Скачать стенограмму

Лекция Марины Валентиновны Михайловой в культурно-просветительском центре «Лествица» при храме «Всех скорбящих радость» 16.04.06

 

Марина Михайлова: Есть мнение, что это книга только для священников, и незачем нам, мирянам, нагружаться этими проблемами. На самом деле невозможно сделать «Дневники»[1] неким тайным писанием для посвященных, потому что сам отец Александр, по-видимому, дорожил тем, чтобы его мысли о христианстве стали известны всем людям. Никита Алексеевич Струве, издатель «Дневников», говорил, что для Шмемана эта книга – подобие письма, которое человек закладывает в бутылку и бросает в море. Ему очень хотелось, чтобы его книга оказалась прочитанной. Он понимал, что было невозможно выступить с этими словами немедленно, и он оставил нам послание. Как говорил один великий писатель, Борхес, «Всем людям должны быть по силам все мысли». Мы не можем считать, что есть что-то для специалистов, а что-то для народа. Если мы имеем дело с настоящей мыслью, настоящим высказыванием, то оно предназначено всем. Самая элитарная литература – это Пушкин, Шекспир, книги, которые все знают, их проходят в школе, но это самые избранные книги и самые трудные. Что касается богословия, здесь, по-видимому, действует тот же самый закон. Чем проще книга богословская, тем выше ее значение. И наоборот, чем сложнее язык, тем она сомнительнее.

Давайте мы вернемся к «Дневникам» Шмемана. Я сразу же хочу попросить вас время от времени прерывать меня и задавать вопросы. Если вы почувствуете, что с чем-то вы ну никак не можете согласиться, давайте тогда перейдем к обсуждению. Потому что в этом и заключен смысл «Дневников» – в том, чтобы православная мысль, наше самосознание оказалось пробуждено.

Сейчас у нас с вами удивительные дни начинаются, Страстная неделя. Понятно, что это время в церкви особенное. Вот как отец Александр говорит, как он пишет в Великий Четверг: «Очень солнечно. Очень холодно – почти морозно. «Искушения» Страстной: во вторник – налоги. Вчера – разбирательство «дела» М.Р.» [2]. Это какие-то подробности жизни прихода, которые нам с вами не важны. Но смотрите, что он дальше говорит: «Действительно,  «образ мира сего» - в Церкви  –  «Сеченное сечеся…», внизу – возбужденный спор о каких-то 100 долларах, главное же – об обидах: «Почему он, а не я?» и т.д. Никогда не проходящее удивление от того, как это преспокойно уживается, как две «логики» просто не соприкасаются одна с другой, и это несмотря на то, что все христианство, все в христианстве, особенно же в его «фокусе» - Страстной неделе, как раз об этом – о двух «логиках», приведшей одна – к «странствию владычню», а другая – к «шед удавися»… Но вот кончается служба, и все без всякого труда возвращается в ту жизнь, судом над которой эта служба будет, пока ее будут служить» [3]. Он говорит о том, что есть две логики: люди пришли в церковь, более того, они работают в церкви. Наверно, каждый человек, который работает в церкви, в какой-то момент своей жизни переживает вот это изумление. Когда мы приходим, нам кажется, что уж тут-то все святые, а потом ты обнаруживаешь: да нет, все как везде. И вот Шмеман ставит вопрос: как это может быть? Те же самые люди, которые молятся на литургии Великого Четверга, начинают ссориться, что-то делить, выяснять какие-то мелкие-мелкие проблемы. Отец Александр говорит, что вся Страстная неделя есть рассказ о двух логиках, которые и приводят одна - к путешествию вслед за Христом и Его учениками, а вторая – к Иуде, который пошел и удавился. И как возможно, чтобы в сознании одного человека эти две логики жили. Он вроде бы верующий, православный, но в то же время, как только он выходит за пределы храма, он тут же возвращается к логике «века сего», и так же, как все, бегает, крутится, суетится. Отец Александр и его ученики придумали даже термин «культурная шизофрения», который обозначает следующее. Что происходит с шизофреником, человеком больным? У него раздвоение личности, а иногда растроение, иногда и больше, он живет в нескольких режимах. Так не получается ли с нами то же самое, когда мы живем в нескольких режимах сознания, и у нас одна этика для храма, а другая для всей остальной жизни. Пафос Шмемана как раз состоит в том, что христианство должно перестать быть формой культурного досуга, а человек должен быть христианином в каждый момент своей жизни. Но это очень трудно, и трудно по разным причинам. Прежде всего, это, конечно же, факт нашей греховности и слабости, но, как ни странно, немало потрудилась и церковь для того, чтобы создать этот разрыв.

На следующий день, в Великую Пятницу он пишет: «Все как нужно, все как всегда в эти высокие дни… суд над религией». Что это такое – «суд над религией»? Это очень важные слова, потому что мы привыкли думать, что религия – это очень хорошо, это свято. Но на самом деле свят только Бог, а всякая религия актуальна и ценна только в той мере, в какой она приводит к Богу. Тогда встает вопрос: а может ли возникнуть ситуация, в которой религия уводит от Бога? Тут мы все, конечно, скажем: «Да!», и приведем в пример - кого? Язычников. Скажем, вот язычники, они заблуждаются, а мы христиане, мы живем правильно. Тогда нужно сделать следующий шаг и посмотреть на современное состояние христианства: как оно живет, приводит к Богу или отдаляет от Него. Отец Александр был священником, он всю свою жизнь отдал церкви, мы никак не можем его заподозрить в мелочном и злонамеренном критиканстве. Он жил и умер в церкви. Он все время только и делает, что читает лекции, служит в храме, работает со студентами своими, он исповедует, причащает, он живет в церкви, у него ничего не остается для себя. Но именно этот человек, который церковь знает очень хорошо и служит ей, именно он указывает на то, что в современной ситуации возникает очень большое напряжение между Богом и религией, и иногда между Христом и церковью. Я сразу уточню – церковью в том виде, в каком она существует сейчас, по-человечески. Понятно, что Церковь Небесная вне всяких упреков, но когда Господь говорит Апостолу Петру, что врата адовы будут одолевать церковь, но не одолеют, этими словами он предрекает очень сложный путь церкви в мире. И здесь нужно сказать, что легких времен в христианстве не было, они всегда трудные, и мы сейчас тоже переживаем трудности. Для того, чтобы эти трудности преодолеть и двигаться дальше, мы должны видеть, где мы находимся. Во многом пафос «Дневников» отца Александра заключается в том, чтобы осознать, в какой точке исторической мы находимся, какие сложности мы переживаем сейчас. Так вот, я вам прочитаю сейчас, как отец Александр называет трудности, которые он видит в современном православии. Очень грустно то, что за те двадцать лет, даже больше, что прошли с его смерти, ничего не изменилось. Как все было, так и осталось.

Отец Александр говорит: «Для меня ясно, что «перемена атмосферы» в православии означает, прежде всего, способность взглянуть на себя со стороны, подлинную «самокритику», подлинное покаяние и обращение. … «Обновленцы» провалились потому, что видели только внешнее: кризис епископата (монашеского), формы богослужения. Поповский бунт, да еще поддержанный советской «охранкой». Гораздо серьезнее то, что в Православии – историческом – начисто отсутствует сам критерий самокритики. Сложившись как «православие» - против ересей, Запада, Востока, турков и т.д., Православие пронизано комплексом самоутверждения, гипертрофией какого-то внутреннего триумфализма» [4]. Признание ошибок приравнивается к разрушению основ истинной веры. Замечание Шмемана глубоко справедливо, как мне кажется, потому что нам свойственна некоторая некритичность к самим себе. Это же поразительно, очень часто можно прочесть, например, в какой-нибудь тоненькой книжечке про «ересь католицизма». Какой-нибудь безвестный человек, он, может, даже не священник, а просто интересующийся мирянин, и он пишет про «ересь католицизма». А это что значит? Это значит, что апостольскую церковь, которой две тысячи лет, к которой, между прочим, принадлежит четвертая часть человечества, ведь католиков очень много, он взял и назвал ересью, сидя в своем маленьком уголочке. И считает, что поступает правильно – почему? Потому что они неправославные. А вот мы – православные, значит, у нас правильное исповедание, а все остальные живут в тяжелом грехе, и, конечно же, не спасутся. При этом такая позиция в данном, конкретном случае по отношению к католикам особенно сомнительна, потому что это неповиновение нашим церковным властям, Московский Патриархат никогда не делал никаких заявлений по поводу ереси католицизма. С католиками поддерживаются отношения, католики и православные взаимно признают друг друга как церкви, равные в своем апостольском достоинстве. Православные признают таинства католиков, католики признают наши, никто не говорит, что там что-то неправильно и не так. Значит, когда человек вот так кричит про «ересь католицизма», то он, прежде всего, нарушает православную церковную дисциплину. Он живет в этом «православном триумфализме»: я, православный, всех остальных научу, как жить. Другой пример, я постоянно с этим сталкиваюсь на каждом шагу и очень удивляюсь. Во многих храмах нашего города не продаются книги отца Александра Меня. На каком основании? Если вы спросите, то какая-нибудь тетушка вам скажет, что он еретик. Тогда надо спросить у нее: «Почему вы так думаете? Вы читали его?» Нет, скажет, а зачем читать книги еретика. Она где-то это слышала, запомнила. Что получается: человек, который нигде богословию не учился, спокойно, уверенно объявляет еретиком другого человека, который был и остается священником русской православной церкви, который является абсолютным авторитетом во многих богословских сферах, а в специальных учебных заведениях по-прежнему рекомендуют его книги к прочтению. И я вас уверяю, что очень часто семинаристы идут по простому пути: если нет времени долго думать, берут батюшкину книжку, оттуда переписывают и подают свое сочинение, оно проходит. Тем не менее, человек может позволить себе оскорбление памяти отца Александра Меня. Почему это происходит? Из-за того, что в этом человеке глубоко живет комплекс триумфализма, который нами владеет и мы им подпитываемся.

Дальше. «Трагизм православной истории видят всегда в торжестве внешнего зла: преследований, турецкого ига, измены интеллигенции, большевизма. Никогда – во «внутри». И пока это так, то, по моему убеждению, никакое возрождение Православия невозможно. Главная же трудность здесь в том, что трагизм и падение по-настоящему не в грехах людей (этого не отрицают…), а укоренен, гнездится в тех явлениях, которые принято считать, в которые принято верить, как именно в саму сущность Православия, его вечную ценность и истинность» [5]. Далее отец Александр перечисляет те свойства, которые он считает характерными качествами современного православия. Это, во-первых, какое-то ««бабье» благочестие, пропитанное «умилением» и «суеверием» и потому абсолютно непромокаемое никакой культуре. Стихийная сила этого благочестия, которым можно жить как чем-то совершенно самодовлеющим, вне какого бы то ни было отношения ко Христу и к Евангелию, к миру, к жизни… Тут все слова «жижеют», наводняются какой-то водою, перестают что-либо означать» [6]. Вот это истинная правда, я вам скажу. Каждый из нас может привести таких примеров сотни, когда мы видим, что люди, которые стоят в церкви, не знают Евангелия. Много историй на эту тему. Например, однажды я слышала такое народное богословствование. Женщины стоят на ступеньках церкви, и одна говорит:  «Ну, конечно, в церковь ходить надо, потому что, кто храм посещает, тому Господь даже деньгами дает». Другая женщина спрашивает: «А это как?» А та отвечает: «Да вот на Пасху читают такую притчу про то, что один человек пришел в первый час, другие в третий, в шестой, в одиннадцатый, и всем дали по динарию. Значит, усердие молитвенное вознаграждается Господом материально». Это, конечно, фантастика, потому что человек даже что-то слышал, знает притчу евангельскую, но все равно он это переводит в какие-то понятия своего языка и своей культуры. И когда ему предлагают что-то другое, образование богословское, то, как правило, он смотрит подозрительно, думает, да что они скажут... Наше недоверие к культуре это - тоже какой-то симптом. Помните, в прошлый раз мы говорили про «Мастера и Маргариту», и с неизбежностью встал вопрос: «А можно или нельзя православному человеку читать такую книжку?» Я знала одну девочку, она училась в одном классе с моим сыном, так она категорически отказалась читать «Мастера и Маргариту», потому она была верующей девочкой из практикующей православной семьи, и ей батюшка какой-то сказал, что нельзя читать книжку, где действующее лицо -  это сатана, и она в это свято верит. Тогда «Фауста» ей тоже нельзя читать, и лермонтовского «Демона», и много чего другого тоже, вплоть до Библии, где сатана хоть и эпизодический, но все-таки персонаж. Тогда получается, что такая большая часть мировой культуры окажется отсечена на каких-то удивительных основаниях, и мы ее не узнаем. И получается, что православие в его современно-исторической форме иногда даже враждебно всякого рода культурным проявлениям. Вот недавно московские православные протестовали против карточек. Там пенсионерам дают такие электронные карты, по которым можно получать скидки в магазинах, бесплатный проезд, еще что-то. Они протестуют, потому что говорят: «Сегодня вы нам эти карточки пластиковые дадите, а завтра будете зомбировать наше сознание». И самое-то удивительное, что священник, отец Всеволод Чаплин, выступает на стороне народа, хотя на самом деле, может быть, лучше было бы народу объяснить, что у нас у всех давным-давно есть паспорта, трамвайные талоны, на них на всех номера написаны. Ну и что, мы как-то зомбированы этим? Да нет. Кто психологически устойчив, тому ничего не угрожает, а кто неустойчив, тому стоит просто рукой помахать, и начнутся процессы. Очень грустно, что православие в глазах остальной части населения земного шара становится прибежищем всякого рода маргинальных персонажей: те, кто боится пластиковых карточек, – это, конечно, православные и их нужно защитить и создать им комфортные условия. На самом деле это очень грустно. Мир тяготеет к психологической норме и здоровью, а если мы будем создавать имидж православного как человека со страхами и болезненными наклонностями, это будет против нас.

Вопрос: К разговору о «еретичности» отца Александра Меня. После его убийства Патриарх в некрологе выразил соболезнование, вместе с тем отметив, что между ними были разногласия. Может, поэтому в православных лавках нет его книг?

Марина Михайлова: Сам по себе оборот речи «хотя мы не во всем согласны» - ведь это же совершенно нормально. Если мы посмотрим на историю церкви, то мы увидим, что все вселенские соборы проходили в режиме острой богословской дискуссии. Просто у отцов по разным вопросам возникают разные мнения, они иногда очень остро противоречат друг другу. Но, тем не менее, те люди, те епископы, богословы, которые высказывают эти мнения, все остаются в лоне церкви. Поэтому, как мне кажется, отношение к отцу Александру Меню связано с стойкими рецидивами советского сознания. В то время говорили: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно». Это я запомнила на всю жизнь. В этой фразе потрясающая логика. Что-то объявляется всесильным и верным, и одно обосновывается через другое, это по любому учебнику школьной логики недопустимо. Поскольку мы все жили в представлении, что истина только одна, то, что ей противоречит, считалось очень вредным. Когда произошло крушение коммунизма, то народ пошел - куда? – в православную церковь, потому что нужна система ценностей, и православие ее предлагает, но ужас-то в том, что когда люди пришли в церковь, то они не принесли туда смирение сердечное. Потому что должно было бы быть так: «Я пришел, и вы меня научите». А вместо этого люди пришли и сказали: «Мы пришли, и мы знаем». И вот возникает такая штука: пусть хоть кто-нибудь скажет что-то несовпадающее с его взглядами – и постсоветский человек сразу объявляет это вредным, ненужным, опасным. Как мне кажется, это вопрос внутреннего состояния людей. Мы еще пока не можем осознать, что истина, может быть, и проявляется в многообразии мнений. Как с этим бороться - я не знаю. Возможно, за счет роста общей культуры, но с этим тоже оказывается сложно.

Давайте о другом немного почитаем. Когда отец Александр размышляет о том, что же делать и как искать выход из этой ситуации, он указывает несколько путей. Например, он говорит о том, что православие может и должно обратиться лицом к культуре. Для того, чтобы состоялось изменение нашего внутреннего состояния, нам, может, важнее Пушкин и Шекспир, чем какие-нибудь благочестивые сочинения XIX века. Шмеман говорит что «русские не любят, но влюбляются» [7]. Интересно, что русское сознание подвержено такому романтическому интересу к книжке. Помню, у меня в юности тоже так было. Я открывала любую книгу и думала: «Вот сейчас-то я и узнаю истину». А потом оказывается - нет, ответов нет, надо дальше искать. Отец Александр продолжает: «Мы все время влюбляемся даже в Гегеля и Маркса. На вершинах русской культуры это несомненно так… Во имя Пушкина нельзя ненавидеть и резать и сажать в тюрьму, а во имя «Типикона» очень даже можно» [8]. «Типикон» – это книга богослужебных правил, устав, который помогает регулировать богослужение. Во времена моей молодости было в среде православной даже ругательное слово -  «типиконщики». Это такие суровые личности, которые готовы всякого, кто не соблюдает пункты, уничтожить и изгнать. Так вот, Шмеман говорит, что «во имя Пушкина нельзя ненавидеть и резать и сажать в тюрьму, а во имя «Типикона» даже можно».

Значит, Пушкин необходим. Почему это так? Вероятно, потому, что всякое настоящее искусство – литература, музыка – всегда обладает открытой структурой. Когда мы читаем хорошую книгу, то эта книга чаще всего заставляет нас думать и ставить вопросы, она не дает нам ответы и рекомендации. Книга является сборником вопросов, и она заставляет наше сознание, наше сердце (что, может быть, важнее) работать дальше. Именно потому люди так любят хорошие книги, слушают хорошую музыку, что это некоторый стимулятор для духовной жизни. Искусство никогда не является средством принуждения и насилия. Скорее наоборот, оно позволяет нам раскрыться и дальше уже самостоятельно двигаться и творить. Отец Александр об искусстве говорит в записи о посещении National Gallery в Вашингтоне: «В четверг - … National Gallery. Этот музей просто потрясает: в комнате Рембрандта (ап. Павел!) почти физически чувствуешь, в чем смысл искусства: в очищении, в возношении, в прикосновении к чистой, беспримесной радости» [9]. Вот смотрите: он едет в музей, между прочим, в Лазареву субботу. Меня когда-то поразило, когда я читала много лет назад замечательную книгу Шмемана «Великий пост», замечание, что во время поста важнее всего посмотреть, что вы читаете, что вы слушаете. Уж обязательно надо выключить телевизор на эти семь недель. Отец Александр говорит, что не обязательно читать книги духовного содержания. Может быть, во время поста есть смысл просто прочесть классический роман, который вы давно хотели прочесть, но не читали. Меня это потрясло, потому что мне казалось, что путь должен быть только один, монашеский. Вот пост – читай Библию, и ни шагу в сторону. И вдруг он говорит: нет, почитайте роман Достоевского, вы давно хотели его прочитать, да не было времени. Вот смысл искусства – «очищение, возношение прикосновение к чистой, беспримесной радости».

Практически те же самые слова отца Александр говорит о богослужении, о литургии. И один из его постулатов, который проходит красной линией через все «Дневники»: он противопоставляет богословие и богослужение. К современному богословию чаще всего он относится весьма критически, почему? Потому что, как он считает, наше богословие приняло язык науки и взяло за правило разговаривать научными терминами, что на самом деле уводит нас от смысла богословия, потому что слово о Боге не может быть научным, здесь возникает радикальное противоречие между предметом слова и языком. О Боге можно говорить только языком высокой поэзии и молитвы и ни в коем случае не делать из Него объект исследований. А вот современное богословие часто страдает именно таким научным дискурсом, который часто является абсолютно неудовлетворительным. Напротив, богослужение - это как раз и есть вот то самое очищение, возношение и прикосновение к высокой радости, потому что сам строй богослужения, сам его смысл должен приводить нас к созерцанию Божественной тайны и непосредственному контакту с Христом Богом. Поэтому отец Александр как раз богослужению придает очень большое значение и всегда говорит о том, что в самом богослужении уже есть все, что человеку надо знать о Боге. При этом не обязательно переводить все это на рациональный план, тогда окажется довольно плоско и неправильно. А вот если мы можем войти в богослужение, отдаться этой радости и красоте и молиться по-настоящему, вводить в свое сердце то, что предлагается Церковью, тогда мы окажемся с Богом. И это может качественно изменить нашу жизнь. Это совсем не значит, что не надо ничего понимать, наоборот, чем больше мы знаем службу, чем больше мы в ней разбираемся, тем полезнее.

О самом богослужении Шмеман тоже пишет очень интересно, он говорит о том, что присутствовал на замечательной литургии в одном канадском приходе, где много молодежи в церкви и так хорошо там поют. Потом попадает он на другую службу. «После этого архиерейская обедня (в которой участвую) кажется настоящим падением. Эти нахальные иподиаконы, разбрасывающие орлецы, «номера» хора (имеется в виду «концертность» пения. – М.М.) рычание Апостола, все это – привычное с детства! – ударяет по нервам, как предательство» [10]. Это слова довольно жесткие по поводу того, каким бывает иногда современное богослужение. Вместо того, чтобы раскрывать нам тайны Божественные, оно их скрывает. Мы снова возвращаемся к тому вопросу, о котором в прошлый раз говорили, и он даже вызвал напряжение. Нужен старославянский язык в церкви или нет?

Из зала: Нужен!

Марина Михайлова: Конечно, нужен! Но с другой стороны – а имеем мы право служить по-русски? Вот в этом-то как раз все дело, потому, что понятно, что мы с вами, скорее всего, пойдем на церковнославянскую литургию. Потому что уже как-то ее знаем, и полюбили, и что-то понимаем. Многие из нас читают Евангелие накануне похода в храм. А кто-то, возможно, столько раз прочел Евангелие, что по-старославянски понимает с двух слов. И мы пойдем туда, и будем слушать этот древний язык и наслаждаться богослужением. Но что же делать человеку, который хочет прийти к православию, но не может? Вчера, сегодня я хожу по улицам и очень радуюсь, потому что вижу – народ идет с вербой, причем народ такой, что не скажешь, что сильно церковный. В храме сегодня у нас было столько людей, и, может быть, многие пришли в первый раз и не знают, куда встать, как креститься. И вот тут возникает вопрос о том, что надо, чтобы этим людям что-то было понятно во время службы. Потому что иначе возникнет та самая шизофрения: пришел, все святое, ничего не понял, пошел домой, через год приду еще. А если бы этот человек услышал по-русски чтение Евангелия, пение молитвы – что-то понятное, может, это заставило бы остаться, прийти еще раз. И это проблема, потому что церковь не хочет быть открытой сегодня. Нам все время кажется, что мы будем жить в своем благословенном средневековье, и все хорошие люди, конечно, придут к нам, их к нам приведет Господь. Но при этом мы можем либо облегчать Господу дорогу, либо ее, наоборот, затруднять всеми несоответствиями в языке. Это тема для размышления. Иногда говорят: наши епископы не хотят перехода на русский язык. Так вот, я вас уверяю, что многие епископы этого хотят, но они не чувствуют готовности народа. Они видят в нас таких фундаменталистов, которые держатся за букву и от этой буквы не отступят.

Вопрос: Кто, вообще, определяет, как поет хор? Наиболее светское исполнение концертное – в Казанском соборе.

Реплика: В Спасо-Преображенском!

Марина Михайлова: Насколько мне известно, у нас система такая: поскольку настоятель несет ответственность за приход, то важные вопросы решает именно он, в том числе и вопросы эстетические. Так что в каждом храме поют так, как хочет слышать настоятель. При этом к такому пению, как, скажем, в Спасо-Преображенском соборе или в Казанском, можно двойственно относиться. С одной стороны, конечно, я понимаю, что те люди, которые поют в Спасо-Преображенском соборе, - это невероятно профессиональные исполнители, это лауреаты международных конкурсов...

Реплика: Когда дама в декольте поет «Отче наш» в Казанском, вот такое ощущение.

Марина Михайлова: Это сложный вопрос, потому что они поют очень профессионально и очень красиво. Другое дело, что поют они так, как было принято в эпоху имперского Петербурга, когда, в общем, грань между церковной музыкой и светской оказалась очень подвижной. Композиторы  писали церковную музыку в такой же эстетике, как оперу. Есть другие храмы, в которых, наоборот, очень любят, например, знаменное пение. Мне кажется, что мы можем выбрать такую церковь, где нам будет хорошо. Я не могу сказать, где хуже, где лучше, потому что в каждом из этих эстетических регистров есть своя какая-то правда, свой смысл. Поэтому мы можем выбрать. Я, например, люблю, как поют у нас в Чесменской церкви, потому что регент человек очень профессиональный, и она как раз выбирает «золотую середину»: не монашеское средневековое пение (но иногда они поют и знаменным распевом, когда это необходимо), а с другой стороны, здесь нет концертности.

Вопрос о праздновании Пасхи по двум календарям, западному и русскому.

Марина Михайлова: Да, мы живем вместе с западными христианами, но, мне кажется, праздники -  просто вопрос дисциплины. Потому что мы не можем представить ситуацию, когда человек живет в двух семьях.

Вопрос: Правильно, что же ему тогда выбрать?

Марина Михайлова: Я думаю, выбрать ту, куда привел Господь. Потому что есть люди, которые родились в католической традиции, но многие из нас родились в православных семьях, а кто-то сознательно пришел к православию. Поэтому нам, по-видимому, лучше оставаться там, где Господь нас призвал, и на своем месте делать свое дело. А что касается этого перепада в календаре, думаю, он будет преодолен достаточно скоро, ведь некоторые православные церкви уже перешли на этот календарь. И поэтому все разговоры о том, что у нас календарь священный, а у них какой-то подозрительный, ни на чем не основаны. Ведь у нас как получилось: когда в 1917 году собирался собор Русской православной церкви, то даже сомнений ни у кого не было, что примут новый календарь. Но, к сожалению, собор не закончил свою работу, ее прервала октябрьская революция, а затем на стороне реформы календаря оказались обновленцы, и это компрометировало саму идею. Поэтому сейчас многие люди опасаются, что перемена календаря будет восприниматься как возвращение на позиции обновленчества. Но это пройдет, еще немного - и все про это забудут. Но это не самый главный вопрос, потому что дело даже не в календаре, а в том, что церквей много. Мы здесь опять же можем говорить о том, что существует некая церковная дисциплина. Каждый из нас может включить в свое молитвенное правило молитву о соединении церквей, и это будет хорошей помощью, потому что все больше людей будет молиться, как та самая вдовица, о которой Господь говорит: по неотступности ее все будет ей дано. И вот если мы все будем молиться о единстве, то оно совершится. Но как оно будет – этого не знает никто, ведь не будет выходом, если мы все дружно будем католиками, или, наоборот, все станем православными. Это же невозможно!..

Возвращаясь к книге отца Александра, хочу сказать о том, что он был большим противником так называемой «духовности» и «духовной жизни». Он заметил, что, как правило, люди, которые рассуждают про Афон, про старцев, исповедуются по два часа, - именно они часто бывают эгоистичными, холодными и замкнутыми на себе и своих проблемах, тогда как жизнь во Христе - это что-то противоположное вот этой озабоченности «духовностью». Мне нравится у него одно высказывание, о том, что бы он посоветовал человеку, который ищет святости. Он говорит: «Мне все чаще кажется, чтобы возродить монашество (о котором все с упоением говорят) или хотя бы пытаться возрождать его можно, только предварительно ликвидировав монашеский «институт», то есть весь этот водевиль клобуков, мантий, стилизаций и т.д.» [11]. Какие слова, да? Но на самом деле, если кто-нибудь из вас был в монастыре, - наверно, все были, - вы понимаете, о чем это. «Если бы я был «старцем», то я бы сказал кандидату, кандидатке, «взыскующим иночества», примерно следующее:

- поступи на службу, по возможности самую простую, без «творчества» (в банк к окошечку, например);

- работая, молись и «стяжай» внутренний мир, не злобствуй, не «ищи своего» (прав, справедливости и т.д.). Воспринимай каждого (сослуживца, клиента) как посланных, молись за них» [12].

Тоже хорошо сказано. У многих из нас есть такое предубеждение, что наша работа - это препятствие для духовной жизни: «Эх, если бы я был свободен…» Однажды моя бабушка, которая была верующим человеком, услышала от меня жалобу, что я не могу ходить на работу, что работа моя меня раздражает, я работаю с людьми, они меня мучают, и так далее. И она мне ответила на это: «Тебе Господь этих людей посылает, какие есть. С какими-то, может, дурацкими вопросами, странным поведением. Они тебе даны, чтобы ты их любила, для спасения твоей души». Я была потрясена: оказалось, что поход на работу - это духовное приключение.

Далее. «За вычетом платы за самую скромную квартиру и самую скромную пищу – отдавай свои деньги бедным, но именно бедным, личностям, а не «фондам помощи»» [13]. Это важно: когда хочешь помочь ближнему, то отдавай деньги не фондам помощи, абстрактным, а ты помоги человеку.

«Ходи всегда в одну и ту же церковь и там старайся помочь реально (не лекциями о духовной жизни или иконах, не «учительством», а «тряпочкой» - ср. преп. Серафим Саровский). Этого служения держись и будь – церковно -  в полном послушании у настоятеля» [14]. Тоже очень хорошо сказано. Раньше был приход как реальность общины, сейчас приходы разрушились в больших городах… Но как это важно - быть в приходе и не бегать, не выбирать, где батюшка интересней, где народ поприличней. А вот пришел - и там живи.

Реплика: Это для Америки больше подходит, наверно. Не всегда можно остаться там, куда ты первый раз зашел.

Марина Михайлова: Никто же не говорит, что куда ты первый раз попал, там и сиди. У всех нас бывают кризисы. Я недавно шла по улице и видела: идут два мальчика, лет, наверно, одиннадцати, маленькие. И один другому говорит: да, иногда отдохнуть от семьи - это так хорошо. Я поняла, что это общечеловеческое желание - отойти немножечко от своих, потому что никто нас так не мучит, как свои. У каждого человека бывают кризисы, когда мы говорим: я больше не вернусь туда. Но потом мы возвращаемся, потому что мы же не бегаем из одной семьи в другую. Устали от ближних -  ну, погуляйте вы в парке два часа и возвращайтесь с чистым сердцем домой. То же самое и в приходе, ведь это очень глубокие связи между людьми, когда ходишь годами в одну и ту же церковь всех знаешь, все тебя знают, и все становятся очень близкими, даже тогда, когда обижают. Это жизнь, и это спасительно. И настоятель тоже. Для нас нет хороших настоятелей, они все иногда делают не то, что мы ждем. Но можно быть уверенным, что они делают то, что ждет от них Господь. Мы же молимся за них, значит, они правильно шествуют по жизни.

«На служенье не напрашивайся, не печалься о том, что «не использованы твои таланты», помогай, служи в том, что нужно, а не там, где ты считаешь нужным;

- читай и учись в меру сил – но читай не молько «монашескую литературу», а шире (этот пункт требует уточнения);

- если друзья и знакомые зовут в гости, потому что они близки тебе,  иди, но с рассуждением и не часто. Нигде не оставайся больше полутора, двух часов. После этого самая дружеская атмосфера – вредна» [15]. Тоже интересно. Мы все знаем, что это правда, бывает иногда, что люди собрались, и как хорошо, а через два часа как раз и выясняются обострения.

«Одевайся абсолютно как все, но скромно. И без «видимых» знаков обособления в «духовную жизнь»» [16]. Я помню, мы как-то веселились, узнав, что открылся магазин «Прихожанка». Хоть я туда не добралась, но мне было интересно, что там предлагается людям как стиль прихожанки? Наша молодежь в приходе однажды устроила фестиваль православной моды. Это было очень смешно, это был карнавал, где показали, как одеваются православные люди. Было весело, потому что ведь очень часто нам кажется, что наше православие должно быть как-то выражено вовне: обязательно должна быть юбка, платочек, какие-то особые выражения, словечки. На самом деле это не нужно. Это ведь тоже такая тонкая гордынька внутри. Когда человек настойчиво позиционирует себя как православный, это опасно. «Одевайся, как все, но скромно»: да, как люди ходят, так и вы ходите.

«Будь всегда прост, светел, весел. Не учи. Избегай как огня «духовных разговоров» и всяческой религиозной и церковной болтовни. Если так будешь поступать - все окажется на пользу» [17]. Оказывается, что наша церковная жизнь, может быть, не нуждается в особом каком-то обсуждении, гораздо важнее то, что происходит внутри. И более того. Один мой знакомый батюшка, например, мне сказал, когда я пришла к нему однажды и рассказала одно чудо: «Никогда, никому больше ничего такого не рассказывай. Если с тобой происходит что-то хорошее, радуйся и молчи». То, что Господь для нас делает, растеряется, если мы будем всегда и всем об этом рассказывать. В таких «духовных» разговорах есть некоторая пошлость. Гораздо лучше поговорить о чем-то интересном…

Разговор об одежде для посещения церкви

Марина Михайлова: Чем больше мы думаем о главном, тем меньше нам мешает второстепенное. Давайте дальше дочитаем. «Не ищи себе «духовного старца» или «руководителя». Если он нужен, его пошлет Бог, и пошлет, когда нужно» [18]. Смотрите, какие хорошие слова. Нам кажется иногда, что не может быть человек христианином без духовного руководства. Надо обязательно искать батюшку и после мучить его вопросами. Благословение берется по мелочам. Благословение берется на все. Например, меня однажды спросили, надо ли брать благословение на Великий Пост? Я этого не понимаю, потому что пост - это то, что предписано абсолютно всем. Но считается, что если батюшка благословит, то пост пройдет гораздо лучше.

Реплика: Так ведь в Прощеное Воскресение всех благословляют на Великий Пост.

Марина Михайлова: Совершенно верно, поэтому отдельно идти и мучить батюшку своими конкретными эмоциональными состояниями, может быть, и не нужно. Что касается духовного руководства, то когда мы ходим на исповедь в один и тот же храм, к одному и тому же священнику, чаще всего складываются какие-то отношения. Батюшка уже начинает узнавать нас в лицо, примерно знает наши проблемы, потому что мы о них все время рассказываем, и вот это и есть здоровая ситуация. Но ведь люди начинают искать большего, и складывается инфантильная ситуация, когда люди хотят впасть в младенческое состояние. Когда-то нас мамочка водила за руку, и сейчас мы хотим, чтобы старец взял за руку и освободил от ответственности за свою жизнь. В Евангелии этого не предполагается, там, напротив, отчетливо звучит призыв к тому, чтобы люди несли свой крест, отвечали за свои поступки, думали своей головой, чтобы они не перекладывали ответственность на кого-то другого.

Реплика: Согласитесь, что в традиции русской жизни у старчества особенная роль. Об этом очень много пишут, сейчас очень много литературы. Ведь это входит в твое сознание, и если слышишь, как о каком-то старце говорят, думаешь, а не поехать ли к нему.

Марина Михайлова: Наверно, здесь мы должны провести разделение между старчеством, которое является, действительно, уникальным и очень высоким явлением духовной жизни и христианской практикой. Старчество – это исключение, а не правило. Это исключение из правила. Христос по отношению к апостолам не был старцем. Он посылает их на проповедь, Он говорит им: «Вперед, вот вам Мое благословение, не берите ничего лишнего, проповедуйте Слово Божие». Они не бегают за Ним, как цыплята, наоборот, Он их учит идти вперед. Поэтому, когда старчество подразумевается правилом – это опасная ситуация. Как Шмеман говорит, возникает гордыня с двух сторон: с одной стороны, батюшка, который только вчера был рукоположен, сегодня уже чувствует: вот оно начинается, старчество. Хотя нет еще ни опыта жизненного, ничего, никакой харизмы. Только некоторым Господь дает такой дар – старчество, а нам почему-то кажется, что всем… А с другой стороны, чем оборачивается для нас такая длинная многочасовая исповедь? Если мы честно посмотрим на ситуацию исповеди, увидим, что качественно исповедоваться можно за одну минуту, я вас уверяю. Серьезные вещи можно назвать за одну минуту: гордыня, леность, немолитвенность и так далее. Такую исповедь можно произнести за одну минуту. А что происходит, если исповедь растягивается на два часа? Начинаются наши эмоциональные состояния, переживания: «А мне показалось, а я подумала, а мне приснился сон…» И тогда идет непонятный разговор, а о чем это? Ведь священник не является, например, психотерапевтом. Это психотерапевт будет слушать вас до бесконечности, пока мы говорим, он нас слушает. Но со священником все не так. Когда приходит действительно старец, каким, несомненно, был Серафим Саровский, то люди даже не всегда долго с ним разговаривают. Он пребывал в затворе или стоял на камне. Старец - это не тот, кто беспрерывно занят духовным руководством, а тот, у кого есть особый дар молитвы и особый дар предстояния перед Богом. И в какие-то моменты своей жизни старцы принимают отдельных людей и помогают им, но опыт старчества значим для всей церкви. Если есть старец, это не значит, что все должны быстро к нему бежать, и другого пути у нас нет. Если нас Господь привел к нему – очень хорошо, но специально стремиться, чтобы каждому достался старец в духовники, может, и не нужно. Потому что есть Христос и Евангелие.

Давайте дальше по книге посмотрим: «Прослужив и проработав таким образом десять лет - никак не меньше, спроси у Бога, продолжать ли так жить или нужна какая-нибудь перемена. И жди ответа: он придет - и признаками его будут «радость и мир в Духе Святом»» [19]. Вот смотрите, он формулирует правило, и тут же говорит о том, что, может быть, тебе надо жить по-другому, и Господь тебе подскажет, как.

Для меня в этой книге одна из самых важных вещей - это проповедь радости. Отец Александр много говорит о том, что христианство потеряло радость. «Что потеряло христианство, прежде, чем «отшатнулся» от него им вскормленный мир и начал суд над христианской верой?» То есть: в чем причина разрыва между церковью и народом? «Оно потеряло радость, но опять-таки, не радость «природную» (как и природную любовь), не радость-оптимизм, не радость от земного счастья, а ту Божию радость, о которой Христос сказал, что ее никто не отнимет от нас. Только эта радость знает, что любовь Божия к человеку и миру не жестокая, знает же потому, что сама от того «абсолютного» счастья, для которого создал нас Бог. Христианство (не Церковь в своей мистической глубине) потеряло свое эсхатологическое измерение, обернулось к миру как «закон», «суд», «искупление», «мздовоздаяние», как религия «загробного мира», в пределе – запретило «радость», и осудило «счастье» [20]. Смотрите, получается, что христианство – это радость и любовь, а исторически оно иногда оборачивается к людям как религия законности, как процесс, который ведет против каждого из нас Господь. «Мир создан Счастьем и для счастья, и об этом счастье все в нем «вещает», все к нему призывает, все о нем свидетельствует самой своей «хрупкостью». В падшем, утерявшем счастье, но о нем тоскующем, им – несмотря на все – живущем в мире христианство открыло и даровало счастье, его во Христе как «радость» исполнило. И потом само же «закрыло»…если на какую-то минуту (длящуюся, тайно и подспудно, в святых) Церковь победила мир, то победила только радостью и счастьем. … Христианство прекрасно. Но именно потому, что оно прекрасно, совершенно, полно, истинно, - приятие его и есть прежде всего приятие этой прекрасности, то есть полноты, Божественного совершенства. Между тем сами христиане, в истории, «раздробили» его, стали и сами воспринимать его, и другим предлагать – по «частям», и по частям, часто не отнесенным к целому» [21]. Отец Александр говорит в одном месте, что единственный грех и самый большой грех – это мелочность, потому что все христианство говорит о Христе Боге, только о Нем, о том, как Он нас возлюбил и как мы можем ответить любовью и верностью, раскрыться и жизнь свою Ему предложить. Если вместо этого мы начинаем размышлять о каких-то маленьких проблемах, это печально, потому что мы этими частностями закрываем от себя целое, и тогда мы закрываем Христа от мира, а это опасная ситуация, это наш грех.

«Дневники» - это, конечно, книга для медленного чтения. Я знаю людей, которые уже несколько раз перечитали Шмемана, и снова перечитывают.

В зале снова началось обсуждение темы о внешнем виде прихожан

Марина Михайлова: Сам Шмеман не любил исповедовать, говорил, что во всех этих «духовных» разговорах много психологии и очень мало веры. Шмеман страшно не любил слово «проблема». Люди приходят на исповедь, а батюшка говорит, что проблемы - это то, что принадлежит земле и земному, и наши проблемы неразрешимы. Но если человек верует, если он действительно с Богом, то у него проблем в каком-то смысле нет. Это не значит, что Господь все наши немощи, тяготы и напряжение сближними просто устранит за два дня. Но вот мы смотрим, например, на пьющего. Для России это проблема номер раз, у каждого из нас есть друг или родственник, которого надо спасать. И что же? Мы будем терпеть и ждать, молиться за него. В этом смысле, проблема будет решена, не так, что за два дня все станут здоровы и счастливы, а так, что мы будем видеть перспективу.

Когда обсуждались «Дневники», я была удивлена тем, что многие священники сказали: пора нам разделить как-то исповедь и причастие… Может быть, есть смысл заменить наши стояния в очереди общей исповедью, как это в некоторых храмах делается. Например, у владыки Антония в Лондоне были общие исповеди, когда священник выходит и говорит: «Братья и сестры! Мы согрешили перед Господом в том, том и том, и мы признаем себя виноватыми». И вперед.

Все люди разные, когда мы говорим о духе кондового православия, то надо иметь в виду, что оно проникает во все возрастные группы, более того, оно пронизывает все образовательные уровни. Иногда бывает, что человек доктор наук, но как начнет говорить о православии, то наступает просто ужас, потому что у него какие-то странные представления, и он за них держится.

Спрашивают об истории «Дневников», об этом см. стенограмму презентации этой книги в Российской Национальной Библиотеке

Вопрос: Когда я читала эту книгу, то испугалась, что она разделит священников.

Марина Михайлова: Что касается раскола, не получится ли так, что книга будет камнем преткновения? Помните, что говорит Господь? Он говорит о краеугольном камне, что он одновременно будет камнем разделения. Всякое правдивое слово очень опасно, в каком-то смысле это всегда провокация. Наш мир устроен таким образом, что полуправда-полуложь нас портит, но когда кто-то говорит правду, это всегда обидно. С другой стороны, мы можем различать ситуации частные и общезначимые. Если речь идет о личных отношениях между людьми, промолчать и сдержаться гораздо лучше, чем правдиво так сказать: «Знаешь, как ты мне надоел». Нет, тут надо быть дипломатом до конца и не обижать ближнего своего. Но от того, что Шмеман говорит, зависит судьба нашей церкви и христианства вообще. Об этом надо подумать. Мы всегда говорим, что все очень хорошо, а может оказаться, что очень плохо. Речь идет о том, как православие сделать более радостным, здоровым, жизнеспособным. Поэтому мне кажется, что это должны знать все. Другое дело, что мы в России всегда люди крайностей, народ горяч и руководствуется какими-то простыми мыслями. Но я надеюсь, что эти времена прошли. При всех негативных признаках перестройки есть одна хорошая черта: сейчас как-то более распространена множественность мнений. 

 

Запись и расшифровка диктофонной записи Наташи Румянцевой,

17-25 апреля 2006 г.

Благодарю автора за помощь в подготовке этого материала

 


 

[1] Шмеман А., прот. Дневники. 1973-1983. М., 2005. 

[2] С. 356.

[3] С. 356-357.

[4] С. 108.

[5] С. 108.

[6] С. 109.

[7] С. 81.

[8] С. 81.

[9] С. 353.

[10] С. 351.

[11] С. 559.

[12] Там же.

[13] Там же.

[14] Там же.

[15] Там же.

[16] Там же.

[17] Там же.

[18] Там же.

[19] Там же.

[20] С. 571.

[21] С. 572.


Марина Валентиновна Михайлова – кандидат философских наук, журналист