федорович выступал, но он, правда, не в рамках семинара, а просто в Доме Лосева. Валерий Александрович выступал тоже в Доме Лосева, но не в рамках семинара. Может быть, удастся организовать не только мое выступление у вас, но и выступление в нашем семинаре в Москве.

Теперь тема, которую начал Александр Александрович – понятие персонализм. Вот это понятие мне лично не нравится, потому что слово персона с латинского переводится каким-то нехорошими словами. Самое приличное из них «маска». А также: «харя», «рожа» и т.д. Но, к сожалению, я все время над этим думаю, но какого-то другого термина я не придумать не могу. Хорошо бы в этот термин входило понятие «личность», ну, например, личностный … А слово «персонализм» к сожалению, оно укоренилось, но что делать…

Ну, во-первых, русский персонализм – это христианский персонализм. И в Евангелии от Луки сказано «Ибо что пользы человеку приобресть весь мир, а себя самого погубить, или повредить себе?» Значит, человеческая личность превыше всего мира. Так христиане понимают. Я эти темы не буду развивать, просто возьму слова ап.Луки в качестве эпиграфа. Эта тема усиленно развивается греческим богословием – Яннарасом, Зизиуласом и так далее, сейчас издается и продается много книг греческих православных богословов, и если вы начнете их листать они большей частью персоналистические.

С персонализмом в России связана следующая вещь. Русские персоналисты искали метафизических оснований персонализма, и таковые они находили в пифагорействе и монадологии. Об этом я в связи с Флоренским и другими более подробно скажу. Почему пифагорейство и монадология? Я считаю, что пифагорейство и монадология они суть почти одно и то же. Основным понятием Пифагора является единица, иначе «монас», «монада». Т.е. через монаду-единицу оба эти течения, если не отождествляются, то очень тесно переплетаются. И понятие числа в пифагорействе отлично от нашего понимания числа. Аристотель писал о пифагорейцах, что числа у них отдельно существующие сущности и первые причины вещей, и называл числа пифагорейцев «числами-эйдосами». Уже в древности намечается противостояние аритмологов (пифагорейцы, атомисты) и континуалистов (Парменид и Гераклит). Это противостояние оказалось судьбоносным, и оно вплоть до наших дней существует.

Числа состоят из монад-единиц, у пифагорейцев они обладают некоторой телесностью, ипотесностью. Лосев писал об энергиях, находящихся в монаде, писал о «семенных логосах», писал о душе числа. Т.е. это числа не счетовые числа: 1+1 и так далее. Число это не сумма единиц механическая, подобная куче. Видите, число - это и душа, и «семенной логос», и некая телесность, некая геометричность. Т.о. число в пифагорействе есть телесная, одушевленная, конкретная, а не отвлеченная, действительная, постоянная, универсальная Богоданная сущность. Пифагор был одновременно и аритмологом-математиком и магом-чародеем, и соответственно пифагорейство тоже как бы раздвоилось. Пифагорейство повлияло на математику существеннейшим образом, это всем известно, но в пифагорействе появились и т.н. акусматики, т.е. люди, которые занимались магическими манипуляциями над числами, это продолжается и до сих пор. И можно акусматическую ветвь пифагорейства прослеживать и в античности, и в эпоху Возрождения. Вот Франсес Йейтс показала, что у магов эпохи Возрождения числовая магия была очень и очень в ходу. И до сегодняшнего дня - вы можете зайти в любой магазин и увидеть книги о числовой магии, о «числе человека» и все прочее. Много написано о пифагоризме Платона. Можно некий конгломерат образовать: пифагореизм, платонизм и монадология.

Лейбниц - классический монадолог, и у Лейбница тоже сплетаются черты пифагореизма и черты монадологии. И можно вспомнить, в качестве яркого свидетельства пифагореизма Лейбница, его идею Универсальной Характеристики, когда он пытался все превратить в исчисление. Ему это блистательно удалось при создании им дифференциального исчисления. Вот такой типичный пифагореизм. В логике он сделал шаги превращения логики в исчисление. Дальше ему не удалось пойти, но эти шагии были сделаны. Это направление давайте назовем аритмологией (от слова арифметика), где в основе лежит единица-монада как некая универсальная категория. Оно никогда не прерывалась, но в XVIII-XIX веках в связи с созданием дифференциального исчисления в ходу стали только непрерывные процессы. Непрерывность возобладала, прежде всего, в математике, а затем в биологии. Вот в теории Дарвина и до Дарвина интуиция непрерывности лежала в основе эволюционных или предэволюционных теорий. И историзм, т.е. убеждение, что каждое историческое событие имеет свою причину и из этой причины, вроде как, однозначно вытекает, имеет в своей основе интуицию непрерывности. И так продолжалось в XVIII-XIX вв. Это направление аритмологи потом назвали аналитическим. Вот они такую антитезу построили: аналитика и аритмология. И аналитика характеризуется следующими оппозициями по отношению к аритмологии. Вот я их просто зачитаю:

Абстрактное, отвлеченное – конкретное;

Универсальное, тотальное - персональное;

Рационализм – фидеизм, интуитивизм;

Детерминизм – телеологизм;

Непрерывность – разрывность, трещинность мира

Прогресс – кризис, катастрофа;

Утопия – апокалиптика;

Эволюция – революция, креационизм.

Возникает аритмология, которая строится как бы в пику, как антитеза господствующей аналитике. Особенно аритмологов второй половины XIX века возмутило, и они отталкивались от немецкой классической философии, от Гегеля, представлявшего все в виде диалектического процесса. Ведь Гегель говорит о свободе, а свободы-то у него нет, свобода - аритмологическое понятие. И постепенно в течение XIX века сначала маргинально, а потом все более и более существенно, формируется аритмология. Во-первых, можно указать романтизм первой трети XIX века, их индивидуализм был реакцией на тотальные генерализирующие методы. Во-вторых, Кьеркегор, который считал Единицу с большой буквы одной из основных своих категорий, и на могиле велел начертать слово «Единица». Я очень хотел узнать, как оно пишется по-датски, но, к сожалению, не узнал. В-третьих, славянофильство, о котором несколько слов я скажу. Западничество тоже. Белинский писал очень характерно Боткину в 40-м году: «Проклинаю мое гнусное стремление к примирению с гнусною действительностью! Для меня теперь человеческая личность выше истории, выше человечества». Это мысль и дума века, почти евангелист Лука. Конечно, это филиппика против Гегеля. Герцен писал: «В системе Гегеля нет места личности, личность не имеет метафизической основы».

Во второй половине XIX века в Германии философы Лотце и Тейхмюллер в Дерптском (Юрьевском) университете развивают системы монадологии, являющиеся основанием персонализма. У Тейхмюллера в Дерптском университете были русские ученики-монадологи Козлов и Бобров. Вот мой друг, которого вы знаете, Альберт Васильевич Соболев он мечтал приехать в Санкт-Петербург и прочесть воспоминания Боброва, которые у вас есть очень обширные, исключительно интересные. Не успел он развернуться, но его воспоминания очень интересны. Возникает прямое влияние монадологии Запада на одну из групп русских монадологов. Я назвал два имени, а продолжил традицию монадологии сын Козлова Алексеев (Аскольдов) и другие русские монадологи о которых я расскажу. Ну и Лосского можно в этот ряд поставить.

Еще возникает в конце XIX века Московская философско-математическая школа. Интереснейшее явление, которое вводит термин ариотмология, который существовал ещё в древней Руси. И к этой школе относится, прежде всего, ее глава это Николай Васильевич Бугаев, декан физико-математического факультета Московского университета, крупный математик, который написал несколько философских статей, которые стали основополагающими для целого направления русской мысли. Я не буду о нем рассказывать подробно. И еще, этой школе принадлежали такие интереснейшие люди как Павел Алексеевич Некрасов, крупнейший математик. Его считали очень реакционным, москвич, он спорил с санкт-петербургскими математиками во главе с Марковым, у них был на страницах журнала такой спор о преподавании математики и о других предметах. Я тоже не буду подробно о нём говорить, у меня другая тема. В силу этой «реакционности» запретили его упоминание. И вот у меня есть друг такой Сергей Сергеевич Демидов, он возглавляет историко-математические исследования в России, входит в международный комитет по истории математики. И он мне сообщил, что в Австралии уже вышла книга о Некрасове, а мы очень мало о нем знаем. И еще в Дерпте (Юрьеве) преподавал математику Виссарион Григорьевич Алексеев. Он написал книжку о Бугаеве, был в кругу Московской философско-математической школы, которая активно развивала монадологию, как метафизическое основание персонализма.

Следует сказать, что в истории русской философии на историю русского персонализма как-то не очень обращали внимание. Лосский ограничился главкой. Здесь Лосский, сам персоналист, объединил Козлова, Лопатина, Бугаева, Астафьева, Боброва и все, в других своих описаниях взглядов философов персонализма он не заметил. Зеньковский – персоналист, но в системах Карсавина, Франка, Флоренского, Булгакова он не обратил внимания на персонализм, который я считаю самой важной чертой русской философии…

И когда я начал заниматься русским персонализмом, то у меня мелькнула мысль, что русский персонализм был такой судьбой русской философии. Ведь Ломоносов учился в Германии у Вольфа, а Вольф был лейбницианцем. И вот я решил в этом деле разобраться и установил, что никакого лейбницианства у Ломоносова не было. Все-таки у него были атомы, а не монады. Я не делаю отсюда выводы, что он был материалист, помилуй Боже! Но были атомы, «шарички» он их называл. Но эти «шарички» они материальные частички. И Ломоносов стал атомистом, а не монадологм. Он восхищался геометрическим методом Вольфа, вот что интересовало Ломоносова. И это влияние геометрического метода Вольфа был огромно на русскую мысль конца XVIII – первой трети XIX века. Так понравилось все по полочкам располагать. Сначала формулируется теорем, а потом даётся доказательство. Это и в богословие проникло. И Ломоносов, если полистаете его труды, то увидите тот же метод: первое, второе и т.д., формулировка – доказательство.

Но вот что меня удивило – это персонализм Киреевского Ивана Васильевича. Часто о славянофилах говорят как о философах, у которых превалирует коллективистическое начало, и что за критикой западно-европейского индивидуализма они не заметили христианского персонализма. Но Кереевский оказывается в конце жизни писал большой философский труд, частью которого была статья «О необходимости и возможности новых начал для философии», и сохранились еще отрывки из этого большого труда, которые уже после смерти Киреевского издал Хомяков. И отсюда явственно следует, что этот труд был бы трудом христианского персоналиста.

Персонализм связан с абсолютным утверждением личности. А личность является неопределимой. Я чувствую, что в аудитории созрело желание: «Дайте определение личности!» Но личность неопределима, но интуитивно нам всем известна в силу того, что мы все являемся личностями. Утвердив эту абсолютную ценность личности, положив личность в основание философской системы, далее персоналисты искали способов единения личностей, и, конечно, им не импонировало индивидуалистическое самозамыкание личности. Они искали способов единения, прежде всего единения Я и Другого. Эта проблема всех русских персоналистов, и, читая любого из них, вы найдете эту современную терминологию: «Я - Другой», «Я – Он - Ты», «Я - Мы» (или «Они») и так далее, все это почти у всех есть. И будучи христианскими мыслителями, таким способом саморазмыкания индивида они видели любовь – любовь к Богу и ближним. Только любовь саморазмыкает эту лейбницеву самозамкнутую монаду. И Бог есть Любовь, и только любовь способна соединить «Я и Другого», сделать из «Другого» (из «Он») «Ты», а из «Они» - «Мы». Тут аналогии с Замятиным сразу возникают, но все-таки здесь «Мы» другое. Хотя есть философии и по Замятину. И в этом деле любви «Я» находит свое подлинное «Я». И так любовь становится не только основной категорией единения личности, но она становится и основной гносеологической категорией. Любовь как гносеологическая категория многим известна, на эту тему были публикации, может быть вскользь, но были. И только посредством любви «Я» может познать не только «Другого», но и «Другое». И в деле любви не помогает рациональное познание, которое как бы не дает подлинного познания. Любое насильственное объединение без любви не соединяет, а разъединяет. Здесь возникает понятие «соборное единение». Это единение в Боге-Любви.

После таких общих для всех персоналистов вещей возникают у них сложные проблемы, которые они по-разному решают. И проблема такова: какова временная перспектива этого соборного единения личностей? И ответы здесь различны:

1)      Всеединство уже есть. Оно уже есть сейчас и всюду. Это соборное единение личностей уже реализовалось в виде всеединства. Такой ответ давал Карсавин. И вот на основе чего я пришел к такому выводу. Вот тезисы карсавинской философии: «Бог – все, тварь – ничто», «Я – пустышка», «Все во всем». Но возникает вопрос: «А в зле и грехе тоже есть Бог?» Карсавин этот вопрос обходит, как я покажу. Вот ещё тезисы Карсавина: «Личность свободна, но без свободы выбора», «Свобода человека – это свобода Бога», «Зла нет». Зла нет, зло и грех - замедленное движение к Богу. Грех – богоявление. Страшные тезисы. Нет личности у Карсавина с маленькой буквы, а есть лишь Личность с большой буквы, одна Личность. «Все ли спасутся?» - вопрос как лакмусовая бумажка. Да, все. Не только все спасутся когда-то, а все уже спасены. Что ни вытворяй что ни делай а ты уже и в Боге и спасен (по Карсавину). Розанов говорил «Я игрунок у Бога», что ни делай – все у Бога. Вот первый ответ – всеединство уже реализовалось, уже есть.

2)      Соборного всеединства нет, и не может быть в этом мире. Но в трансцендентной перспективе оно реализуется. Я называю такой ответ теорией «нирванического всеединства» и представителем его считаю Соловьева и Лосского. У Лосского соборно единятся «субстанциональные деятели». В Царствии Божьем эти «субстанциональные деятели» не утрачивают своей свободы и своей личности, они свободно со-творят с Богом не только в этом мире, но и в мире ином. Лосский видел, с одной стороны, грех и зло, царящее в мире, а с другой стороны, он чаял конечного единения всех в Царствии Божьем. И выход он такой нашел. Он понимал, что зло царит в мире, а очень хочется, чтобы все спаслись. И он пришел к выводу, что спасутся все, включая и дьявола, но не сразу, а путем череды перевоплощений, переселения душ. Т.е. такие здесь восточные теории существуют у Лосского. Это - «оптимизм», ибо все спасутся все-таки. Этого очень хочется, а раз хочется, то для философии преград не существует. Ну, и оба первые взгляда являются отступлением от догматики православной церкви. Все-таки не все спасутся.

3)      Вариант, который реализован был у Флоренского. Соборно соединятся не все, всеединство не реализовалось и не реализуется. Человечество расколется на соборно спасенных и на погибших. И Флоренский писал: «мир надтреснут», и не нужно замазывать трещины мира тестом философам, нужно трезво противостоять факту трещинности мира, которые происходят от нашего зла, которые мы должны видеть и с ним бороться. Флоренский не сторонник теории всеединства, хотя иногда об этом пишут. Я терпеть не могу, вместе с Александром Александровичем, мы терпеть не можем объединения нескольких философов какие-то разряды, роты, отряды, полки и так далее. Каждый философ неповторим, ни в какую ячейку с другими он не укладывается, и всегда они брыкаются друг с другом, и ничего из этого не получается. Таким образом, возникает противостояния «нирванического всеединства» и «соборного единства». Все теории всеединства страдают теми пороками, о которых я говорил.

После длительного вступления я прейду к Флоренскому. Флоренский стремился к так называемому философско-математическому синтезу. Этот термин Павла Алексеевича Некрасова. Флоренский хотел синтезировать не только философию и математику, но и богословие. Результатов каких-то математических он не получил, но его заслуга в том, что в 1904 году он первый опубликовал большую статью в журнале «Весы», посвященную теории множеств Георга Кантора. И вот теория множеств, называл он ее «теория групп», и, кстати, он более правильно ее называл. Видите ли, идея множества у Георга Кантора включает два момента: множество элементов, но эти элементы объединены в одну единицу, это множество нужно рассматривать как единицу, как новую многосоставленную единицу. И вот когда говорят «множество», то только на множественность элементов обращают внимание, а вот группа, какая-то групповщина, какое-то единение подразумевается. И у Флоренского возникла такая идея объединить монадологию с теорий групп, и он считал, что вот это соединение поможет осуществить этот философско-математический синтез. Теория множеств, как считал Флоренский в 1904 году, станет основной математической дисциплиной. Вся математика будет перестроена на теоретико-множественной основе. Вскоре это и случилось. Еще до Флоренского начался этот процесс, без его влияния, хотя на русских математиков он повлиял. Затем он считал, что теория групп важна и для философии. Он был максималистом и считал, что все проблемы можно решить посредством такого синтеза: «Всякий, начинающий построять свое миросозерцание, желающий дать рациональные схемы, должен иметь в виду сказанную идеи группы и, можно утверждать, тогда только философ приступает к собственно-философской работе, когда он отчетливо сознает эту идею». Т.е. философ только тогда философ, когда он мыслит теоретико-множественными понятиями, соединенными с монадологией. И еще вот максималистское его высказывание. «Теория групп» - «основная категория познания», «необходимое условие всякого познания», и так далее и так далее. Т.е. какие колоссальные надежды возлагал Флоренский на эту теорию. Это 1904 – 1907 годы. Но и поздний Флоренский в 20-х годах писал, что математические идеи оказали огромное на него влияние, и в его работах богословских, философских эти математические интуиции проглядываются.

Что осталось от этого замысла у позднего Флоренского? Конечно, он отказался от такого максимализма юношеского, но считал, что математические символы, логистические символы способны прояснить любую проблему. Вплоть до того, что логистическими символами он написал формулу антиномии. Но уже в «Столпе» эти грандиозные замыслы, эта математизация отступила в приложения и примечания. А потом и совсем этого не наблюдалось. Хотя опять-таки интуицию множества можно видеть во многих его трудах. Но Флоренский вслед за Бугаевым, вслед за Школой, развивал идеи аритмологии. Он считал, что современная ему математика, наконец, избавилась от этой аналитики, от теории дифференциальных и интегральных исчислений, как от идеологии математической, и твердо стала на позицию теории множеств, которую Флоренский истолковывал как чисто аритомлогическую дисциплину. В теории множеств непрерывность, континуум есть частный случай общего понятия множества. Т.е. континуум, непрерывность – это лишь частный и редкий случай. Общий случай функции – это функции разрывные. И на этом основании Флоренский говорил о том, что аритмологическая теория множеств – основание всей математики. Как математика соблазнила и биологию, и социологию в этот аналитический уклон, так математика в лице теории множеств спасет философию, богословие и так далее. И аналитической, соответственно, монистической непрерывности этого мира Флоренский противопоставлял дуалистическую разрывность этого и того миров и писал: «Монистическая непрерывность - таково знамя крамольного рассудка твари, отторгающегося от своего Начала и Корня и рассыпающегося в прах самоутверждения и самоуничижения. Дуалистическая прерывность - это знамя рассудка, погубляющего себя ради своего Начала и в единении с Ним получающего свое обновление и свою крепость». И он полагал, что аналитика не годится для постижения основных философский категорий. Каких? Личного начала, веры, откровения, свободы, творчества, вдохновения, подвига, красоты, ценности, таинства. Явления Царства Божия, например, происходят и постепенно-исторически, и прерывно-эсхатологически. Флоренский видел прерывность именно в основных философских и богословских категориях, которые аналитически рассудочно на основании законов рассудка, классических законов логики, постичь нельзя.

Таким поворотом аритологизма Флоренского является его антиномизм. Об этом много написано, я уж не буду здесь на этом останавливаться. Отмечу, что Московская философско-математическая школа была все-таки рационалистической, и антиномизм был таким новым поворотом, где Флоренский отошел от заветов Школы. Они были математиками и стремились построить монистическую рационалистическую систему. Флоренский полагал, что лейбницианство является вечной и неустранимой ступенью философского развития, поскольку она подчеркивает изначальную данность обеих сторон - и множества, и единства в синтезе. Т.о., он считал, что монадология связана с идеей группы и монадология именно не лейбницева, а бугаевского типа. Отличие бугаевской монадологии от лейбницевой следующее. Первое отличие: монады Бугаева способны себя раскрывать в источающей любви. Они способны саморазмыкаться только в силу любви. И втрое отличие: монады Бугаева способны собираться в сложные монады. В силу любви монады способны реализовать соборное единение; они способны образовывать сложные монады, а эти сложные монады являются новыми монадами, новыми сложными единицами. Вот два таких отличая. И эти отличия и были восприняты Флоренским. Очень удачно вписывает здесь понятие множества. Есть одно место уж очень большая цитата, где Флоренский пишет о том, чем была для него монадология. Ну, кому интересно можете в «Столпе» прочесть, я укажу страницу 324-326. Значит, чем же была для Флоренского монадология? Во-первых, монады для него не метафизическая спекуляция. Метафизические термины имеют здесь символический смысл. Монады переживаются в живом религиозном опыте. Во-вторых, монадология Флоренского не лейбницева, а бугаевского типа, ибо у него монада способна преодолеть пустое эгоистическое самотождество «я» в отдающая себя любови. Монада способна достигать единства в любви. В-третьих, монада способна стать органом Единого Существа с большой буквы, где струится любовь Божия, где связаны «Я» и «Ты». Флоренский имел в виду Церковь. В-четвертых, существует личная жизнь монады - в единосущем сохраняется разноипостасная индивидуальность. Это в отличие от Соловьева, который говорил о том, что монада как самость перестает существовать, отказывается от своей самости в Царствии Божием, полностью там растворяется, исчезает в «нирваническом всеединстве». У Флоренского единосущная монада сохраняет свою индивидуальность. И в-пятых, монадология Флоренского была насыщена интуициями теории групп. Он вводит понятие «многоединого существа», которое суть новая личность. И собственно само понятие личности у Флоренского. Флоренский различал в личности личность безусловную, идеальный момент, образ и подобие Божие в человеке, «безусловное осиянное ядро личности - это его слова, - актуально являющееся бесконечной личностью». В личности есть и личность условная, реальный момент, ценность условная, сравнительная, она конечна. Личность, таким образом, и предстает в понимании Флоренского как амфибия, как существо, которое является и личностью безусловной, касающейся миров иных, и личностью условной, находящейся в этом мире. И соответственно, существует различие двух философий. Рационализм, т.е. философия понятия и рассудка, философия вещи и безжизненной неподвижности. Рационализм всецело связан с законом тождества и может быть охарактеризован, как философия омиусианская. Это философия плотская, философия способная судить только о посюстороннем, о личности условной. Философия христианская, т.е. философия идей и разума, философия личности и творческого подвига опирается на возможность преодоления законов тождества. Она может быть охарактеризовано как философия омоусианская. Это философия духовная. И я считаю, что это направление русского персонализма, которое ярко представлено у Флоренского, и есть наиболее своеобразная черта русской философии. Все остальные черты, которые указывали многие исследователи, они как-то связаны вот именно с христианской персоналистической философией.

А.А. Ермичев: В общем и целом, Вы укладываетесь, завершите как Вы считаете нужным.

С.М. Половинкин: Личностное начало пронизывает все построения Флоренского: Бог – личность, Бог и един и триедин – понятие множества здесь прослеживает Флоренский. Церковь тоже Личность, вот мне удалось найти у Флоренского «Церковь - это Существо с большой буквы, Организм с большой буквы и еще Существо». София – тоже личность. Истина у Флоренского тоже есть личность, а познание – общение личностей: «Итак, познание не есть захват мертвого объекта хищным гносеологическим субъектом, а живое нравственное общение личностей, из которых каждая для каждой служит и объектом и субъектом. В собственном смысле познаваема только лично и только личностью». Ну, может быть вот такая цитата у Флоренского вас убедит его понимании личности.

 

Я коснусь такого вопроса: насколько монадология распространена вверх, Бог У Флоренского Личность и Монада. А вот вниз? Вопрос очень трудный, Флоренский перевел работу Канта в 1905 году, будучи студентом Московской духовной академии. Там я увидел такую интересную идею. Что роднит личность человека, личность Бога, ангелов, и так далее и неживую природу? И вот в этой работе Флоренский обращает внимание на эту латинскую диссертацию Канта «Физическая монадология». Почему? Потому что Кант там говорит о динамической силовой теории мира. Понятие силы в каком-то смысле родственно нашей одушевленности. Нет частичек, существуют центры сил и силовые поля. Силовое поле действует до конца вселенной, поле простирается бесконечно. Такая сила посредует между одушевленной и неживой природой. Чтобы понять как монадология глубоко уходит вниз надо вспомнить этот перевод и вспомнить современную физику, которая учит о полях. Представления о частицах складываются из представлений о силах, противящихся нашим усилиям. А на самом деле взаимодействие там сильное слабое, гравитационное. Ну, вот может быть, я вот на этом закончу. Жду вопросов.

 

Вопросы

А.А. Ермичев: Спасибо, спасибо Сергей Михайлович! Друзья и коллеги порядок нашей работы вам уже известен. Вопросы сначала к докладчику, и если позволите, сначала я задам два вопроса. Спасибо большое за Ваш доклад. Вопросы мои касаются не столько содержания доклада, сколько некоторых обстоятельств, близких содержанию доклада. Знакома ли вам книга Мальчевского-Ильина «Трагедия русской философии», и если знакомы с этой работой, согласны ли с тем, что персоналистическое направление в нашей философии Страхова и является определяющим? Вот как Вы относитесь к этой работе и второе. Если можно весьма коротко как в Москве отмечается юбилей Павла Александровича? Весьма коротко, поскольку и юбилейная дата – рождения и кончины, мученической кончины. Вот два вопроса. Это для того могли коллеги собраться и задать вопросы.

С.М. Половинкин: Из-за отрицательных своих чувств я не стал ее подробно читать, некоторые места выбранные я почитал. Если он считает, что дело Козлова, Астафьева, Лопатина – дело русской философии основное, то я с ним конечно солидарен. Второе: у Флоренского 125 лет со дня рождения, это 22 января этого года, и 70 лет со дня расстрела. В Москве это отмечается очень широко, например, сейчас открыта в Московской Духовной Академии выставка, посвященная Флоренскому. Я был на открытии выставки, и это было хорошо отмечено. Главное событие, которое здесь произошло, и мы все просто очень рады – вышел указ патриарха, посвященный этим датам, и патриарх указывает, рекомендует широко отмечать эту дату, использовать труды Флоренского и так далее и так далее. Не без основания отец Андроник считает это шагом к канонизации Флоренского. 18-19 апреля будет конференция совместная Московского университета и Московской Духовной Академии, один день в университете, другой – в Академии. Намеревается приехать патриарх. Вы знаете, что он человек пожилой, так что как получится. В Костроме была конференция, посвященная Флоренскому еще осенью, но на программке было отмечено, что к его 125-летию. Кафедры многие большие хотят тоже чтения какие-то устроить. Ну, в общем, много-много всего происходит.

А.А. Ермичев: Спасибо. Профессор Гриб Сергей Анатольевич.

С.А. Гриб: Скажите, пожалуйста, мы, кажется, знакомые были много лет назад.

С.М. Половинкин: Много лет назад приезжал я к вам.

С.А. Гриб: Точно, давно-давно, жизнь течет. По сути дела мы, глядя на Вселенную, все время говорим о диссипации и о законе энтропии, так или иначе все стремится к нулю, то ли расширяясь, то ли сужаясь, – все равно стремится к «бездействию», и хаотизация наблюдается все время. Насколько мне представляется, Флоренский стремился показать, что есть у Вселенной другая основа; закон, как он называл, эктропии, а не энтропии, который связан как раз с личностью. … Так вопрос такой. Считаете ли вы, что этот закон является главным не только для человека – как развитие эктропии и значит Логоса – но и для всей Вселенной? 

С.М. Половинкин: Понимаете, если вселенная будет предоставлена самой себе, то здесь действует закон энтропии, и ничего не поделаешь. Но ведь отец Павел надеялся на Логос. Ведь его тезис - Логос против хаоса. Не что-то другое. Только Господь Бог может здесь спасти вселенную, а иначе всему конец. Если мы будем брать физические законы, то вы правы, но отец Павел не в плане физических законов искал, а в плане Логоса.

А.А. Ермичев: Прошу вас Борис Федорович!    

Б.Ф. Егоров: У меня целых два вопроса, небольшие впрочем. Обращались ли Вы в Тарту ведь у них такая коллекция диссертаций? Скажем, Леонид Наумович Столович нам не отказался бы ксерокопию сделать. Для Вас наверно это было бы очень полезно, или Вы этим не занимались?

С.М. Половинкин: Я этим не занимался, я написал статью об В.Г. Алексееве. Виссарион Григрьевич Алексеев преподавал в Тарту. До нас дошли такие очень смутные сведения, что он погиб во время оккупации в 43 году, чуть ли не повесился, прости Господи. Я нашел историю тартуского Университета, но там этого нет.

Б.Ф. Егоров: У них великолепная уникальная коллекция XVIII века.

С.М. Половинкин: Так надо человека своего.

Б.Ф. Егоров: Хотите, я у него спрошу?

С.М. Половинкин: Конечно, конечно. Ну, во-первых, материал о Тейхмюллере, о его преподавании.

Б.Ф. Егоров: Я имел в виду диссертацию Канта.

С.М. Половинкин: Да, тоже.

Б.Ф. Егоров: А вот то, что вы говорите о Лотце и Тейхмюлере тоже чрезвычайно интересно.

С.М. Половинкин: Лотце не преподавал в Дерпте, только Тейхмюллер.

Б.Ф. Егоров: Все равно интересно.

С.М. Половинкин: И у него были русские ученики, это очень интересно. И вот Алексеев. Вот три вопроса.

Б.Ф. Егоров: Спрошу.

С.М. Половинкин: Да, спросите.

Б.Ф. Егоров: А второй вопрос такой. В вашей концепции интересно вот московской философской школы и одновременно математического развития уже в советское время, вот какое место занимают Лузин и мой тезка фамильный Егоров? Или Вы этим не занимались?

С.М. Половинкин: Занимались. Ну, во-первых, мы втроем с Демидовым и Паршиным довольно давно опубликовали переписку Флоренского и Лузина, страниц на 100, интереснейшую переписку. Это в «Историко-математических исследованиях», в начале перестройки. И вот Егоров невероятно интересует нас. Вот сейчас будет специальная конференция, посвященная Егорову. Идет речь о его канонизации, ну он же был таким стойким борцом за веру. И умер как мученик. Крупнейшим математиком был современности, а у него на письменном столе всегда лежала Библия, и он отдыхал, читая Священное Писание, вообще был поразительный человек. Тоже его забраковали и не очень занимались. В частности, вот недавно появилась публикация в журнале «Вопросы естествознания и техники»; там три публикации. Первая публикация – статья двух американцев и француза. У них такая концепция: Франция была страной позитивистической, и математика их не принимала актуальную бесконечность, и в связи с этим они не могли прийти к некоторым теоремам теории множеств. А в России была атмосфера такой метафизики, которая не пугалась бесконечности. Пример: Философско-математическая школа, да и весь наш Серебряный век бесконечностью оперировали совершенно свободно. Соответственно, и рывок был сделан в теории множеств и функций, и именно, Лузиным и Егоровым. А ответили им Демидов и Паршин. В этом же номере указали некоторые неточности этим западным математикам. А эти западные математики в третей статье поблагодарили поправки. Интереснейшая публикация!

Б.Ф. Егоров: Это недавно, да?

С.М. Половинкин: Наверное, номер один за этот год.

А.А. Ермичев: Пожалуйста, прошу Вас, Анна Сергеевна.

А.С. Степанова: (вопрос записан отрывочно) Прежде всего, я хотела бы поблагодарить за доклад, который у меня вызвал множество ассоциаций. Но вот в отношении Флоренского, его концепции, не кажется ли Вам что может быть он как раз … которую вы обозначили как раз концепция Флоренского здесь по крайней мере он сделал попытку объединить эти две… Вы говорите о теории множеств и о теории функций то конечно математики…Тем не менее они вовсе не противоречат друг другу.

С.М. Половинкин: Вы не математик? Вы теорию множеств вы изучали?

А.С. Степанова: Я понимаю, просто я хочу сказать, что одно другому…

С.М. Половинкин: Я с Вами согласен, соединимы, но каким образом? Аритмология, теория множеств являются более общими, а континуальность - это частый случай. А так, конечно, соединимы, неужели они отрицали математический анализ? Да нет, отнюдь! Те, кто теорию множеств и функций учил, знают какие там функции! Это чудовищные уроды, монстры.

А.А. Ермичев: Валерий Александрович прошу вас.

В.А. Фатеев: Относительно Киреевского интересно, Вы его почему-то выдели из славянофилов как персоналиста. А вот в смысле монадологии, какие именно у него признаки есть? Потому что персоналистом так в любом случае является каждый христианский философ, мне так кажется, и уж тем более славянофилы. Нет?

А.А. Ермичев: Владимир Францевич Эрн пишет: «Персонализма суть существенная черта русской христианской философии».

С.М. Половинкин: Валерий Александрович, я просто сказал о том, что в конце жизни Киреевский, по все видимости, писал специально персоналистический труд. А до этого, если Вы будете его читать, то этого не увидите. Конечно, все христианские мыслители персоналисты, но акцентов вот таких особых нет. А тут в «Отрывках» и в последней его статье Вы увидите буквально то, чем через сто лет занимались Бердяев, Лосский и прочие. Я подробно написал об этом для сборника конференции по Киреевскому, который вот-вот должен выйти.

А.А. Ермичев: Михаил Витальевич, пожалуйста. Михаил Витальевич Быстров.

М.В. Быстров: О Киреевском Вы сказали, что статья легла в основу, предполагалось, что она ляжет в основу книги. Нельзя ли сказать два слова о замыслах этой книги, или это трудно, по фрагментам трудно высказываться?

С.М. Половинкин: Да, трудно.

М.В. Быстров: Я работаю... (нрзб) И что самое интересное удалось найти метафизические основания вот этой идеи, понимаете. Вот я хотел спросить, вот после этой работы, может быть, на семинарах у вас было развитие этих идей Паршина дальше? Мне не удалось найти публикаций на эту тему больше.

С.М. Половинкин: Я не помню. Но я знаю, что он просил всех присутствующих на семинаре, если найдется что по симметрии чего-то с чем-то, то очень просил показывать эти места. У Флоренского в «Пределах гносеологии» он указал симметрию в большом и малом, в расширении и сужении. Какая-то работа у него продолжается в этом направлении. Паршин – продолжатель дела Московской философско-математической школы. Этот серьезный математик стал организатором философского семинара по русской философии, который действует несколько лет, а это очень непросто.

Р.Н. Демин: Прежде всего, спасибо Сергей Михайлович, за Ваш интересный и содержательный доклад. Первый вопрос следующий. Вы упомянули о сложившемся, уже в античности разделении пифагореизма на акусматиков и математиков. Вот с вашей точки зрения такие представители ранней академии, как Спевсипп, Ксенократ, которые очень много написали о пифагорейских числах, они относятся к акусматикам?

С.М. Половинкин: Я не могу сказать, я не занимался этим вопросом.

Р.Н. Дёмин: Второй вопрос. Вы касались предыстории монадологии и говорили о своем интересе…

С.М. Половинкин: Я знаете, почему об этом сказал, потому что речь идет о нестандартном понимании числа, а не о числе как сумме единиц. Но это не акусматика. Акусматики же до сих пор тут гадают по числам. Я не буду этим заниматься, это не моя тема. У Лосева можно об этом найти.

Р.Н. Дёмин: Второй вопрос. Вот вы касались предыстории монадологии, говорили о своем интересе к понятию единицы у Кьеркегора, очевидно, что Вам интересна эта тема в истории философии. Что вы думаете о таком английском мыслители XVI века как Джон Ди, который написал «Иероглифическая монада», был одним автором предисловия к первому переводу Эвклида на английский язык и широко использовал упомянутый Вами математический метод в своих сочинениях? Вот он является ли с вашей точки зрения предшественником монадологии?

С.М. Половинкин: Франсес Йейтс пишет о Джоне Ди. Я считаю Джона Ди типичным акусматиком. Следует отделить акусматиков от математиков и настоящей философии.

Р.Н. Дёмин: Вот интересно. Если взять Озе и Бобров, если брать Козлова и Боброва, это русские мыслители, а если Озе то, как раз не русский мыслитель.

С.М. Половинкин: Мне трудно что-либо об этом сказать.

Р.Н. Дёмин: Вам не приходилось ли, может быть, в процессе своих исследований сравнивать черты персонализма Озе и черты персонализма допустим Боброва и Козлова?

С.М. Половинкин: Очень интересно, но ведь у Озе мало вышло, и трудно о нём судить. Если копнуть архивы Тарту и всех этих философов, то это было бы очень интересно.  

И.И. Евлампиев: Вопрос носится в воздухе, меня удивляет, что его раньше никто не задал. Все-таки ведь Флоренский у нас в русской философии выступает в основном под грифом «софиология». И если мы разберем, что такое софиология, особенно в варианте Соловьева, очевидно, то это, вообще-то говоря, тенденция анти-персоналисткая. У Соловьева это приводит к достаточно заметному анти-персонализму; в известной статье об идее человечества в философии Огюста Конта он говорит: человек - это абстракция, реально только целое, человечество. Так вот, как Вам кажется, софиология Флоренского и его персонализм, который, как Вы показали, действительно есть у него, не противоречат ли они друг другу и как это сочетается в одном мыслителе?

С.М. Половинкин: Понимание софиологии как «космического прельщения», как Души Мира, как некой космической идеи, которая все единит изнутри, действительно умаляет личность, но ведь у Флоренского не то и не так. Я опубликовал большую статью, где я проанализировал четыре с половиной страницы Флоровского о Флоренском. Называлась статья «Инвектива скорее, чем критика», Здесь я показал, что Флоровский не знал и знать не хотел ни Флоренского, ни многих-многих других, облыжно их критиковал. И это «космическое прельщение» - я не знаю, откуда оно взялось. Ведь как понимал Софию Флоренский? Антиномически. Он же писал, что только для греховного рассудка различается понимания Софии и как Иисуса Христа, и как Богоматери, и как Души Мира и т.д. Я выписал штук двадцать пониманий Софии, которые приводит Флоренский. Они различны только для греховного рассудка, а на самом деле они свидетельствуют об антиномии здесь, а антиномия свидетельствует, что мы близки к Истине. Мы верим, что все эти многочисленные определения сходятся в самой этой Софии. Поэтому никакого здесь принуждения личности со стороны Души Мира нет, человек свободен, самость есть самость, и она может такое выкинуть и показать, что мало не покажется и уйти из-под этих душ мира. Вот, очевидно, Флоренский хорошо читал Достоевского. А для Соловьева был страшный образ «подпольного человека», который держит фигу в кармане всем всеединствам, всем прогрессам, всем обещаниям благой жизни в будущем и так далее. Для Соловьева это было непереносимо, и он создавал свою теорию всеединства, в которой растворяется самость. У Флоренского такого растворения нет. Нет у него и всеединства, которое ему иногда приписывают.

А.А. Ермичев: Константин Эдуардович Познанский, пожалуйста.

К.Э. Познанский: Скажите, пожалуйста, София… Имплицитно насколько содержится сознательное или неосознанное влияние гностиков?

С.М. Половинкин: Оккультизм, гностицизм, неоплатонизм понимают расплывчато, неопределённо. Это очень жесткие строгие понятия и когда их начинают как-то так вообще да с каким-то укором применять, то чепуха получается. Гностики считали, что Бог есть. Если они так считали, то мы же не скажем, что Бога нет. Мало ли что было у них интересного хорошего и так далее. Еще раз повторяю, у Флоренского не гностическое понимание Софии, а антиномическое. Он же не исключает ортодоксального понимания Софии как Христа, как Богоматери, но другие понимания антиномически сюда включаются, но этого нельзя постичь рассудком, что свидетельствует об истинности, подлинности такого понимания Софии. Когда я попытался читать гностиков, то я понял, что это настолько другое, чем то, что мы в это понятие сейчас вкладываем с таким каким-то укором.

Р.Н. Дёмин: А в Москве кто-нибудь занимается публикациями работ Некрасова?

С.М. Половинкин: В Австралии появилась о нем книга.

А.А. Ермичев: Простите, Сергей Михайлович к вопросу о строгости понятия, которое Вы только что упомянули. Вы назвали в числе персоналистов Белинского. А Игорь Иванович в свое время написал очень хорошую статью о персонализме Герцена. Можно совершенно определенно говорить, допустим, о персонализме Петра Петровича Лаврова или Николая Константиновича Михайловского. Сейчас вы доказали что персоналисты…

С.М. Половинкин: Я не доказывал ничего.

А.А. Ермичев: Тогда, пожалуйста…

С.М. Половинкин: Мне попались вот слова Белинского, и я их привёл, но я не занимался им.

Б.Ф. Егоров: Это был очень небольшой период у Белинского.

А.А. Ермичев: И самый высший, как раз, когда он отказывался от Гегеля.

С.М. Половинкин: Ну, я просто хотел сказать, что идеи персонализма носились в умах.

А.А. Ермичев: А тогда, на Ваш взгляд, как кратко определить персонализм как философский принцип?

С.М. Половинкин: Примат личности над всем остальным. Как я пытался показать: Бог – личность, ангелы – личности, люди – личности. И личное начало пролито и в неживую даже природу, но в разной степени.

А.А. Ермичев: Пожалуйста, нет вопросов. У вас? Ну, Ростислав Николаевич, лимит выбираете. Ну, пожалуйста.

Р.Н. Дёмин: А как Вы относитесь к английскому персоналисту Хаульсону?

С.М. Половинкин: Нет, я этим не занимался, я пока в России застрял. Вот намечен у меня Мунье и Лакруа, у меня их книги есть, очень интересно.

С.А. Гриб: Мунье, конечно. Это может быть не течение, а уже часть очень многих западно-европейских течений неизбежно.

 

Выступления

А.А. Ермичев: Ну, если исчерпаны вопросы, кто-то хочет выступить. У нас после вопросов – впечатления о докладе. Пожалуйста, кто хотел бы выступить по докладу? Сергей Анатольевич, милости просим Вас. Пожалуйста.

С.А. Гриб: Прежде всего, хочу поблагодарить докладчика, так как мы коснулись некоего континуума, и это замечательно, если мы будем его реально касаться. И я хотел бы упомянуть, что когда-то еще в 1968 году мне пришлось посетить дом Флоренского на Пионерской улице в Загорске, где я встречался с Анной Гиацинтовой, вдовой отца Павла, и мне удалось с ней немного побеседовать. И помог этому инспектор духовной академии отец Лев Махно – не знаю, где он сейчас служит. Приятный замечательный священник… Я помню, что она мне рассказала: «В свое время у нас часто бывал отец Сергий Булгаков, ещё до священства, и обычно он не давал спать отцу Павлу, приходил поздно, и они всю ночь спорили на метафизические темы. А другой друг, Розанов, этого не делал». И ещё: «Вот считают чекистов всех поголовно одержимыми бесами и мерзавцами, но один чекист как раз нам помог: когда арестовали отца Павла, то стали травить детей в школе из-за того, что у них отец- враг народа, и поэтому нечего с ними иметь что-то общее. Тогда я обратилась к майору ГПУ (тогда уже, наверное, НКВД), и он сказал: передайте учителю, что если будет плохо говорить об отце, пусть ко мне зайдет, и я объясню, что отец Павел на самом деле не арестован, а находится в командировке. Если не поверит, пусть зайдёт к нам. Ну, и после этого все утихло в школе». Также она говорила, что вся библиотека отца Павла после обыска была выброшена в грязь на землю, и по ней несколько раз проехал грузовик… Кроме того, мне удалось встретиться с Кириллом Павловичем Флоренским, сыном отца Павла, который был крупным геохимиком, и меня особенно поразило, что он всячески избегал разговоров на богословские или философские темы. Об омоусианстве он не хотел говорить, хотя тогда меня как раз это волновало. Он переводил разговор на вулканы и на теорию направленного взрыва в связи с извержением вулкана. Хоть я и занимался вулканами, но меня интересовало Единосущее больше, чем вулкан, но он избегал говорить об этом, беседуя при этом очень любезно. Встреча состоялась у него на квартире в Москве.

С.М. Половинкин: Да Кирилл Павлович всегда говорил, что папа был великим ученым, И всё.

С.А. Гриб: Мы, как видите, совпадаем. Единственно не смотря на все эти…

С.М. Половинкин: Можно понять.

С.А. Гриб: Жесты, я тогда понял, что он запуган и немало, и заметил маленькую иконку, меньше монетки. Она висела на стене, на кухне. И это был для меня как бы знак, что традиция сохраняется. Происходило это очень давно, когда были ещё живы Кирилл Павлович и его мама.

Кроме того, я хочу упомянуть о том, что в 1989 году у нас в Ленинграде была конференция памяти Флоренского в Академии Наук. Не знаю, участвовали вы в ней тогда или нет?

С.М. Половинкин: Да.

С.А. Гриб: Значит, мы с вами тогда впервые пересеклись. Я тогда также выступал.

С.М. Половинкин: Книжечку издали тезисов.

С.А. Гриб: Да, тезисы моего доклада опубликованы. Не буду полностью их зачитывать, но кратко кое-что скажу, потому что может это послужит неким дополнением. Доклад назывался «О цельности в мировоззрении П.А. Флоренского». Основная живая идея миросозерцания Флоренского состоит в том, что во Вселенной, от элементарных частиц до мегамира, всё связано с Истиной с большой буквы. И только Истина с большой буквы живет. Это Истина Триединства: Единосущее - актуальная бесконечность, Любовь, Троица. Истина пронизывает всё, является целью и мерой всего, и всё за ней стоит - в этом и состоит всеединство. Мировоззрение Флоренского существенно онтологично. Человек, космос, атом - всё связано воедино через актуальную бесконечность, будучи само потенциально бесконечным (здесь проводится разделение потенциальной бесконечности и актуальной). В космосе борется закон энтропии (закон хаотизации) и эктропии (закон Логоса). При этом приближение человека к Истине происходит через интуицию-дискурсию, соединяющую непрерывность и дискретность. Но здесь только образ приближения, так как рационально это не осмыслить, и обязательно возникает антиномия. Существенный момент в мировоззрении Флоренского, особенно раннего – антиномизм, который пронизывает всё. Как раз тут я добавлю, что мне пришлось с Кириллом Павловичем Флоренским немного поспорить, у меня возникла мысль, что под конец жизни Флоренский отходил от антиномизма. Он сказал мне, что может быть, когда отец Павел сидел в Соловках, ему пришлось уже не антиномически мыслить, а иначе. Ну, возможно, это и не совсем так происходило. Существует выход через обращение к опыту, хотя бы самому малому, по ощущению Истины с большой буквы. И тогда сокращается пропасть, уменьшается прыжок от антиномий из пространства, где происходит соединение противоположностей, «coincidentia oppositorum». Но основная мысль, которая в этом докладе прозвучала в связи с идеями отца Павла, что, по сути дела, отец Павел коснулся в своей ранней работе 1904 года «Эмпирей и эмпирия» проблемы евхаристического изменения и заговорил о том, как отличить две величины, разложенные в бесконечные ряды. Это очень интересно, и сейчас численное моделирование используется вообще повсюду, где только можно: и при изучении распространения луча от солнца до земли, или от квазара до земли, и вообще при изучении распространения различных форм энергии. Все это сейчас публикуют, описывают, и зачастую до конца невозможно проверить, насколько это верно. Почему? Дело в том, что когда числено что-то рассчитываете, используя бесконечные ряды, у вас где-то на каком-то квазибесконечном шаге может произойти неустойчивость, и все рухнет, все будет неверно, а люди это просто не проверяют. Так вот, этой темы и этого вопроса коснулся Флоренский еще в работе своей 1904 года «Эмпирея и эмпирия», где он указал на то, что между бесконечно близкими по внешним параметрам объектами может иметься колоссальное внутреннее различие. Это важный момент. И рассуждая впоследствии о возможности оправдания самотождества, он впрямую подходит к принципу неразличимости одинаковых объектов или элементарных частиц, который, как известно, связан с принципом Паули. В связи с тем, что действительно частицы могут быть и различимы, и не различимы по своим параметрам, которые мы сразу не обнаруживаем. Вот этого и коснулся как раз Флоренский. Мне приходилось еще также говорить с Владимиром Ивановичем Смирновым, известным математиком, о математических работах Флоренского. Владимир Иванович относился с большим уважением к Флоренскому, и сам был при этом глубоко православным человеком, чего не скрывал даже при коммунистах.

С.М. Половинкин: Он был лузитатанец.

С.А. Гриб: Да, я помню, что он сказал, что существенных открытий в математике Флоренский не сделал, но касался всего очень тонко и разумно. На мой взгляд, Флоренский среди русских философов является одним из самых крупных. Говоря об антиномии, он, прежде всего, говорил об опыте Истины, и это самое главное, что он осуществил в своём творчестве.

А.А. Ермичев: Спасибо вам. Игорь Иванович, Вы хотели выступить. Пожалуйста.

И.И. Евлампиев: Я в связи с докладом Сергея Михайловича хотел бы немножко заострить саму проблему. Действительно, и вопросы так задавались, и комментарии Александр Александрович такие сделал, что проблема явно чувствуется: у нас понятия «персонализм», «софиология», «всеединство», «богочеловечество», которыми мы обозначаем тенденции русской философии, очень часто применяются, но их смысл до конца точно не зафиксирован. И вот доклад Сергея Михайловича показал, что, действительно, у Флоренского есть такая тенденция, где он ставит акцент на человеческую личность. Но все-таки я хотел бы высказать сомнение – в виде вопроса, а не утверждения. Я сам не рискну на него ответить, тем более, что Флоренский явно не самый любимый мой мыслитель. Я его, может быть, хуже, чем других знаю, надо еще отдельно этим заниматься. Мне кажется, что это утверждение, что он персоналист, все-таки требует более капитального обоснования. Мне кажется, здесь есть аргументы и «против». Я просто хочу напомнить известнейший спор между Флоренским… Хотя спором это нельзя назвать, ну некая размолвка научная между Флоренским и Бердяевым. Бердяев-то у нас уж точно персоналист. Он себя так и позиционировал, он, пожалуй, парадигму персонализма наиболее полно воплотил в русской философии. Так вот, в свое время Флоренский написал рецензию на книгу Завитневича о Хомякове. И Бердяев в свою очередь откликнулся на эту рецензию, написав очень жесткую статью против Флоренского. Там он о Булгакове и Флоренский одновременно писал, если не ошибаюсь. Так ведь там, какой главный пункт фиксировал Бердяев? Флоренский обвинял Завитневича за то, что тот приписал Хомякову гуманизм, т.е. акцент на человеческую личность, и Флоренский против этого возражал. Я сейчас досконально не помню смысл статьи Флоренского, но я очень четко помню смысл статьи Бердяева. Я повторю, я не претендую на окончательную оценку, просто вспоминаю эту проблему и задаю вопрос: ведь Бердяев-то, по сути, против Флоренского выставляет то, что он умаляет личность, по крайней мере, в рамках его оценки труда Завитневича о Хомякове. Т.е. повторю: Бердяев-то уж точно самый последовательный персоналист в русской философии, поэтому здесь этот аргумент работает против того, чтобы Флоренского так однозначно причислять к направлению персонализма. Но проблема, прежде всего не в том, кого мы должны причислять к направлению, а в том, как определить его. Все русские мыслители проблему личности на первый план выдвигали, это, несомненно. Это я тоже во всех своих работах как главный пункт выдвигаю. Да, проблема человека, проблема личности – это главная проблема в русской философии. Но вот что такое персонализм, ведь это не просто постановка проблемы человека? Повторю, я ставлю в виде вопроса, Вы спровоцировали это мое выступление, мне кажется, нужно дополнительно изучить, можем ли мы Флоренского так однозначно причислить к этому направлению.

Ну, и второе замечание, оно касается исходного пункта. Если мы будем пытаться эти определения ввести: что такое персонализм, а что такое антиперсонализм в русской философии, то у нас есть очень четкий пункт, от которого можно отталкиваться. Это два величайших русских мыслителя – Достоевский и Соловьев. Обратите внимание, Шестов очень точно, по-моему, подметил один важный факт, но как-то в современной литературе я не замечаю, чтобы исследователи это приняли. Шестов писал в одной работе, что очень часто сближают Соловьева и Достоевского, а на самом деле надо понять, до какой степени они противоположны. Мне кажется, в современной литературе о русской философии эта тенденция сближения Соловьева и Достоевского явно господствует. А я хотел обратить внимание вслед за Шестовым, что они принципиально различны! Между Достоевским и Соловьевым колоссальная разница. Поскольку они два столпа, и все философия XX века на них ровнялась. И философия XX века она неоднородна в этом смысле – это либо наследники Достоевского, либо Соловьева. В том-то и проблема, что Достоевский и Соловьев проблему личности решали совершенно по-разному. Достоевский – это центральный пункт русского персонализма, это и с Герценом связано, известно какого рода влияние Герцен оказал на Достоевского, и как Достоевский о Герцене писал. У Достоевского, безусловно, акцент во всех контекстах и там даже там, где он говорит о Богочеловеке и Богочеловечестве, акцент на человеческую личность, у него Богочеловек – это конкретный Иисус Христос, а не человечество уж никак. А у Соловьева-то как раз наоборот, Богочеловество – это человечество. И совершенно правильно, я уж не помню, кто замечал, что у Соловьева как-то Иисус Христос на второй план отходит в связи с этим. Вот где противостояние, кульминация этого противостояния. Все-таки в русской философии есть помимо персоналистской и антиперсоналистская традиция. Соловьев ее воплощает достаточно ярко, и соответственно философы XX века выбирали: либо на Достоевского больше ровняться, либо на Соловьева, и в зависимости от этого эти тенденции и выступают. Например, Франк явно на Соловьева ровняется, так он скорее антиперсоналист, чем персоналист. Бердяев явно на Достоевского – он персоналист. По отношению к Флоренскому, повторю, я не могу определенно сказать, чего у него больше; по-видимому, действительно, и Соловьев и Достоевский в равной степени участвовали в стимулировании его мысли. Но вот куда все-таки его отнести? Антиномизм здесь очень хорошо помогает, антиномизм всегда помогает – раз противоречивость – ну и пускай. Так и здесь. Но можно говорить и о парадоксе этого антиномизма, я бы так рискнул сказать. У Флоренского, безусловно, есть персоналисткая традиция – Вы показали. Но мне кажется, можно продемонстрировать, что у него есть и антиперсоналисткая тенденция. Ну и как это совместить? В рамках антиномизма можно, конечно, но как оценить-то его окончательно? Вот проблема мне кажется.

А.А. Ермичев: Спасибо, Игорь Иванович. Константин Глебович, прошу вас.  

К.Г. Исупов: Значит, торопясь, и может быть, завершая плодотворную нашу сегодняшнюю встречу, я скажу несколько некомплиментраных слов, Вы уж извините, Сергей Михайлович. Без комплиментов мы как-то доживем. Мне кажется, мы присутствуем при рождении очередного историко-философского мифа, ей-Богу. С одной стороны да, персоналистские тенденции рассыпаны по многим сочинениям и есть такая отчетливая интенция, можно тыкать пальцем в кого угодно. Ну, я не знаю, кому как, но мне попалась одна-единственная от первой до последней страницы персоналисткая по-настоящему книга. Это книга 34-го года Бердяева «Я и мир объектов». Все остальное – намеки, отходы, полемика, переложение или в форме «философии смерти», «философии детства», чего-нибудь еще. Как можно из Козлова делать персоналиста? Он по натуре своей не был персоналистом. Или там Михайловского, как настаивает Александр Александрович. Почему Флоренскому все кому не лень в адрес «Столпа» сказал, ну вот смысл реплик был таким: «Ты написал энциклопедию актуального христианства, это на самом деле так. А где глава о Христе?» Где глава о Христе?

А.А. Ермичев: Правильно.

К.Г. Исупов: Т.е. персоналистская глава где? Нет. Ответ очень простой. Представь себе русского попА, который сидит и пишет чего-то такое, специальный тракта о Христе – т.е. о личности, это зрелище душераздирающее и совершенно невозможное. И когда я попытался сделать план хорошей хрестоматии христологической, где были бы именно специальное исследование о Христе, не только как Богочеловеке, но еще и Личности, пусть даже с очень большой буквы, самой большой из всех больших, я не смог ничего набрать. При всем при том, что о Христе написано, как и следовало ожидать, чудовищное количество. Когда я пришел в библиотеку Лавры, поделюсь сценкой, которая меня научила, говорю: «Хорошо, о Христе у вас два ящика карточек, даже три наверно. А где Христология? Даже рубрики такой нет». И мне спокойно ответили: «А у нас нет Христологии». О какой персонологии на этом фоне можно говорить? Да Господь с вами. Цитаты, которые Вы приводите, там слово «личность» идет в градусе очень большой абстрагированности. И не написал он вопреки мнению глубокоуважаемого игумена Андроника антроподицею. И философию личности он тоже не написал, и не собирался ее писать. И причина тоже очень простая. «К детям моим» черным по белому написано: «я не любил человека» – ветер, скалы, минералы, да любил. Любил ветер, любил море – «я не любил человека». Я даже животных не любил, даже собак, потому что они близки к человеку. И вы от этого человека как Флоренский ждете персонологии?

А.А. Ермичев: Спасибо.

С.М. Половинкин: Ну, давайте уж я скажу.

А.А. Ермичев: А как же! Вы всем отвечаете.

С.М. Половинкин: Понимаете, «я не люблю человека»… Но ведь Флоренский не мог жить без круга друзей. Во-первых, Друг с большой буквы у него был, и были письма к Другу, покойному Сергею Семеновичу Троицкому. Потом появился у него другой друг Василий Михайлович Гиацинтов. Но потом ведь был круг друзей. Он многократно писал: я не могу жить без друзей, я не могу без круга единомышленников, которые думают, занимаются делом христианского просвещения в кружке, пишут труды, по поводу запятой могут приехать в Сергиев Посад и спорить до утра об этой запятой. Т.е. Флоренский был сугубо общественным человеком. Ну, написал, что не любил людей, под настроение.

А.А. Ермичев: На философском уровне можно быть персоналистом и не любить человека. Персоналистом можно быть.

С.М. Половинкин: Константин Глебович, любовь Флоренского была избирательна. Например, Флоренский не любил Дурылина, и Дурылин, соответственно, иногда писал очень плохо о Флоренском. Теперь второй факт, Флоренский не любил Лосева, хотя был единомышленником и Дурылина, и Лосева. Но не любил. У него была избирательная любовь. Но возводить это в принцип «не люблю человека» нельзя. И я Игорю Ивановичу благодарен за Ваше выступление, вы меня насторожили. Что я пытаюсь сделать? Помимо явных персоналистов я пытаюсь в отношении Флоренского сказать, что все основные понятия его философии и богословия пронизаны персоналистическим началом. Все – Бог, число, атом - все пронизано этим началом. Вот что я хотел сказать. Банально это? Не совсем.

К.Г. Исупов: Про число, простите, последний момент. Я числом занимался долго и нудно пока не понял, что мне нужно идти на математический факультет. Вы сказали «наши числа другие» о пифагорейцах, потом о традиции пифагорейской. Есть строфа, которая лучше всех арифмологов объясняет разницу египетских и стереометрических чисел и семенных эйдосов Августина. Первые две строчки – это стихотворение Гумилева, стихотворение «Слово»:

 

А для низкой жизни были числа,

Как домашний, подъяремный скот,

Потому что все оттенки смысла

Умное число передает.

 

Вы говорите наши числа другие, еще какие!… очень даже и другие.

С.М. Половинкин: У Флоренского числа – умные первоорганизмы, тройка, четверка – это разные умные числа, которые, войдя куда-то, в этом живут своей тройственной, четверичной и т.д. жизнью.

К.Г. Исупов: А про единицу Кьеркегора, где это Вы вычитали, а Сергей Михайлович?

С.М. Половинкин: Не помню.

К.Г. Исупов: Единица – это вообще не число, это начало чисел натурального ряда. И двойка не число, а вот тройка – это уже структура, это уже число.

А.А. Ермичев: Дмитрий Кириллович, пожалуйста.

Д.К. Бурлака: Так по традиции я завершаю выступление, тем более все устали, надо подготовится к Страстной неделе. Первое, что я хотел бы сказать – большое спасибо Сергею Михайловичу, что почтили нас своим присутствием. Мы знакомы давно, в первую очередь по публикациям. Потом, я думаю, что этот приезд одного из самых известных исследователей в области русской философии сюда, на Фонтанку, является знаковым, поскольку наше учебное заведение не просто изучает русскую философию, рассматривает ее как некоторое проблемное поле исследований. А идея русской философии является своего рода продуцирующей основой в стиле Шеллинга самой образовательной научной программы нашей академии. И в этом смысле дискуссия, я перехожу ко второму аспекту своего выступления, является очень показательной.

Несмотря на критические выпады, вполне обоснованные с чисто научной точки зрения в Ваш адрес, что у Вас размыто понятие персонализма – я согласен с Игорем Ивановичем, что действительно, размытым выглядит. Потому что оно само по себе не однозначно формулируется в общем пространстве русской философии. Действительно, персонализм Бердяева и персонализм Флоренского разный. Нельзя сказать, что Флоренский совсем такой магический космист, как некоторые его упрекают. И в этом аспекте, когда я сказал, что идеи русской философии переживают второе рождение или продолжают жить в нашей академии. Ваш доклад как раз является адекватным самому духу, т.е. Вы излагаете основные идеи, которые являются общими или структурирующими принципами для всего пространства русской мысли, может быть, не расставляя таких четких акцентов. Но я думаю, что это и позитивно, поскольку на самом деле совокупность идей русской философии должны продолжать жить. И то, что есть различия какие-то между Флоренским и Бердяевым или Лосским – это хорошо. И так вот расставить все точки над «и» было бы наверно и неправильно с точки зрения такой перспективы развития. Хотя я согласен, я повторю с Константином Глебовичем: есть некоторые нечеткости. Игорь Иванович в таком научном силе указал, я бы тоже мог развить эту тему в дальнейшем. И в связи с этим последний момент по поводу вашего конкретного выступления. Александр Александрович, наверно Вы согласитесь со мной, что в чем-то выступление Сергея Михайловича похоже было на выступление Маслина. Т.е. Вы первый раз в стенах нашей академии и так вот несколько я бы сказал, беспроблемно выступили – такой общий доклад том, как вот есть. А тут присутствует узкий круг людей, специалистов, и мы ждем более острых угловатых вещей, которые могли бы вызвать дискуссию. Тут все свои, можно не стесняться в данном случае. Так вот, если кто-то приедет еще – Алексей Павлович Козырев, Сербиненко, Сергея Сергеевича Хоружего мы вот думаем пригласить – можно взять более проблемные вещи. Другого-то места такого в Петербурге, по крайней мере, нет, где всех этих людей не только любят, а считают их своими родными по духу. В данном случае критика в нашей среде она не носит какого-то следовательского характера, это наша в хорошем смысле духовная семья, так что мы должны здесь продвигаться дальше в этом направлении.

Ну и последний момент. Вот сейчас, конечно, я возвращаюсь к вопросу А.А Ермичева и к Вашему ответу, который в начале прозвучал по поводу творческого наследия Флоренского в связи с днем его рождения и днем кончины. Конференции-то, конечно, пройдут, безусловно. Вот насколько они будут продуктивными, в том плане, что раз патриарх издал указ, то должны вроде бы хвалить.

С.М. Половинкин: Будут и ругатели.

Д.К. Бурлака: Ругатели? Вы наверно в курсе, какие дискуссии в Духовной академии, в связи с евхаристией… Флоренского тут тянут в одну и в другую сторону. Мы все-таки издавали книгу «Pro et contra»…

С.М. Половинкин: Я помню: Вы вели со мной переговоры.

Д.К. Бурлака: …о втором томе, да.

С.М. Половинкин: Сохранилось огромное количество материала. Целый том неопубликованных воспоминаний о Флоренском.

Д.К. Бурлака: Ну, мы после семинара еще продолжим наше общение, Сергей Михайлович. У нас традиционные Свято-Троицкие чтения и в декабре «Бог. Человек. Мир». Может, нам сделать что-то посвященное Флоренскому? Но именно в «про и контравском» таком ключе, чтобы не только хвалебное там … Это обращение ко всем присутствующим, Троица не так далеко, мы готовы и пригласить. Ну, и конечно, декабрьская наша традиционная встреча, на ней можно было бы сделать, но именно в таком ключе для специалистов, чтобы это было «про и контра». А так вообще сама наша встреча мне представляется своего рода присутствием Павла Александровича, не в физическом смысле этого слова, конечно, а в духовном пространстве. Как я не люблю Хайдеггера с его «дазайн», но это как раз своего рода «дазайн», который здесь проявляется. И это присутствие Павла Александровича среди нас – это же и есть продолжение традиции. Вот нашими маленькими скромными силами все и движется. Давайте тогда поздравим Вас, Сергей Михайлович, с прибытием в Санкт-Петербург.

С.М. Половинкин: Ну, во-первых, я благодарю всех за замечательное обсуждение, для меня это много дало, кое-что мне надо корректировать. Кратко в свое оправдание: существуют поразительные параллели яркого персонализма Бердяева и персонализма Флоренского, поразительные.

Д.К. Бурлака: Крайности сходятся, неспроста они спорили, неспроста.

С.М. Половинкин: Я просто был удивлен, увидев у Бердяева Флоренского.

Дмитрий Кириллович Бурлака дарит Сергею Михайловичу Половинкину книги издательства РХГА из серии «Pro et contra» о Тютчеве и Карамзине

С.М. Половинкин: Большое спасибо Вам, мне очень приятно!

А.А. Ермичев: Спасибо, друзья! Работа семинара сегодня закончена. До встречи в следующий раз.

 

 Запись и расшифровка диктофонной записи Наташи Румянцевой,

Благодарим участников Семинара за помощь в подготовке этого материала