|
«РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА Ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичёв. 21 января 2011 г. – доклад Федора Ивановича Гиренка «Кто мы? О русском и советском дискурсах и разрыве между ними». Федор Иванович Гиренок – доктор философских наук, профессор кафедры философской антропологии Московского государственного университета (Персональный сайт)
А теперь Федор Иванович уже знает распорядок нашей работы. Порядка 40-50 минут Вы докладываете, после этого идут к Вам вопросы после этого обсуждение, после этого чай. Федор Иванович, пожалуйста! Вы можете как угодно – сидеть, стоять, расхаживать.
Аплодисменты
Ф.И. Гиренок: Я обычно люблю ходить… (но встает за кафедру, к микрофону). Вам спасибо, Александр Александрович, за приглашение. Я не знал о существовании семинара, а теперь узнал. Посмотрел все, что выложено на сайте, и хочу сказать, что мне понравилось содержание выступлений. То, что у вас есть такой семинар, – слава Богу. Думаю, у нас в Москве такого семинара нет. Во всяком случае, в университете я ничего подобного не знаю. Кстати, и в Институте Философии, по-моему, тоже ничего такого нет. Но я могу чего-то не знать.
А.А. Ермичёв: В Доме Лосева и в Центре Солженицына.
Ф.И. Гиренок: А что там есть?
А.А. Ермичёв: Что-то подобное нам, но в очень мелком виде (смеется).
Ф.И. Гиренок: Ну, понятно (смеется). Свои доклады я обычно читаю. Заранее скажу, что у меня в докладе будут звучать минорные ноты, но это для меня обычная вещь, потому что я не вижу особой радости в этой жизни. Хотя у меня все нормально, все хорошо, но когда ты начинаешь что-то делать, у тебя веселость пропадает и ты начинаешь предаваться странным настроениям, передать их мне очень сложно, но я попытаюсь это сделать.
Называется мой доклад «Кто мы? О русском и советском дискурсах и разрыве между ними».
Русская философия появляется в 19 веке с осознания славянофилами онтологии русской жизни. В чем суть этой онтологии? По формуле Чаадаева, она заключается в том, что мы всякий раз заново вынуждены решать вопрос о том, как нам жить. В словах Чаадаева есть правда, но не вся, ибо веру свою мы, все-таки, не меняли. Как говорил Хомяков, церковь у нас одна. И власть одна – от Бога. Это неизменное. По формуле Хомякова, суть нашей онтологии состоит в соборности, в воле к любви.
Соборность. Русский дискурс Что такое соборность? Бердяев пишет: «Соборность есть общение в любви». Но что это значит? А это значит, что мы имеем дело с людьми, «Я» которых смещено из центра. Чем оно смещено? Во-первых, ощущением присутствия Бога. Во-вторых, традицией. Что может объединить людей со смещенным из центра «Я»? Любовь. Поэтому Хомяков говорит о воле к любви. Но что делать с человеком, если его жизнь вращается вокруг его «Я»? Этот человек будет стремиться не к общению в любви, а к власти. Множество людей, которые центрированы своим «Я», может объединить только интерес. Или власть.
В первом случае мы имеем дело с соборностью. Во втором – с социальной группой, коллективом.
Следовательно, славянофилы осознают онтологию жизни русского человека, то есть человека со смещенным из центра «Я». Но смещение означает, что «Я» не имеет никакого отношения к «Мы». «Мы» – это не множественное число я. «Я» и «Мы» связаны только грамматически. С онтологической точки зрения, «Я» и «Мы» имеют разное происхождение. «Я» – продукт языковой обработки человека. «Мы» – принадлежит мистерии. «Я» проявляет волю к власти. «Мы» сторонится власти. Как же понимается власть в русском дискурсе?
Власть и безвластие Для русского человека власть – это государство, а государство – это сила, на которую может опереться человек со смещенным из центра «Я», столкнувшись с волей центрированного «Я». Если государство в этом случае не выполняет свое предназначение, то, с русской точки зрения, следует говорить об измене.
«Толковый словарь живого великорусского языка» говорит нам о том, что всякую власть определяет закон. И только верховная власть стоит выше закона. Отношение русского сознания к власти может быть выражено простой формулой: всякая власть дана человеку от Бога. Но что это значит? Разве и безбожная власть от Бога? Разве она не от дьявола? На все эти вопросы следует дать отрицательный ответ. Почему? Потому что из этой формулы следует, что человеку нужно сторониться власти. Не его это дело, а Бога. Бог – судия для власти, а не человек. Изменить природу власти никому не удастся.
В самом деле, человек может стремиться к власти, но не может противостоять ей. Государственная машина способна превратить в прах любого человека. И только на Христе она сломала свои зубы. Нельзя, чтобы люди делали глупость, бросая бессмысленный вызов власти. Объявляя всякую власть от Бога, народное сознание как бы говорит: нечеловеческое это дело бросать вызов власти, ибо силы их совершенно несоизмеримы. Если же объявить, что власть происходит не от Бога, а от человека, то тогда она покажет свою соизмеримость с человеком, и многие люди могут попытаться вступить с ней в борьбу, попробуют изменить ее природу, а это чревато для них катастрофой. Ибо ее природа – это насилие.
В той мере, в какой власть мыслится от Бога, она перестает быть основным вопросом социальной революции. Человеку не следует заниматься переустройством общества. Ему нужно не вращать вокруг себя глазами, а изменить самого себя. Из формулы «всякая власть от Бога» следует, только изменяя себя, человек может изменить социальный мир.
Мир человека – это не мир логики, а мир абсурда. Рационально устроенный мир существует только в порядке речи. В мире же абсурда требуется не ум, а воля к власти. Волю человека нельзя обуздать умом и направить ее к цели. Иными словами, страшнее власти безвластие. Вот безвластие – не от Бога, а от дьявола. В пространстве безвластия пробуждаются и показывают себя все пороки человека. В нем нет никакой метафизики, никакой сверхидеи. Во время безвластия ничего нельзя сделать, все невозможно.
В классической русской философии доминирует «Мы» и почти полностью игнорируется тема Другого. Но эта тема появляется в советской философии едва ли не на следующий день после смерти русской религиозной философии.
Другой. Советский дискурс На мой взгляд, советский дискурс наиболее полно представлен в работах Бахтина и Выготского. Возьмем известное положение Бахтина о том, что «никто не может воспринимать себя как целое». Восприятие себя Бахтин относит к порядку представления. Что же он относит к порядку бытия? К порядку бытия он относит Другого, ибо Другой –это тот, кто дает нам нашу целостность, кто опосредует нашу жизнь, кто завершает нас. Другого Бахтин помещает в ситуации вненаходимости, поэтому Другой всегда не здесь. Что же Другой в состоянии вненаходимости может знать такого, чего не знаю я о самом себе? Он знает мое рождение и знает мою смерть. В ситуации вненаходимости человек получает новую чувствительность, и ему не надо никому сопереживать. Никто сам по себе своими силами в новом плане бытия родиться не может. За рождением нового человека стоит Другой. Бахтин пишет «В эстетике словесного творчества»: «Личности не будет, если Другой ее не создаст».
Можно согласиться с Бахтиным, что никто не видит себя в пространстве. Каждый из нас, переживая себя, создает свой внутренний образ. Но этот внутренний образ, который вижу я, не видит Другой. Другой видит только мою наружность, которой не вижу я. Так возникает конфликт между мной и Другим. Но Бахтин тему этого конфликта не обсуждает. Он не видит причин для раздвоения Другого и, следовательно, не видит причин для того, чтобы дезавуировать заявленную позицию относительно Другого.
Я приведу цитату из Ивана Ильина, в которой он говорит о цельных людях, имеющих на его взгляд сатанинское начало в душе. «Это, – пишет Ильин, – цельные натуры, без всякого раздвоения, которые просто наслаждаются злом, тотальные преступники, которых мы беспомощно наблюдаем и с которыми не знаем, что делать».
Если для Бахтина Другой не допускает в себя раздвоения, будучи цельным, то для Ильина, цельный человек преступник, наслаждающийся злом. Что мы можем противопоставить цельному человеку? Только свою шизофрению, свое раздвоение, в котором рождается сомнение.
И в этом смысле я хочу напомнить о «Записках из подполья» Достоевского, в которых представлен иной взгляд на Другого нежели у Бахтина. Другой – это не вненаходимость, это и не тот, кто смотрит на нас, и не тот, на кого смотрим мы. Другой – это тот, кто заставляет тебя смотреть на себя с отвратительной точки зрения. То есть Другой – это объективация грез, способ терзания себя благодаря полаганию иного в себе.
Бахтин, придумавший полифонию, хронотоп и диалогизм героев Достоевского, всего лишь объективировал свои собственные фантазмы, которые к Достоевскому не имеют никакого отношения. Недаром Бахтин так и не решился проанализировать упомянутые мной «Записки из подполья», ибо они полностью расходятся с его взглядами.
Различия советского и русского дискурса можно увидеть и в понимании слова, языка.
Язык. Разрыв в понимании Для Бахтина язык является чем-то мертвым, неизменным. Язык – это просто правила игры. Речь же человека всегда живая. Речь – это сама игра, в которой соединяется воображаемое и язык. Проблема же состоит в том, как нам помыслить речь: как нечто индивидуальное или же, как нечто социальное. Если она индивидуальная, то в ней нельзя будет найти места для Другого. Если же она социальна, то, что же тогда в речи высказывается? Бахтин полагает, что речь социальна. Что в ней важно не то, что ею высказывается, а то, что она обращена к речи Другого. В соответствии с этим положением он формулирует свой концепт слова, которое понимается как слово-перекресток.
Флоренский думает иначе. Для него речь высказывает нечто интимное, индивидуальное. На Флоренского работает сама материя слова «вы-сказывание». Бахтину пришлось вступить в борьбу с этой материей. В противном случае ему пришлось бы согласиться с тем, что высказывание – это своего рода производство, в котором нужно все время что-то выводить наружу, делая потаенное публичным. Очевидно, что высказать можно только личное, непубличное, тобой пережитое, подуманное. Все остальное просто сказывается. Высказать уже высказанное нельзя. Его можно просто передать Другому или принять во внимание. Речь без высказывания коммуникативна. Она не требует каких-то особых процедур по пониманию. Высказывание – некоммуникативно, ибо оно по своей природе чревато непониманием.
Флоренский настаивает на том, что высказывание идет изнутри вовне. А это значит, что высказывание нуждается в особой онтологии, а именно: в двухсторонней структуре мира. Но эта онтология не нуждается в Другом. Бахтин исходит из того, что между высказыванием и сказанным нет никакого различия, что выражаемое и выраженное одно и то же. Поэтому речь нуждается не в двусторонней структуре мира, а во времени и присутствии Другого. Бахтин пишет: «переживание – выражаемое и его внешняя объективация – созданы как мы знаем из одного и того же материала». Этот материал – знаки. Согласно Бахтину, в диалоге не может быть невысказанных мыслей, если бы они были, то они бы разрушили диалог, и выражаемое оказалось вне связи с выраженным. Что не допустимо, ибо нарушает коммуникативный механизм. Бахтин предполагает, что в диалоге человек говорит ровно столько, сколько услышит его собеседник. А это означает, что Другой определяет возможности твоего сознания. И поэтому Тютчев с Фетом ошибались, тоскуя о возможности души говорить без слов.
Для Флоренского – слово это не перекресток. «В изучение слова, – пишет Флоренский, – мы подходим к основному противоречию, которое разрешимо только одним способом, а именно, признанием того, что прежде, нежели понять друг друга словесно, мы должны уже понимать друг друга внутренне, мистически, непосредственно. Чтобы разговаривать, надо иметь мистическое единство душ, которое разговором только выявляется сознанию».
Флоренскому возражал Выготский, который собирался построить психологию без души. «Непосредственное общение душ, – писал Выготский, – невозможно». Согласно Выготскому, мысль совершается в слове, в знаке. Согласно Флоренскому мыслить не значит говорить. Это хорошо показал Достоевский. В «Дневнике писателя» Достоевский рассказывает о том, как 6 пьяных мастеровых в разговоре выражали свои мысли одним и тем же словом. И при этом прекрасно понимали друг друга. А это значит, что мысли в языке – не от языка, а от ума. Поэтому они могут выражаться не только в словах, но и в образах.
Образы Русский дискурс в философии создавался на основе православия, в котором истина связана не со словом, а с образом. Образ убедительно показывает, тогда же, как слова доказывают. Словесное доказательство нужно проверять, ибо слова могут оказаться пустыми. А образы самодостаточны. Они не отсылают к другим образам. В них нет изъянов, нехватки. В них выполняется правило: быть – значит быть в восприятии. Флоренский говорит: «Есть «Троица» Рублева, следовательно, есть Бог».
Ориентация не на понятия, а на понятийные образы ограничивают русскую религиозную философию в изложении абстрактных истин, но позволяет реализовать альтернативную логику мышления, смысл которой попытался передать Е. Трубецкой в работе «Умозрение в красках». Этот смысл состоит в следующем.
Иконический характер мира не сводится к простой визуальности. Чтобы посмотреть, нужно просто открыть глаза. Открыв глаза, мы не все сможет увидеть. Смотреть – это не значит видеть. «Умозрение в красках» переводит невидимое в видимое. Например, икона расширяет границы визуального. Но в этом расширении оно уже зависит не от глаза, а от ума.
Образность русского дискурса делает его близким литературе и одновременно далеким от аналитической философии. В нем интуиция является тем способом, в котором вещи, согласно Н. Лосскому, показывают себя такими, какими они есть. И этот показ невозможно уловить при помощи абстрактных понятий, которые, как правило, связаны рефлексией.
Рефлексия Русский дискурс не рефлексивен. Он не интересуется рефлексией как внутренней структурой субъективности. Более того, он бросает вызов рефлексивной субъективности, ибо видит в ней опасность для мысли. Эту особенность русского дискурса можно было бы выразить так: кто рефлексирует, тот не мыслит, а кто мыслит, тот не рефлексирует. Так, например, Бердяев видел в попытках познать познание угрозу мысли со стороны рефлексивной субъективности, уводящей нас в дурную бесконечность, а не в сторону метафизики.
Метафизика Русский дискурс метафизичен. Ибо он постоянно выходит за пределы сущего. Но выходит он за эти пределы не в ужасе, в котором человеку, согласно Хайдеггеру, являет себя ничто, а в страхе, в котором человеку являет себя Бог. Русский дискурс укоренен в трансцендировании не к ничто, а к тому, что полагает это ничто, чтобы творить из него все. Поэтому не встреча с ничто является главным событием в жизни русского человека, а встреча с Богом, трансцендирование к тому, что стоит над отношением между Бытием и Ничто.
Русский философ, оставаясь в языке, безразличен к языку. И поэтому, например, «Философию имени» Булгакова нельзя рассматривать как философию языка. Философия имени – это стремление русского философа ускользнуть к безъязыкому, трансгрессировать за пределы языка «к перевернутому миру» (Гегель).
Перевернутый мир Если верить Гегелю, то нужно согласиться с тем, что в философии мир предстает как нечто перевернутое. В русской философии перевернутый мир представлен фигурой юродивого. Юродивый – забытый предмет русской философии, который по своей сути, является ничем иным, как описанием мира изнанки нашей души.
Используя смысловые ресурсы нашего языка, которые таятся в пословицах, поговорках, сказках, притчах и прибаутках, можно пытаться заглянуть в этот мир изнанки.
Боль Другой путь заглядывания в мир подлинного проходит через боль и страдание. Страдать – значит обрести свою самость, чтобы быть собой от начала и до конца. Быть собой крайне обременительно, ибо это означает перестать быть частью мира, который, конечно же, начинает за это мстить всеми возможными способами. «Человек, – писал Достоевский, – любит жизнь потому, что любит боль и страх». Боль является внутренним распятием человека. От внутренней боли нет обезболивающих средств. Боль сопротивляется развертыванию нашей субъектности. Ибо в боли инициатива принадлежит боли, а не сознанию. Боль приходит тогда, когда ее не ждут. Она застает нас врасплох, и следовательно, ее нельзя означить, нельзя найти в интенциональной направленности на мир нашего сознания. Боль не интенциональна.
Итак, язык русской религиозной философии рационализировал страхи и боли русского сознания, показывая ему его невидимую сторону. Все эти рационализации были разрушены советской философией, были изъяты из ее дискурса.
Изъяны Недостатки русского дискурса очевидны: дискурс все время как бы плывет и никуда не может приплыть. Он неустойчив, аморфен, часто повторяет себя. Например, куда приплыла софиология Соловьева? Непонятно. Соловьев еще в «Трех силах» определил Россию в качестве лишенного радости жизни поставщика души в Европу. У нас ее много, у них мало. Поэтому Россия мыслится Соловьевым в качестве сырьевого придатка Европы. Ключевой характеристикой России для него, по существу, стало слово «посредник», тот, кто связывает многое в одно целое.
Я думаю, это связывание выражает и прагматику «Софии», противоречивого понятия Соловьева. София – это не логос, который ведет к рациональности, и не миф, который покидает почву реальности. София противостоит и мифу, и логосу, являясь образом посредника между верхом и низом органического целого. Образ Софии был утрачен в России интеллигенцией.
Дискурс интеллигенции Советский дискурс – это дискурс интеллигенции, утратившей, согласно Федотову, свои корни и веру. Культ науки заменил для нее Бога. Обезличенный язык ученого заполнил пустоты, образовавшиеся после смерти русского дискурса. В советском дискурсе не было дна, конечной инстанции понимания, то есть не было, как говорил Гачев, «национального образа мира». И поэтому на языке советской философии нельзя было понимать. На нем можно было только симулировать. Советская философия – это событие языка, утратившего связь с неязыковой реальностью. Философ России перестал принадлежать России. Он стал транслятором идей европейской философии.
Русская философия умерла. На ее месте возникла история русской философии. Историки, как патологоанатомы, принялись изучать ее труп. Результатом их труда стали путеводители по русской философии.
В результате нам теперь ближе Маркс, а не Булгаков, Фуко, а не Самарин, Хайдеггер, а не Флоренский. Соловьев для нас – это теперь бесконечно далекий безжизненный космос. Почему? Потому что первые – это те, к кому мы идем, а вторые – это те, от кого мы ушли. Между нами и русской религиозной философией нет ничего общего: ни предмета, ни понятийного языка, ни смысла. Но и в пространстве европейской философии мы не можем найти себе места, ибо не мы начинали тот разговор, который столетиями длит европейская философия. Так в пространстве современной философии образовался еще один разрыв. Мы не знаем, кто мы.
Кто мы? Заимствуя термины европейской философии, мы не присутствуем в европейском метафизическом пространстве. Философы современной России оказались в двусмысленном положении. Посредством языка они соотносят себя с русским дискурсом. Но русская религиозная философия умерла. Поэтому в этом отношении у нас есть только язык и мертвые мысли. Посредством немногих мыслей мы соотносим себя с европейской философией. Но для этих мыслей у нас нет языка. Европейские мысли на русском языке, как сарафан на корове. Нельзя удержать метафизическое мышление в языке, для этого непредназначенном. Поэтому философы современной России мечутся между языком без мыслей и мыслями без языка. И не знают, что им делать. Вернее, все, что они делают, получается либо безъязыким, либо сплошным безмыслием. В этой ситуации нужно признать, что мы путники, заблудившие в лесу. За нами нет никакой интеллектуальной традиции. Мы всякий раз вступаем в беспредметный разговор с надеждой, что появится предмет разговора. И понимаем, что предмет разговора существует до разговора только в Европе. Ибо только в Европе есть мыслительные традиции. Мы безнадежные одиночки. У нас каждый сам за себя.
Для европейской философии мы являемся почти никем, какими-то дальними бедными родственниками. Мы интересны только как рынок сбыта для их идей. Как потребители их философских текстов. Мы еще можем понимать то, что сказано философами Европы. Но мы не можем понимать того, что ими недосказано и тем более сверхсказано. В этой ситуации нам, видимо, нужно признать свою бедность и отказаться от попыток договаривания того, что не нами говорилось, а также от попыток угадывания смыслов сверхсказанного европейской философией. Нам нужно попытаться найти в нас то, что началось раньше нас на другом берегу, в пространстве русской религиозной философии. Нам нужно научиться делать бессмысленные шаги с надеждой, что смыслы может быть появятся потом, с задержкой во времени. Либо они не появятся никогда.
Аплодисменты
ВОПРОСЫ
А.А. Ермичёв: Пожалуйста, прошу Вас.
Г.А. Погорелов: Скажите, пожалуйста, в Ваше понятие европейской философии античная философия входит или все-таки она особняком для Вас?
Ф.И. Гиренок: Ох…
Г.А. Погорелов: И с античной философией могли бы Вы диалог устроить?
Ф.И. Гиренок: К античной философии у меня особое отношение. Я имею в виду два момента. Первый. Если мне трудно пробиться в русский мир, вот еще недавно здесь бывший, то пробиться в античный мир мне практически невозможно. Например, читаю я Лосева. А Лосев – это не я. Он знаток античности, он знает древнегреческий. Мои интеллектуальные возможности и его несравнимы. Лосев – это Лосев. Вот он занимается Платоном. У Платона в «Законах» есть великолепнейший, а может быть, наилучший во всей философии фрагмент под названием «человек-кукла». Почитайте комментарий Лосева к этому фрагменту – и вы увидите беспомощные, бессмысленные рассуждения человека, который отдал столько лет изучению античной философии и культуры. Абсолютно беспомощные! А в чем дело? Лосев позволяет себе писать, например, такое: «ну здесь Платон сошел с ума, в старческий маразм впал». А «человек-кукла» – фрагмент, в котором всего 10 строчек, и эти 10 строчек – лучшее в мировой философии высказывание о человеке. Предупреждаю, что из того, что я критически отношусь в данном случае к Лосеву, не следует, что я умнее Лосева или не люблю его. Я его люблю. Просто сегодня я могу как-то иначе проинтерпретировать платоновский текст. Лосев пишет: «как это можно говорить «живи всю жизнь играя»? Почему это все люди должны петь и играть?» Конечно, говорю я, а как же без игры, без самоаффектации. Ведь человек – это существо, которое поет себе очаровывающие его песни. А у Лосева, видимо, были другие представления о человеке. Выходит так, что если Лосеву не удалось проникнуть в мир Платона, то как мне туда попасть и что-то понять? Хотя мы можем иногда что-то понимать, ну бывает, случаются такие вещи, ты взял и понял. А как непонятно. Это раз (оживление в зале, аплодисменты). Второе. На мой взгляд, философия была только в античности. Почему? Потому что она была понятна меньшинству и непонятна большинству. Философия – это граница между меньшинством и большинством. А современная философия обладает двойной непрозрачностью. Такой непрозрачностью, которую не знали в античности. Что это значит? А это значит, что философы, которые делают тексты, сами эти тексты не понимают. Они для них непонятны (оживление в зале). В античности уходили от обычного, повседневного сознания к сознанию философскому, метафизическому. А что я должен делать сегодня? Сегодня я должен делать работу прямо противоположную, обратную по отношению к тому, что делалось в античности. Я сегодня пытаюсь связать метафизические вещи с сознанием повседневности, я хочу укорениться, за что-то ухватиться в сознании обыденной жизни. Если я этого не сделаю, то философия умрет. Почему? Потому что она никого не касается, она никому не нужна, кроме преподавателей философии и так называемых специалистов по языку, по коммуникациям, по счастью и т.д. Либо я найду сегодня в ней что-то, что касается каждого, либо она исчезнет. Т.е. я должен найти в ней какие-то ритмы, какие-то мелодии, которые зазвучат в повседневном сознании. Какую я делаю работу? Я делаю работу не метафизика, я делаю работу прямо противоположную, то есть антиметафизическую. И это сегодня философия! А если я делаю тексты-вампиры, то есть тексты, которые нуждаются в тех, кто им даст смысл, то это будет не философия. На мой взгляд, сегодня на место мысли встал язык. Мы имеем дело с событиями языка. Какая тут философия! Ну разве философия была когда-нибудь событием языка? Нет! Язык – это дело десятое, двенадцатое, ну неизвестно какое. Если вы следите за философией, то вы не можете не видеть, как язык проникает в неязыковое.
Следовательно, сегодня современная философия является тем, что прямо противоположно духу античной философии. Т.е. мы другие, хотя люди они всегда люди. Нам нужно подружиться с обыденным сознанием, чтобы не умереть. Сегодня не XIX, даже не XX век. Современные тексты должны быть маленькими, компактными. В них не надо рассказывать о том, чему тебя научили классические тексты, о том, что ты прочитал. Интересно только то, что ты подумал. Если вы заметили, то я, например, свой доклад разбил на части, не зависимые друг от друга. Если я говорю о соборности, то я должен уложиться в три минуты, я должен всё сказать в маленьком тексте, который не отсылает к другому тексту. Либо так, либо не берись за работу! И еще я должен хорошо сказать, то есть заинтриговать, привлечь внимание. Хотя лично у меня не все хорошо получается. Вот сегодня на философе лежит эта тяжесть, это бремя. Либо ты уйди и никому не мешай, ну в смысле молчи, то есть (смех в зале), либо ты должен эти правила принять к сведению. Я опять повторяю, нельзя писать так, как писали в ХХ веке, нельзя все время писать «Бытие и ничто» Сартра. И не потому, что мы не можем писать много. Много можно писать. Смысла нет. Нужно уметь пользоваться короткими, очень простыми, ясными, понятными, клиповыми текстами, в которых ты должен сказать всё, что ты можешь сказать. Не надо много говорить, не надо показывать свою ученость, ты много чего читал, ты много можешь рассказать. Не надо этого делать. Это скучно.
А.А. Ермичёв: Пожалуйста, еще вопрос!
Вопрос: Можно вопрос?
А.А. Ермичёв: Прошу Вас!
Вопрос: Правильно ли я понял, что Ваше дело пробиться к сознанию, а язык дело десятое?
А.А. Ермичёв: Пожалуйста!
М. С. Уваров: У меня вопрос по одному из Ваших тезисов, с которого Вы начинали, о двух типах дискурса – русский религиозный и советский. Причем, советский у Вас представлен именами Бахтина, Ухтомского и видимо примкнувшего к ним Мамардашвили. Потом Вы говорили о советской философии. Правильно ли я Вас понял, что советской философия в Вашем понимании вообще лишена каких-либо свойств дискурсивности, если Вы делаете только два типа дискурса?
Ф.И. Гиренок: Советская философия не лишена свойств дикурсивности. Тут секрет такой. Я говорил о бесспорных именах, о Выготском и Бахтине, хотя Бахтин появился поздно. Вернее, его забыли, потом опять открыли. Для меня советская философия – это европейская философия. Она не имеет никакого отношения к русской философии. Советская философия – это Ильенков. Талантливый человек? Чрезвычайно талантливый! Мамардашвили? Крайне одаренный человек! Но они не имеют никакого отношения к русской философии.
М. С. Уваров: Почему Бахтин – это советский тип дискурса?
Ф.И. Гиренок: Я ввел три темы, которые позволяют различить русскую и советскую философию. Например, я взял тему Другого. Я говорю, вот русская философия, в ней нет темы Другого. А вот Бахтин. Для него Другой имеет фундаментальный смысл. И в европейской философии Другой имеет принципиальное значение. Другой – это не ты. Он дискретно выделен. Это тот, кто смотрит на тебя, тот, на кого смотришь ты. Другой дан тебе языком. С ним нельзя общаться без языка. В конце концов, Другой – это ад. Обо всем этом говорят европейские философы. Тему Другого мы можем встретить в русской литературе, а не философии, и раскрыта она там совершенно иным образом, нежели в европейской традиции. Я привел в качестве примера эпизод из сочинения Достоевского, которого как будто бы Бахтин знал хорошо. Речь идет о понимании Другого в «Записках из подполья». Там есть эпизод с Лизой, которая влюбилась в героя «Записок» и приходит к нему в его жилище. Она влюбилась в него, как в принца, а застала его в неприглядном виде, в бедном жилище, рваном халате, ругающемся со слугой. Вот где формируется Другой! Лиза пришла с любовью, а он ее возненавидел. За что? За то, что она его заставила на себя посмотреть с отвратительной точки зрения. То есть какой я могу сделать вывод? Другой – это объективированная галлюцинация человека, терзающего себя своими фантазмами.
Иными словами, русские философы не занимались проблемой Другого. Но не успела русская философия умереть, еще труп ее не остыл, как тут же появляются теоретики Другого – Бахтин, Выготский, гении советской философии, изобретатели нового дискурса, и говорят нам, чтобы мы искали себя на дне у Другого. Это уже не русская философия, это советская философия. У Бахтина Другой – это тот, кто тебя доделает, кто даст тебе целостность, кто даст тебе твою истину. Непонятно, как в какое-то короткое время появляются десятки великолепных имен, которые мыслят иначе, находятся в ином контексте. Как будто они взялись из какого-то другого нерусского мира. Как они появились? Я не знаю. Я проанализировал несколько проблем: «Язык», «Другой», чтобы было видно, что советская философия - это абсолютно другая философия. Еще один пример. Флоренский говорит, что нужно уже понимать, чтобы говорить, а Выготский говорит, что это чепуха, мысли делаются словами. А сегодня теория «уже сознания» - одна из самых радикальных в современной философии. Т.е., развивая мысль Флоренского, я хочу, чтобы он был не бабочкой из гербария, а чтобы он был живым. Для этого нам нужно тянуть, длить некоторые мысли, тем самым делая их живыми. Например, Циолковского делает живым Делез. Почитайте предисловие Делёза к роману Турнье «Пятница, или Тихоокеанский лимб». Там говорится о человеке как лучистой энергии. А ведь это Циолковский. Я не знаю, знал ли Делез русский язык или нет. Не знал? Ну значит и Бог с ним (смех в зале). Для нас Циолковский сумасшедший. В нем мы не видим ничего интересного с точки зрения философии. Но когда то же самое говорят во Франции – это, конечно, очень умно. У Делеза и Циолковского по сути одна онтология, в которой поверхность везде, а центр нигде.
Т.е. всё это для меня означает, что советская философия – это европейская философия, включая Щедровицкого, Ильенкова, Мамардашвили. Они к русской философии не имеют никакого отношения, равно как и Бахтин с Выготским, на идеях которых основывались гуманитарные науки. И если говорить о том, что сегодня происходит в науке, то следует сказать, что сейчас пересматриваются основания гуманитарных наук, в том числе и так называемой теории деятельности, язык которой очень грубый, неуклюжий для того, чтобы на нем можно было что-то сказать о грезящем человеке. Когда ты ложишься ввечеру спать и начинаешь переход через ультрапарадоксальную ситуацию от бодрствования ко сну, тогда к тебе являются такие видения, которые никакими предметными действиями не объяснить. Понятно, что закончилась советская эпоха, но только непонятно, как советские философы к этому относятся, как они переживают смену времен. Ведь нам так нужно, чтобы был кто-то, кого можно было бы цитировать. И желательно в Европе или в Америке. Тем самым мы посредством мысли соотносим себя с европейской философией, а посредством языка – с русской. Или, что то же самое, язык русской религиозной философии один, язык советской философии – другой.
А.А. Ермичёв: Так, пожалуйста, Ирина Николаевна.
И.Н. Мочалова: Во-первых, хочу поблагодарить Федора Ивановича за доклад. И вопрос вот в продолжение мысли, которую Вы задали. Уникальная ситуация в России с таким разрывом традиций, о которых Вы говорите? Или это все-таки это имеет место в мировой истории?
Ф.И. Гиренок: Я плохо знаю историю мира. Но в Европе, кажется, таких разрывов не было. Представьте себе, было две Германии. Но Кант был Кантом. Гегель оставался Гегелем. В Европе несколько иначе относятся к своим людям, к своим странам, к своим народам, к своим философам. Знаете, сейчас американцы пытаются делать философию, у них очень плохо это получается, хотя сторонников у них даже в Петербурге полно, которые полагают, что англоязычная философия Чалмерса или Пинкера – это какое-то событие в интеллектуальной истории мира. На мой взгляд, Америка сильна не философией, а долларами. А Германия и Франция по-прежнему делают тексты, и мы их потребляем. Они пишут, мы читаем.
А.А. Ермичёв: Борис Вениаминович, Вы хотели задать вопрос.
Ф.И. Гиренок: Философия, хочу Вам напомнить, это такая штука или такое насекомое, которое называется оводом и которое предназначено не для того, чтобы ломать шапки перед кем бы то ни было или перед чем бы то ни было, но для того, чтобы нагонять, жалить, кусать и не давать никому возможности дремать. Это первое. Второе. Бахтин и Лосев не нуждаются в моих комплиментах, как и в Вашей защите. Философия должна работать, расшатывать все существующие готовые значения и смыслы, расшатывать, дабы создать возможность для появления какого-то нового смысла. Вот и всё! Лосев – это Лосев, Бахтин – это Бахтин. Для Вас это великие люди, которых нет. Для меня они живые. Для Вас – у них была трудная жизнь. Для меня они относятся к тем, кто мог удержать себя в пространстве мысли. Мой дискурс организован очень просто. Я взял несколько тем – «Язык», «Другой», «Образ», «Рефлексия» и, обсуждая эти темы, сказал, что русская философия – это не советская философия. К советской философии я отнес Бахтина. Какая здесь может быть обида. Я же не ордена раздаю. Вот с Лосевым тут другая проблема. Лосев пытался встроиться в эту новую советскую струю – у него ничего не получилось, потому что он был русским философом. У него получилась смесь феноменологии и диалектики с имяславием и символизмом. Эта смесь могла взорваться. И он ушел, оставаясь русским философом. А у Бахтина получилось, хотя у него жизнь трудная. Я же не говорю, что она у него легкая. Еще раз повторяю, гений Бахтина не станет ни хуже, ни лучше от того, разделяю ли я его взгляды или нет. Он сделал свое дело. Сейчас мы должны делать свое дело.
А.А. Ермичёв: Ростислав Николаевич, пожалуйста.
Р.Н. Дёмин: Федор Иванович, я бы хотел спросить, уточнить, вот к вопросу о разрыве. Два примера можно привести. Один разрыв, касающийся Европы – это древнегреческая философия языческая и новогреческая христианская, или можем сказать впоследствии просто светская философия новогреческая. А другой пример – это китайская классическая философия, допустим, и философия, которая существует в Китае при коммунистах.
Ф.И. Гиренок: На мой взгляд, философия была только в античности. Платон и Аристотель растворились в новогреческой христианской философии. Даосизм и конфуцинство в Китае работают на молекулярном уровне.
Р.Н. Дёмин: Но для греков Нового времени, которые пытались обратиться к своей философии, это не была ли такая ситуация, как у нас сейчас была?
Ф.И. Гиренок: Может быть, я плохо знаю какие-то вещи, но греки нового времени не стали эллинами. Единственное, что я мог бы сказать, что, на мой взгляд, сегодня философия находится в очень интересном положении, потому что она освободилась от диктата богословия и совсем недавно – от диктата науки. Сейчас она предоставлена самой себе. Мы сами сегодня можем в каком-то смысле стать эллинами. Я настаиваю на том, что сегодня редкая для нас возможность – войти в пространство свободных размышлений, делать дело, не оглядываясь ни на кого! Хотя я знаю, сейчас вновь появилась очень сильная тенденция повернуть философов к науке, заставить их опять заниматься философскими проблемами физики, химии, биологии. Всё это смешно, ибо в науке нет ничего кардинально нового. Единственная проблема, если она существует сегодня, то не в физике, конечно, а в неврологии. И только лишь потому, что неврология вдруг нагло посмела объявить о том, что она хочет создать науку о мозге, которая будет одновременно и наукой о сознании. Это очень интересно! Давайте, создавайте! В остальном, мы имеем дело с технологиями. Вы знаете, за что сейчас дают нобелевские премии? Не за то, что меняет наши представления о мире, а за перемены в технологиях.
А.А. Ермичёв: Яков Адольфович, давайте.
Я.А. Фельдман: У меня не вопрос, а выступление.
А.А. Ермичёв: Валерий Александрович, пожалуйста!
В.А. Фатеев: Для многих, наверное, здесь присутствующих русская философия ассоциируется с Владимиром Соловьевым и его последователями. Что Вы по этому поводу думаете?
Ф.И. Гиренок: Когда я шел сюда, я себе говорил: «Ради Бога, только не о Соловьеве», ну правда (смех в зале). Я объясню почему. Соловьев, на мой взгляд, это большой тромб русской философии. Почему? Потому что он придумал концепт «Софии». Софиология – это очень неудачное изобретение. Я не знаю, почему люди такого ранга, как Флоренский и Булгаков, были вовлечены в софиологию. Я до сих пор не могу себе дать ответ на этот вопрос. Булгаков и Флоренский, слава Богу, мало-помалу освобождались из-под соловьевских чар, из-под чар этой софиологии. Развилка в развитии русской философии началась, пожалуй, с Самарина, который видел два пути для России: либо мы разрабатываем идею русской нации, либо твердо следуем имперской идее. Соловьев предложил нечто третье – всеединство, софийное братание Европы и России. Линия, которая ведет к Соловьеву, на мой взгляд, тупиковая, а линия, которая идет к Леонтьеву и дальше – к Розанову, к обэриутам – перспективная.
София – просто посредник, если брать прагматику этого концепта. Что в Софии соблазнило русских? Возможно, критика Соловьевым отвлеченных начал, возможно, как у Эрна, борьба с рационализмом. Желание представить русский мир софийным, а не рациональным. Да, есть что-то в этом. Когда ты начинаешь искать слова, которые могли бы передать оттенки нашей жизни, неизбежно на ум приходит «софийность» нашей жизни, то, что в один неведомый момент связывает всех нас какой-то вяжущей связью.
Почему линия Соловьева тупиковая? Потому что она позволяет думать, будто благодаря Софии возможно соединение неба и земли, абсолютного и относительного. Ведь в той мере, в какой возможно это соединение, мир софиен. На мой взгляд, софиология Соловьева скрывает от нас истину о том, что мир абсурден, и человеку нужно учиться жить в мире абсурда, а не под покровительством образа Софии. Я думаю, в мире Софии не нужна вера, в нем человеку нужно полагаться на Софию, а не верить. Вера возможна только в мире абсурда.
А.А. Ермичёв: Юрий Аркадьевич, пожалуйста.
Ю.А. Скроцкий: Начет Софии – мне как-то сразу хочется с конца начать, хотя я хотел говорить о другом.
А.А. Ермичёв: Только вопрос, да?
Ф.И. Гиренок: Не знаю, что было неправильно, но убедительно, а что правильно, но не убедительно. По поводу белых армий. Их составляли русские люди. Но и красную армию составляли не прибалты. Я знаю, что русская религиозная философия вслед за Россией слиняла в три дня. Одни остались, другие уехали, растворились в мире европейской культуры. Но мы с вами живем в другом мире, у нас были другие философы. У нас был Бахтин, Выготский, у нас Маркс… (смех в зале). Я думаю, что Вы думаете примерно то же самое, что и я. Вы не можете не знать, что нет сегодня никакой русской философии. Ну какая русская философия? То, что мы посредством языка относим себя к России? Будет другой язык, будем на другом языке говорить и будем относить себя, например, к Китаю.
А.А. Ермичёв: А Гиренок – это русская философия? Гиренок Федор Иванович?
Ф.И. Гиренок: Я думаю, что да (смех в зале).
А.А. Ермичёв: Значит есть!
Аплодисменты
А.А. Ермичёв: Пожалуйста, еще вопросы!
В. Дробышев: Спасибо большое за доклад. Скажите, пожалуйста, по поводу безрассудных поступков, о которых Вы говорили. Вы адресуете к числу таких поступков то, чем занимается Хоружий Сергей Сергеевич? Т.е. вот реанимации того догмата, который в рамках самого православия проблемно достаточно звучит.
Ф.И. Гиренок: Хоружий талантливый человек, он здесь был и рассказывал вам о трояком разрыве человека. Ну, нормально. Он мне нравится. Но стоило мне высказать ему маленький упрек, как он, видимо, стал считать меня своим противником. Т.е. что он сделал? Он взял Хайдеггера, его язык, добавил к нему исихастские слова, взболтал все, вот и получилась антропология границы. Хайдеггер относится к людям, которые растянули мир между бытием и ничто и дали возможность появиться во Франции философии поверхности. Если все временно, то нет ничего. И тогда действительно возникает вопрос о том, почему есть что-то, а не ничто. Может быть не все временно, не все конечно. Может быть, стоит допустить нечто не имеющее внутри себя смены состояний? Но это уже будет постхайдеггерианская философия. Пока все мы устремились из глубины к поверхности. Замечательно, но ведь за этим стоит Хайдеггер. Вы знаете, нужно еще провести расследование того, каким образом чистое продуктивное воображение априори Канта превратилось в бытие Хайдеггера. Так вот, а Хоружий доверчиво берет философию Хайдеггера, его спорное различие межу онтическим и онтологическим и дальше у него получается то, что получается. Я очень мягко сказал об этом, но публично (смех в зале).
А.А. Ермичёв: Пожалуйста, еще вопросы!
Г.А. Погорелов: В этом зале много молодежи, поэтому у меня вопрос к Вам такой. Им жить и жить. Что делать? Как выправлять положение? Как вернуть автохтонное философское мышление на русскую почву? И, скажем так, что бы Вы посоветовали молодежи? Например, я так от фонаря говорю: античность, древнегреческая философия, Древний Китай, Древняя Индия? Именно те языковые структуры, которые доступные, не накрученные, не навороченные, в которых еще связь с чувственным миром практически не разорвана. Такой вариант пойдет? Ну а как еще восстанавливать?
Оживление, смех, аплодисменты
А.А. Ермичёв: Прошу Вас, барышня!
Вопрос: Я представитель молодого поколения в этой аудитории и хочу поспорить. А почему Вы считаете, что в школах сейчас не философствуют, детей не подводят к тому, чтобы что-то проявлять? Допустим, я по истории писала работу по Пушкину, у него тоже своя философия. Я считаю, что это русская философия. А почему Вы говорите, что философия в России началась с XIX века? Ведь есть Аполлон Григорьев, у которого тоже…
Из зала: Так это XIX век!
Вопрос: Ну почему? (смех в зале)
Из зала: В чем вопрос-то вообще?
Вопрос: В чем вопрос? Ну, точнее, это не вопрос даже, а …
Шум, Александр Александрович Ермичёв стучит кулаком по столу, призывая к порядку
Вопрос: Философская мысль она в литературе, в российской литературе она присутствует везде. И Пушкин в свою очередь был философом. Или Вы не считаете его философом?
А.А. Ермичёв: Азарт.
Ф.И. Гиренок: Азарт, энтузиазм. Я назвал это наглостью. В Европе есть Гете, Шекспир за спиной, а в России? Никого. И несмотря на это, русские ребята сделали невозможное - литературу, без которой сегодня нельзя представить мировую литературу, музыку, живопись. Киреевский с Хомяковым создали проект русской философии. Во всяком случае, у нас в XIX-XX веках появляются десятки первоклассных гениальных философов. Конечно, не мы придумали философию. Эту форму сознания мы позаимствовали в Европе. Нас нужно завести, воодушевить, тогда всё возможно. Дисциплинированный энтузиазм русских молодых людей породил евразийство. А без энтузиазма получается какое-то Сколково. Сейчас я расскажу про евразийство.
А.А. Ермичёв: Бога ради!
А.А. Ермичёв: Вопросы еще? Нет более вопросов. Спасибо большое!
Аплодисменты
ВЫСТУПЛЕНИЯ
А.А. Ермичёв: Так, пожалуйста, Яков Адольфович, размочите.
Я.А. Фельдман: Немножко, да (смеется). Я, конечно, постараюсь продолжить в стиле докладчика, но это очень трудно. Федор Иванович, я просто отмечу некоторые вещи, которые мне отрезонировали. Это не будет целостная система, целостная вещь, но некоторые точки резонанса, мне кажется, надо сейчас сказать. Значит, одна цитата отрезонировала у меня:
Плачет слово по смелому делу,
Вот такую штуку я написал 25 лет назад.
Ф.И. Гиренок: Очень хорошо!
Я.А. Фельдман: Случайно она отрезонировала сегодняшнему выступлению. Вторая цитата из Юлиана Тувима: Не ищите яркость слова, обложившись словарями –
Т.е. я совершено согласен с вами, что не цитировать надо, а создавать надо. Очень понравилась мысль, что русская философия была в своей эпохе, советская в своей, а вот сейчас постсоветская эпоха требует новой философии, и для этого нужна наглость, которую я хочу сейчас проявить, я дарю сейчас книжечку (Фельдман Я.А. «Образы. Смыслы. Сценарии» СПб. 2011), чтобы удостоверится (раздает экземпляры Ф.И. Гиренку и А.А. Ермичёву). Если кого-то интересует моя позиция в философии, она в этой книжечке изложена, подходите.
А.А. Ермичёв: Ох, Яков Адольфович. Пожалуйста, прошу Вас, Борис Георгиевич, пожалуйста!
Б.Г. Дверницкий: Меня вообще задела ваша разница между тезисами и выступлением. Вот в тезисах вы говорите, что православие основа, в нем истина связана не со словом, а с образом, а в советской философии она соответственно со словом. Ну, вообще, я православный человек, может не совсем достаточно, но в православии истина связывается с Христом, между прочим. Т.е. она персоналистична, не что, а Кто. Ибо, как сказано, «Христос есть Путь, Истина и Жизнь».
Ну, и соответственно, предмет русской философии – человек, целостный человек. Вот вы русскую философию представляете как какой-то аналог или какой-то клон европейской философии, которой, вообще говоря, и нету. Есть немецкая философия, есть французская, а европейской нет философии. Вот точно также есть русская философия. И у них совершено разный предмет. Значит, я говорю, что у нас предмет – человек, целостный человек, поскольку человек создан по образу и подобию Божию. А раз истина есть Христос, значит, мы человека изучаем. И вот с этой точки зрения если посмотреть, то есть совершено четкая линия, которая прослеживается в русской философии. Я кстати пиcал о ней в предыдущем номере «Вестника». Начинаем мы: Киреевский, Хомяков. И везде о цельном человеке, и вот это прослеживается и у Лаврова, и Михайловского, и у Самарина. Берем мы дальше «Наука о человеке» Несмелова, «О назначении человека» Бердяева, и даже у Лосского, у него субстанциональный деятель, т.е. опять же персона. А вот все эти системы искусственные философские Птолемеи, я бы сказал, это Гегель и прочие, а что они родили? Они родили, вообще говоря, античеловеческий марксизм, между прочим. Их изучают в школе, они вообще не нужны.
Философия пришла к чему? Вот философская антропология. Т.е. я хочу сказать, что русская философия имеет свой предмет, свою направленность, и которая продолжается и сейчас. Вот этот самый Хоружий, которого вы ругали, он действительно здесь выступал и с очень интересным сообщением о синергийной антропологии, очень понравилось, ну и так далее. Т.е. человек остается у нас.
Теперь вот такая у вас фраза, Бунин сказал, что с ним кончилась Россия. Ну, понимаете, кончилась та Россия, но русское слово, русская мысль они не кончаются, они живут, и может не при нас, а мы при них состоим. И вот это русское слово оно потом выразилось в Есенине, в Рубцове, которого сейчас издали полуторомиллионным тиражом, его читают, значит оно живет. Т.е. ничего в России никуда не исчезло, никакой это не сарафан, это самостоятельная линия, которую она выдерживает. Но не клонирует Европу, а идет своим путем. И вот что меня даже удивило, когда я читал патриарха, о этой цельности, сейчас прочитаю: «Святость – это целостность человека. Это, в первую очередь, внутренняя сила. Он самодостаточен, и, что очень важно, у этого человека есть внутреннее зрение. Праведный считает себя грешником, потому что у него хватает мужества и внутреннего зрения видеть свою неправду. А грешный человек ничего не видит – только свое собственное «я», и всегда в розовом свете. Один реалист, другой фантазер…» Тут, кстати, приветствовали эту фантазию, которую надо развивать, ну, это между прочим. «Один человек целостный и сильный, другой внутренне очень слабый». Спасибо за внимание.
Аплодисменты
А.А. Ермичёв: Валерий Александрович, пожалуйста! Валерий Александрович Фатеев, писатель.
В.А. Фатеев: Лет пять назад один мой московский приятель сообщил мне, что в Москве есть очень интересный философ – Федор Иванович Гиренок. Я посмотрел его книгу, мне не очень понравилось название, «Пато-логия русского ума» – так она называется, что ли? Мне показалось тогда, что это откровенный постмодернист, который, разве что, хорошо знает русскую философию. Но со временем всё больше и больше попадалось мне интереснейших мыслей, высказанных Федором Ивановичем, и сейчас я могу сказать, что пришел сюда именно потому, что мне очень хотелось увидеть этого автора. Как говорил Розанов, «физика» известных людей ему всегда была интересна – она существенно дополняет представление о личности, и он не упускал случая воочию увидеть того или иного заметного человека. И могу сказать, что сегодня я не только не обманулся в своих ожиданиях, но встреча с Федором Ивановичем произвела на меня огромное впечатление. Я практически не могу сказать, что я с чем-либо не согласен в его выступлении, потому что то, что всё было сказано несколько смело и индивидуально, что я слушал с полным вниманием. То что докладчик говорил, это, конечно, его личные взгляды, но говорилось это настолько смело, что не было сомнения: человек, который выступает здесь, с кафедры, зная, что его слово где-то отзовется, и тáк говорит – это значит: перед нами большая творческая личность.
Что касается самих идей Федора Ивановича, я сегодня полистал в Интернете его статьи, там есть очень сложные моменты про «аутизм» и тому подобное, очень много философских нюансов, которые здесь не нашли отражения в выступлении. Кроме того есть и публицистические статьи и интервью – блестящие, простые, ясные! И выступление, которое сегодня состояло из двух таких частей: из чтения очень умного, заранее подготовленного текста и спонтанного, порой не совсем внятного наговаривания, что ли, «на тему», произвело на меня впечатление, что у нас в России есть философ. Здесь ранее выступал Хоружий, и честно скажу вам: я от этого выступления пришел в ужас. Ну, и поскольку я не отношусь к философским кругам (я сам занимаюсь литературой), то могу сказать, что это было какое-то начетничество с корыстным использованием самых глубоких, ценных вещей в христианстве – он на исихазме делает себе карьеру! Мне это было крайне неприятно. Есть, или, точнее, был у нас все-таки философ – Панарин, но, на мой взгляд, не очень оригинальный, хотя честный и интересный мыслитель. Других, я признаюсь, считаю лишь историками философии. Но так ли уж это мало? И тут вопрос более сложный. Вот вы, Федор Иванович, как будто отрицаете историю философии. Я, например, занимаюсь Розановым, занимаюсь давно, много, и, как мне кажется, разделяю вашу мысль, что история философии – нечто гораздо менее значительное, чем самостоятельная философия. Но не стоит эту идею абсолютизировать: чтобы что-то дельное написать, относящееся к философии, надо все-таки знать и ее историю, а ее кто-то должен подготовить, написать. И вот сейчас, когда прошло восемь с издания моей книги о Розанове, я начал готовить переиздание, более «научное», так сказать. Потому что чуть ли не все ученые в один голос сетовали, что без сносок эта книга вообще научной ценности не имеет. Козырев, например, удивлялся в рецензии, как это я осмелился «в век сноски» (!) издать без научного аппарата такую серьезную книгу. А книга у меня была на 40 авторских листов. И вот когда теперь я стал дополнять туда всё новое, что за это время появилось в науке, и книга обросла сносками, я пришел примерно к тому же выводу, как и вы: всё-таки это не главное, а главное – выраженные в книге собственные мысли, идеи. Но факт налицо, что теперь эта книга имеет место быть, ею теперь удобнее будет пользоваться. А то раньше все хотели ее процитировать в своих «трудах», потому что в науке-то главное цитату подобрать (смех в зале), вот именно поэтому я и сделал ее тогда без цитат. А теперь, я думаю, эта книга будет иметь какой-то интерес, и пользы от нее, видимо будет больше. Так что в этом смысле я с вами не совсем согласен.
Еще у меня такое соображение. Вот вы говорили о власти, что нет власти не от Бога. А мне попадалась другая трактовка или перевод этой библейской фразы, не знаю, насколько он точен, но мне очень симпатичен. Мысль такая, что только та – власть, которая от Бога, и не власть, если не от Бога. Вот такой перевод этого места… И я встречал это и в книгах даже, но в этом деле не специалист. Во всяком случае, вам этот вопрос к размышлению. Ну в целом в связи с вашим выступлением могу сказать, что спасибо русской философии, что она есть!
Аплодисменты
А.А. Ермичёв: Пожалуйста, профессор Уваров.
Аплодисменты
А.А. Ермичёв: Пожалуйста, Вадим Семенков.
В. Семенков: Мне очень понравилось Ваша фраза о Данилевском, я полностью согласен, что невозможно, если было что-то аналогичное во Франции, такая же работа, невозможно, чтобы её не изучали во французская школе. За одно это уже спасибо. Я полностью согласен с тем, что действительно непонятно откуда взялся Флоренский. И, наконец, о самом главном. Действительно, последние 120-130 лет история русской философии – это история деградации. И здесь можно указать две роковых фигуры. Одну из них Вы обозначили – это, конечно же, Владимир Соловьев. Философию делают авторитеты, философию развивают авторитеты, философия базируется на определенных авторитетах, которые указывают на те или иные тексты, которые предполагают подражание, развитие, воспроизводство, творческое воспроизводство. Вот сначала появилась фигура Владимира Соловьева и он указал на неоплатонизм как на какую-то перспективу. Это когда шла абсолютная модернизация России. И это был первый тромб, это был первый такой сказочник, который показал неверное направление, стратегически неверное направление. Конечно, очень быстро обнаружилось, что это полная чепуха и русская философия умерла религиозная. Но потом появилась вторая фигура, которая сделала ту же самую функцию – это Ильенков. Он конечно уже слабее, но и ситуация была слабее в мысли. Он указал на какой-то гегельянский марксизм, как на какую-то перспективу развития мысли. Пошли по второму кругу ошибок. Сейчас может появиться третья фигура, которая еще раз укажет, сыграет такую же роль, какую сыграли Соловьев и Ильенков, но это уже будет полный тупик. Полностью согласен с оценкой Хоружего, так не работают. Я очень жалею, что пришел на эту встречу с Хоружим, потому что после этого я понял, что не смогу прочесть «Улисса», я буду видеть перед собой фигуру Хоружего. И последнее, я все же считаю, что ведущая философия на сегодняшний день в Америке, это сверхдержава, они не зря лидируют. И… (Ф.И. Гиренку) ну, мы с Вами уже спорили об этом заочно по электронной почте. И очень показательно, что крупнейший философский труд за последние 30 или сколько там лет написан в Америке – это «Теория справедливости» Ролза*. И показательно, что на философском факультете за последние 20 лет не было защищено ни одной диссертации на эту тему. Спасибо! * Rawls J.B. A «Theory of Justice», 1971
Аплодисменты
А.А. Ермичёв: Пожалуйста, прошу Вас, Борис Вениаминович.
Б.В. Иовлев: Я хочу сказать несколько слов о дискурсе. Анализ дискурсов – это тема доклада, но сам анализ дискурса проводился, мне кажется, с помощью классического советского дискурса. Здесь я вспоминаю, и все мы можем вспомнить и художественную литературу, и театр, и кино, и там это очень хорошо видно. Это Маяковский и Шолохов, ну я не хочу дальше развивать эту тему. И с моей точки зрения здесь есть положительный момент, что это русский советский дискурс и что в советское время дискрус оставался русским, что показывает и выступление нашего докладчика. Но мне кажется, я вообще с удивлением вижу и думаю, что оказывается место, когда говорят «гений места», есть место и место накладывает ограничения. Вот с моей точки зрения, здесь, в Русской Христианской Гуманитарной Академии, я верю, что это место накладывает ограничения на дискурсы, это место, эта икона (об иконе Св. Троицы) требуют особого отношения к тем людям, о которых мы говорим.
А.А. Ермичёв: Хорошо.
Аплодисменты
А.А. Ермичёв: Пожалуйста, Юрий Аркадьевич Скроцкий.
Ю.А. Скроцкий: У меня, скорее, будет что-то такое вроде методологического замечания или мнения. Я-то вообще врач, психиатр, но я очень люблю философию, люблю литературу и так далее. Наверное, в этом ничего удивительного нет, в России это, кстати, очень типично, когда врачи занимаются литературой в частности. Ну так вот, (Ф.И. Гиренку) я хочу принести Вам очень большую благодарность, хочу объяснить аудитории за что. Параллельно вот этому прекрасному месту, здесь в герценовском институте, или университете, как я его теперь претенциозно называют, в герценовском университете идут тоже такие семинары, очень интересные. И там есть очень контрастные выступления, весьма неожиданные для тех, кто их слышит, и соответственно, мнения тоже сталкиваются как острые кубики в одной банке. Так вот последнее выступление, которое там было, это был разговор о психотерапии. Выступал психотерапевт из известной в Ленинграде, виноват, Петербурге больницы Пряжка. Так вот этот человек с двадцатилетним стажем, психолог, опытный очень человек, вполне со всеми регалиями, рассказывал о своей работе в течение часа. Я не буду конечно пересказывать то, что он говорил, но я только приведу два приблизительных примера, а уж, поверьте, дальше все это приблизительно в том же отношении и продолжалась. Значит, первый вариант. У него была больная депрессией, которую – я цитирую его почти точно – он в во время групповой, а не индивидуальной психотерапии, он ведет в основном групповые занятия, он взял ее за шкирку и мордой елозил в кресле до тех пор, пока она не сдалась, не сказала, что она чувствует себя уже лучше (смех в зале). После этого был скандал, его хотели отстранить, но через где-то там два-три дня она пришла к нему, целовала руки и выписалась в хорошем состоянии (смех в зале). Второй вариант был когда тоже, кстати, была женщина, ну, там не только женщины, там кто угодно был, когда он лег на нее и выкручивал ей руку, доказывая ей, что ее высказывания галлюцинаторного характера неправильные. И она тоже рано или поздно согласилась, и тоже это прошло через скандал с главным врачом (смех в зале). Его успех, в общем, очень значительный, и так как вообще в мире, не только в философии, но и психиатрии, кстати, это, по-моему, очень близкие области, вот есть всегда большое сомнение в том, за счет чего возникла истина и возникла ли вообще эта истина. Так вот тут тоже непонятно, но, тем не менее, все-таки успех был. Я здесь мог бы сказать, что я то, что здесь прослушал, это была психотерапевтическая философия приблизительно такого же типа. Это был один и тот же феномен, но в разных как бы временных, ситуационных и других формах. И он может дать для некоторых, по крайней мере, то, что я слышал в выступлениях, даже самых последних, очень большой результат. (Ф.И. Гиренку) Большое Вам спасибо!
Аплодисменты
А.А. Ермичёв: Пожалуйста, кто хотел бы высказаться? Есть желающие? Позвольте мне. Я как человек, который занимается трупоразъятием (смех в зале) русской философии скажу несколько слов. Прежде всего, Федор Иванович, большое спасибо за то, что Вы нашли время выбраться к нам. Книги Ваши знакомы в Петербурге, знакомы студентам и сотрудникам нашей академии. Спасибо!
Теперь непосредственно по опасениям, которые я невольно испытывал, вслушиваясь в Ваш доклад. Возможно, что сказанное мною каким-то образом политизирует наш вечер, но ведь мы живем мы во времена суровые, в те времена, когда определенная часть нашего россиянского населения хочет использовать обстановку для каких-то своих корыстных целей. В Вашем выступлении прозвучало: «Советский Союз – не Россия», «Советское мышление – не русское мышление»… Вы знаете, это, наверное, все-таки не так.
И вот теперь я хотел бы определить себя в качестве историка русской философии, который хочет увидеть русскую философию в целостности различных, даже противоположных друг другу направлений. А ведь она только такая. Русская философия это не только Хомяков и Соловьев. Это все-таки еще и Писарев и Чернышевский. Вот если отталкиваться от определения Федора Ивановича о том, что философия – это взрывание всяческих смыслов, то я сразу же вспомнил Дмитрия Ивановича, который говорил: «Бей направо, бей налево, а вот что останется, то уже и останется». Вот он в этом случае совершено идеальный философ в представлении о философии Федора Ивановича Гиренка.
Так вот, касаясь вот этой материалистическо-позитивистской-народнической-лавровской-маркситской философии, я хотел бы напомнить одно из высказываний какого-то очень хорошего русского философа о том, что можно быть материалистом и атеистом из потребностью в метафизике и в Боге. Так вот, русская философия другая, не связанная с именами Хомякова и Соловьева – это тоже «религиозная» философия, имея в виду те особенности психологии русской интеллигенции, которые отметил Сергей Николаевич Булгаков в своей статье в «Вехах» «Героизм и подвижничество».
И уж коли на то пошло, то Советский Союз – это и есть осуществление русской идеи, как об этом говорят многие свидетели. Из тех, кто сразу вспоминаются, сошлюсь на Яковенко, который последнюю страницу своей «Истории русской философии»* завершает таким тезисом: Советский Союз осуществляет сейчас те самые идеи, которые в свое время проповедовали Виссарион Григорьевич Белинский и Евгений Николаевич Трубецкой. Поэтому мне кажется опасным разрыв: «кончилась Россия», «кончился русский дискрус», «начался другой, советский дискурс…» – Да что это за «советский дискурс»!? И потом, «советский дискурс» – это все-таки не Бахтин, и не Выгодский. По времени – да, конечно, они работали в советское время. Но по структуре, по содержанию …
Большое спасибо Вам за выступление!
Аплодисменты
* Яковенко Б.В. История русской философии. – М.: Республика, 2003. Переизд: М.: Изд-во Директ-Медиа, 2008.
А.А. Ермичёв: Федор Иванович, Вам заключительное слово, и после этого те, кто пожелает испить чаю – в 503 аудиторию.
Ф.И. Гиренок: Я внимательно слушал выступления. Всем говорю спасибо. Мне было интересно всё, что здесь говорилось. Теперь просто несколько реплик.
А.А. Ермичёв: Да, конечно.
Ф.И. Гиренок: Начну с того, что меня немного задело. Вот, например, (А.А. Ермичёву) с Вас начнем (смех в зале). Вы прекрасно знаете отношение Федотова к русской интеллигенции. Что такое русская интеллигенция? Как говорил Розанов, она-то и есть погубительница России. Русская интеллигенция вообще неудачное изобретение, совершено неудачное.
А.А. Ермичёв: А кто делал русскую религиозную философию как не русская интеллигенция?
Ф.И. Гиренок: Просите, а кто это?
А.А. Ермичёв: Понял, давайте дальше, я понял.
Смех, аплодисменты
Ф.И. Гиренок: В самом начале я выслушал речь о цельном человеке, о том, что предмет рукой философии – это цельный человек. Я хочу вернуться к этой теме. (А.А. Ермичёву) можно я чуть-чуть подобнее прокомментирую?
А.А. Ермичёв: Пожалуйста-пожалуйста!
Ф.И. Гиренок: Русский язык придает негативный оттенок слову «пустота». Если я кому-то говорю, что он «пустой человек», я наношу ему оскорбление. Когда говорят: «содержательный человек», – это означает похвалу. Теперь я перекину знаки. «Содержательный человек» – это конченый человек. Почему? Потому что он переполнен разными содержаниями, он, как заставленная комната, в которой есть все, но нет человека. У содержательного человека нет возможности придти к себе. Чтобы стать пустым, нужно опустошиться. У пустого человека есть шанс встретиться с собой. Т.е. пустой человек - это человек, который имеет возможность заговорить от своего имени. Но то же самое происходит со словом «цельный». Когда говорят «цельный человек», «не разбрасывающийся человек», «сосредоточенный человек», собранный человек, тот, кто идет к цели и не отвлекается налево и направо, говорят о замечательном человеке. Я придаю другой смысл этому слову. Цельный человек – это жесткий человек, опасный, холодный, злой человек, который пройдет по трупам и не поморщится. А человек сомневающийся, «а прав ли я», немножко шизующий приобретает позитивный смысл. Поэтому говорить о том, что предметом русской философии является «цельный человек», я бы не стал.
Я слушал Батищева. Он у нас читал лекции на факультете. Но я его не знал близко. Его тексты были выполнены в диалектическом стиле. Что скрывалось за этой диалектикой, я не знаю. Надо посмотреть. Хотя я полагаю, что у него нет свойств русской дискурсивности.
Дальше, Подорога. Подорога, – это транслятор европейской философии в России. Но у нас большинство так называемых интеллектуалов являются трансляторами европейской мысли.
Я хотел привести несколько психиатрических примеров из Гегеля. Один больной отказывался есть по той причине, что он считал себя умершим. А мертвые не едят. Тогда врач ему говорит, раз ты умер, ложись в гроб, мы тебя похороним. Больной соглашается, это логично (смех в зале). Его похоронили, ну а рядом был другой гроб и там лежал актер. Потом все ушли, склеп опустел. Актер отодвигает крышку гроба, достает термос с кофе, бутерброды с колбасой и начинает есть. Тот не понял (смех в зале). А что, говорит, на том свете можно пить и есть? Естественно, – говорит актер, – давай, присоединяйся. Больной присоединился и вылечился. А об интеллигенции я сказал.
А.А. Ермичёв: А что Вы сказали об интеллигенции?
Ф.И. Гиренок: Что я её не люблю.
А.А. Ермичёв: А что еще Вы скажете про интеллигенцию?
Ф.И. Гиренок: Я разделяю отношение к интеллигенции Федотова Георгия Петровича, у которого есть работа на эту тему.
А.А. Ермичёв: Есть.
А.А. Ермичёв: Беспочвенность и утопичность.
Ф.И. Гиренок: Да. Все они ушли фактически в революционное движение.
А.А. Ермичёв: Ну, понятно, «Вехи» мы не будем обсуждать.
Ф.И. Гиренок: Не будем.
Аплодисменты
А.А. Ермичёв: (Федору Ивановичу Гиренку) Спасибо! (Аудитории) Друзья, спасибо до следующей встречи!
Фотографии Олега Хмельницкого Запись и расшифровка диктофонной записи Наташи Румянцевой
Благодарим за помощь в подготовке этого материала: Федора Ивановича Гиренка Бориса Вениаминовича Иовлева Юрия Аркадьевич Скроцкого Михаила Семеновича Уварова
Валерия Александрович Фатеева Александра Александровича Ермичёва А также Ростислава Николаевича Дёмина за фотографию Т.М. Горичевой Дополнительно по теме см: Прот. Георгий Митрофанов «История и канонизация новомучеников и исповедников Русской Православной Церкви» СЛУШАТЕЛИ    
  
  
   
  
 
|
А.А. Ермичёв: Добрый вечер, друзья, добрый вечер! Сегодня у нас 59-е заседания со дня основания семинара, уже 59-е. Прилично, пять лет, чуть-чуть даже с хвостиком, пять лет. Но прежде, чем объявить выступление нашего сегодняшнего гостя, профессора кафедры философской антропологии Московского Государственного Университета Федора Ивановича Гиренка, я хотел бы анонсировать одно важное для нашей академии событие и пригласить вас на презентацию книги Дмитрия Кирилловича Бурлака «Мышление и Откровение», которая вот только буквально вчера вышла из поз типографского станка. Презентацию второго издания «Мышление и Откровение» состоится в среду 26-го числа в обычное для нас начало, в 18.30. Так что, пожалуйста, те, кто могут располагать временем на это мероприятие, те, кто пожелают послушать обсуждение этой книги, которое будет неизбежно при представлении второго издания – милости просим! Это вот первое объявление. Второе объявление относительно февральского заседания. Ну, как правило, у нас происходят заседания по пятницам и скорее всего в последнюю пятницу месяца. Сейчас у нас готов выступить со своим сообщением Петр Юрьевич Нешитов, сотрудник нашей академии с кафедры «Философия. Богословие. Религиоведение» и ученый секретарь нашего журнала «Вестник РХГА». К сожалению, я не могу сформулировать его тему и сейчас я его здесь среди присутствующих не вижу, но знаю, что главным предметом его сообщения послужит протопоп Аввакум. Видимо, как явление русской культуры или возможно как великолепный писатель, или возможно как просто деятель религиозного движения в России, не могу сказать, но основной предмет – это протопоп Аввакум. Вот такие объявления.
Ф.И. Гиренок: Я сказал, что нужно пробиться к сознанию. Это правильно. Язык дело десятое – тоже правильно. Но в том смысле, что не язык является границей сознания, а сознание – границей языка. Я сказал, что на место мышления встал язык. Мы говорим много, а мыслей у нас нет. В этом проблема. Язык меня интересует, у меня даже книжка вышла последняя «Аутографии языка и сознания» (Изд-во МГИУ, Москва, 2010). Я стараюсь работать с языком, я пытаюсь его почувствовать, потому что русская философия вообще была близка к литературе, и эта близость лежит на нас тяжелым бременем. Мы обязаны быть литераторами, писателями, мы должны уметь вовлекать, завлекать, выстраивать сюжет, строить ловушки, в которые попадают часто и профессионалы. Я сказал, что «язык дело десятое». Почему? Потому что ты делосский ныряльщик. Тебе не до языка. Тебе бы жемчуг смысла побыстрее достать со дна моря безмыслия. У тебя нет времени, тебе может не хватить кислорода. Хватай смысл и на поверхность, потом разберемся с языком. Жизнь так коротка, что тут, на глубине, некогда этой ерундой заниматься. В этом смысле язык дело десятое. А сам по себе язык очень хорошая вещь, интересная. Одним Абаевым можно зачитаться. Но если язык встал на место мысли – это смерть. Вот эта была у меня мысль…
Б.В. Иовлев: Я хотел бы спросить Вас, понимаете ли вы свой дискурс? Потому что всё, что Вы говорите – это некоторый поток утверждений так как это дискурс учителя и проповедника. Что дает Вам такое основание для этого, как будто истина откуда-то транслируется? Вы не пытаетесь объяснять, Вы непрерывно это транслируете. Теперь, Вы сделали смазь большую Михал Михалычу Бахтину и Алексею Федоровичу Лосеву. А как Вы понимаете, почему эти люди не видели то, что так легко видите Вы? И Вы делаете как бы такую смазь. Откуда это берется? И другое. Вы видите «Троицу»? (об иконе Св. Троицы, которая висит в Актовом зале), вот там вот она. Почему Вы так грубо говорите и, на мой взгляд, оскорбительно по отношению к тем классикам, которые и глубоко мыслили, и жизнь которых была очень тяжела? И конечно Бахтина, который был сослан, и Лосев, вот это. Т.е. христианский ли у Вас дискурс?
Ю.А. Скроцкий: Да. Ну, это маленькая ремарка. Хайдеггер сказал, что русские победили в войне, потому что у них была София, по поводу влиянии философии одной нации на другую. У меня сложилось впечатление, прав я или нет, вот я хотел спросить, что у Вас в какой-то степени или даже может в очень большой степени есть существенное определение «русский» или «советский» по датам, по эпохе, вы часто говорите «эпоха стала другая», и стало быть всё стало другое. Ну, тогда, скажем, такое движение как эмиграционная армия против Советского Союза, Белая гвардия, её потомки тоже получаются советским вариантом. Вот если так это или не так? Думаете ли Вы об этом? И еще у меня вопрос насчет того, как Вы считаете, Вы к нам обращались, ну, так сказать, интуитивно, духовно, душевно, можно по-разному говорить, или словами, в которые Вы, в общем-то, не верите? Читали внимательно и потом говорили. Кстати, когда Вы говорили, Вы говорили, на мой взгляд, очень убедительно, хотя может быть неправильно, а когда читали, может быть правильно, но не убедительно. Вот есть ли различие здесь?
Ф.И. Гиренок: Первое, не может быть такого, чтобы в России, в школе не изучали «Россия и Европу» Данилевского! Не может быть такого, чтобы не изучали Леонтьева, Федотова, Аввакума. Все ли из нас читали «Письма из Риги» Самарина, а также его «Окраины России»? А изучают ли «Философию культа» Флоренского в школе? У меня была одна студентка француженка. Она говорила, что во Франции философия преподается уже в школе, Декарт у них – это настольная книга! Чем отличается французский школьник от русского? У нас нужно повторять и запоминать, у них пытаются заставить работать воображение. Русскую философию нужно читать в школе, чтобы у учеников вкус появился. Тот же Соловьев. Почему же нельзя в школе изучать его «Три разговора»? До вузов еще. И смотришь, может быть, что-то и изменится у нас, мало ли что бывает…
Ф.И. Гиренок: Что касается Пушкина. Я знаю двух людей – это Николая I и Чаадаева, которые говорили, что Пушкин – умнейший человек в России. И это правда. Например, вы хотите узнать, что такое свобода. Ответ Вы найдете у Пушкина: свобода – это каприз, прихоть. А вот ответ Канта: свобода – это произвол. Два ответа и один смысл. Пушкин очень умный человек. И это в России понималось, вернее два человека точно это понимали (смех в зале). Что касается философии Пушкина. Пушкин – не философ. В начале XIX века молодые люди ясно осознавали, что в Европе есть все, а у нас ничего нет – литературы нет, музыки нет, живописи нет, нет вообще ничего. Мы дикари. И молодые люди приходят к выводу: надо что-то делать. Литературу надо делать, философию надо делать, музыка нам нужна, нам всё нужно, мы все сделаем. У них была наглость. У нас ее нет. А хочется, чтобы была. 
Ф.И. Гиренок: Значит, что получилось? Молодые ребята, изгнанные революцией, попали в желанную Европу. Но о чем они там думают? Только о России. С легкой руки Чаадаева, Россия стала предметом русской философии. И сидят они в Софии, в каком-то кафе и думают: «надо что-то делать». И они сделали. Получилось Евразийство. Почему у нас ничего не получается? Отчего мы такие дохлые какие-то (смех в зале). Видимо, потому, что нам ничего не нужно. Мы хотим попасть в какой-нибудь офис и там застрять. Они могли, а мы не можем. У нас нет куража. Мы не пассионарии.
М.С. Уваров: Спасибо Вам большое, Федор Иванович, Вы сегодня выполнили истинно профессиональную работу философа, т.е. Вы разбудили мысль, что очень редко бывает даже в этой прекрасной аудитории. Но бывает, и сегодня состоялось именно это событие. Когда Вы говорили о цитировании Делезом Циолковского, видимо, неявного все-таки, я вспомнил свой замечательный диалог с Валерием Николаевичем Сагатовским, которого все здесь знают. Который с пеной у губ доказывал мне, что ничего нового Хайдеггер в своей концепции Dasein не создал, потому что он просто пересказал Семена Франка, поскольку идея соединения онтологии и антропологии прописана у Франка раньше Хайдеггера. Т.е. здесь идут какие-то такие совершено непонятные, инфернальные вещи. Когда мы говорим о разных языках, о разных философских дискурсах, чтобы все это оценить и как-то понять, то это бывает очень сложно, на самом деле. Действительно очень многие вещи в русской философии были заданы раньше, чем на Западе. И мы действительно это преклонение шизофреническое, в терминах Делеза, социального шизофреника нашей советской философии перед Западом с утерей русской религиозной традиции, Вы здесь совершено правы, это был социальный шизофреник – такой образ советского философа. Т.е. Маркс, ну в лучшем случае Хайдеггер, но традиции, скажем, связанные с русским богословием конца XIX века, из которых, кстати, Флоренский и вышел. На самом деле Флоренский оттуда вышел. Его вот этот уникальная способность к синтезу философии и богословия дала фигуру нашего национального гения, которого, как я понимаю, Вы любите. Я тоже люблю Флоренского, хотя к нему не все относятся однозначно. На самом деле русская философия корнями глубоко лежит в вещах, которые свойственны христианской традиции на русской почве. И самая большая утеря, которая была свойственна советской философии, все это было забыто. Но даже несмотря на это, ведь были фигуры, Вы это прекрасно знаете, которые и опыт Бахтина, и Ухтомского и Выгодского использовали, Например, опыт глубинного общения у Генриха Степановича Батищева. Потом это стало известно, как это было все у него оформлено в религиозном ключе, на каких религиозных началах. А сначала его принимали за советского философа: «диалектика», «противоречие»... А кто его близко знал, когда он был жив, понимали, как это все выстраивается. Т.е. русская религиозная традиция она не умерла в советское время, это не так. И поэтому когда мы оцениваем вот эти самые корни, которые проросли сегодня сюда в XXI век, эти корни совершено реальные. Вот сегодня говорили о Пушкине и XIX веке. Ведь русский Серебряный век, поэзия, музыка, философия Серебряного века – она же проросла корнями сегодня к нам самыми разными вещами – через поэзию Бродского, через поэзию наших рок-музыкантов лучших. Можно многие вещи говорить, даже если это не религиозная поэзия, не религиозная литература, все равно это прорастание происходит. Поэтому мне кажется главной проблемой, которая сегодня существует – не в том чтобы, констатировать, что советская философия умерла, а русской традиции не существует, не так это на самом деле. Она существует, и русская религиозная философия существует! Я никогда не забуду тот косвенный спор, который, который был полтора года назад в доме Пашкова на заседании Московско-Петербургского философского клуба, Это было заседание, Александр Александрович Ермичев там выступал и Валерий Александрович Подорога, такой был неявный спор. Валерий Подорога говорил примерно вот так как Вы, Федор Иванович, что русская религиозная философия это, извините туфта, ее нет и быть не может, значит – вперед к Западу. Ну а Александр Александрович у нас несколько другой человек, он говорил правду и истину о том, как это на самом деле происходит. И был такой неявный спор. Так вот я полагаю, что в том споре, при всем пиетете к Подороге, побеждает Александр Александрович. И вообще необходимо говорить о том, что русская религиозная традиция существует и существует в конкретных текстах, в реальных текстах. Я повторю еще раз, что одна из самых главных интеллектуальных проблем, которая возникла у нас в годы советской власти. У нас была варварски порушена и уничтожена русская православная богословская традиция. И Несмелов, скажем, и Флоренский – это такие дальние отблески, трагические отблески того, что происходило. И трагическая жизнь и Флоренского и Несмелова тоже, хотя он в прямом смысле не пострадал. Поэтому пока мы не вернемся на ту самую нашу национальную почву, почву русской философии, даже необязательно сопряженную с непосредственным богословием, мы будем в ситуации этого социального шизофреника. Мы будем пересказывать Бадью, Хайдеггера, Канта в новых редакциях, вот то, о чем Вы говорили. Хотя мне, на самом деле, упомянутый Вами новый перевод Канта на русский язык нравится. Наконец-то впервые толково перевели некоторые формулировки категорического императива. Н.О. Лосский сделал это крайне неудачно: там просто присутствуют стилистические погрешности, здесь перевели правильно. Т.е. там не все так плохо на самом деле в этих новых переводах Канта, но все равно это переводы Канта, это не русская традиция. Вот мы сегодня находимся в РХГА, все-таки это одно из нескольких место в Петербурге, где традиция русского религиозного мышления сохраняется. И это замечательно, потому что, действительно, и в московском университет не любят русскую философию, да и в петербургском тоже отношение такое двойственное среди студентов. И, по-моему, здесь есть над чем подумать всем нам, потому что, если мы хотим пересказывать западную традицию, ну давайте скажем, что мы вошли в дискурс пересказа и нам большое не нужно. Но мне-то кажется, что на самом деле не все так плохо. И вот молодые ребята, которые сегодня занимаются и богословием и религиозной русской традицией, да это и история русской философии тоже, пускай это тоже будет, они могут очень много чего сделать. Просто нужно правильные координаты расставить и может тогда все получится, хотя конечно проблем много. Спасибо!
Ф.И. Гиренок: Интеллигенция возникает и существует короткое время, интеллигентов всего было человек пятьдесят.