РУССКАЯ ХРИСТИАНСКАЯ ГУМАНИТАРНАЯ АКАДЕМИЯ

Скачать стенограмму

Лекция Марины Валентиновны Михайловой в культурно-просветительском центре «Лествица» (СПб, 8.10.06)

Христианские мотивы в русской поэзии XX века. Поэзия Александра Александровича Блока

М.В. Михайлова: Мы еще не поняли, что произошло с миром и человечеством в XX веке. Прежде чем обнаруживать себя в каких-то иных культурных пространствах, хорошо бы понять то, что миновало совсем недавно. Мы еще не поняли, что было с нами и куда нам идти дальше. Поэтому мне захотелось в этом году поговорить о христианстве в русской поэзии XX столетия, и тут, конечно, нам надо начинать с Александра Блока, потому что его место в русской культуре начала XX столетия можно сопоставить с тем, чем был Пушкин в культуре своего времени. Блок оказал очень мощное личное влияние на своих современников. Это знаковая фигура. Читая его стихи, его дневники, мы понимаем, что в нем было нечто драгоценное, не побоюсь этого слова, в нем было что-то такое, над чем впору задуматься всем нам. Блок был «человек бесстрашной искренности» (так назвал его один из современников, а потом все стали повторять), человек, который с очень большим вниманием и прямотой дал себе отчет во всех событиях своей жизни. Эта жизнь оказалась значимой для его современников и для нас тоже, здесь есть о чем подумать и есть о чем поговорить.

Блок – это последний дворянский поэт, он был ярким представителем университетской ученой профессорской культуры XIX века. Его дедушка Андрей Николаевич Бекетов был ректором Петербургского университета, и родился Блок на Университетской набережной, в Ректорском флигеле. Жена его Любовь Дмитриевна, урожденная Менделеева, – это дочь знаменитого химика, создателя периодической системы элементов. Александр Блок по крови, по предкам – человек этого поколения дворянской интеллигенции конца XIX века. Это были люди очень хорошие, исключительно порядочные, умные, светлые, трудолюбивые, жертвенные. И это были люди абсолютно невоцерковленные. У Блока были особенные, очень глубокие отношения с матерью, и его мать, Александра Андреевна, в одном из писем к Марии Павловне Ивановой (это была сестра ближайшего друга Блока Евгения Павловича Иванова), говорит: «Евангелие мне очень далеко, скучно и непонятно». То, о чем она пишет, – это симптом духовного состояния целого поколения. Почему-то, по каким-то удивительным причинам, Россия пришла к тому, что Евангелие сделалось «скучной, далекой и непонятной» книгой. Это тем более странно, что еще в начале XIX века Александр Сергеевич Пушкин, «наше все», «солнце русской поэзии», говорит: «Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всем обстоятельствам жизни… Сия книга называется Евангелием, – и такова ее вечно-новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие» [i]. Для Пушкина и его поколения Евангелие – это источник невероятного восторга, глубина художественная, божественное красноречие, как говорит Пушкин, а мать Блока говорит: «Скучно, непонятно». Надо сказать, что у самого Блока отношение к Евангелию было бесконечно сложным, потому что в его текстах есть отталкивание от церкви, и в то же время именно христианство, именно Христос – Тот, о Ком он всегда думал и молчал, и это было именно глубокое содержание его внутренней жизни, что тоже видно по его текстам.

Блок, родившийся в прекрасной дворянской среде, идет по пути, какой обыкновенен для детей того круга: учится в гимназии, принимает участие в театральных спектаклях, которые происходили в подмосковном имении Шахматово, где они проводили каждое лето. И вот в одном из спектаклей в 1897 году, когда ему было 17 лет, он играет Гамлета, а Любовь Дмитриевна Менделеева – Менделеевы были соседями Бекетовых – играет Офелию. Из этого театрального спектакля вырастает не просто влюбленность, а любовь, которую Блок несет через всю свою жизнь, несмотря на то, что это очень сложная, трагическая, горькая история, но это любовь, которая продолжалась в течение четверти века.

Так начинается творческая биография Блока, одновременно в плане реальном и мистическом, потому что он влюблен в Любовь Дмитриевну и пишет стихи, в которых возникает удивительное напряжение между земной историей, влюбленностью в розовощекую красивую крупную золотоволосую девушку, и историей, которая совершается в мирах иных, историей проникновения в тайны мира. Он называет первую книгу своих стихов «Стихи о Прекрасной Даме», тем самым давая нам какой-то ключ к их пониманию и отсылая нас четко к средневековой традиции, потому что именно в Средние века слагается такая удивительная любовная поэзия, которая предполагает одновременно и жизненную историю, и в тоже время какое-то духовное приключение самого высокого толка. Потому что Прекрасная Дама для средневекового поэта, как мы видим на примере Данте и Петрарки – это небесная благодать, Беатриче – это отражение небесной красоты. Возникает ситуация, когда самые высокие и таинственные, сокровенные христианские истины расцветают и проверяются жизненной ситуацией, что, без сомнения, очень достойно и прекрасно, потому что никакая религия, не проверенная жизнью и не вплетенная в ткань жизни, просто не имеет смысла. А с другой стороны, не является ли опасностью это смешение веры и судьбы? Конечно же, является.

Первый том лирики Блока – это удивительные стихи, где имя Христа не появляется, это любовная лирика, обращенная к той самой «Деве, заре, купине», но в тоже время там невероятное число цитат из Нового Завета, прежде всего из Евангелия, но кроме того, из Апокалипсиса. Блок не говорит ни слова о Христе и Церкви, и он, тем не менее, находится именно в глубоко христианском размышлении. Я вам приведу пример, вы все эти стихи прекрасно знаете и, конечно, любите их с юности, но, тем не менее, чтобы вы почувствовали, что с ним происходит в это время. Он погружается в некую напряженную, достаточно смутную мистику, которая может быть описана как состояние порога, рубежа. Андрей Белый, с которым Блок был очень близок в ранние годы жизни, а потом дальше у них была сложная история, говорил, что они все были зачарованы зорями в начале XX века, когда было извержение вулкана у итальянских берегов в море и атмосфера была пропитана мелкой пылью, из-за чего закаты, зори приобретали удивительный пурпурный оттенок. И они смотрели на это пламенеющее небо и понимали, что они находятся на каком-то рубеже, пороге. Для Блока «Стихи о Прекрасной Даме» – это какое-то переживание границы, того, что он находится в напряженной ситуации, где вот-вот может открыться дверь и произойти может что-то великое и необыкновенно значительное. Из этой смутной напряженной мистики, например, такое стихотворение, посвященное Сергею Соловьеву, племяннику знаменитого философа Владимира Сергеевича Соловьева:

Бегут неверные дневные тени.

Высок и внятен колокольный зов.

Озарены церковные ступени,

Их камень жив – и ждет твоих шагов.

Ты здесь пройдешь, холодный камень тронешь,

Одетый страшной святостью веков,

И, может быть, цветок весны уронишь

Здесь, в этой мгле, у строгих образов.

Растут невнятно розовые тени,

Высок и внятен колокольный зов,

Ложится мгла на старые ступени....

Я озарен – я жду твоих шагов.

4 января 1902

Мистика пустого храма, который полон какого-то таинственного присутствия: «Я озарен, я жду твоих шагов». Но кто приближается, мы не понимаем. Да и сам Блок – он был честный человек – он не очень понимает, чего он ждет и что с ним будет происходить.

Нам иногда кажется, что первый том лирики Блока – это такая безоблачная любовь, заполняющая все его существо. Ничего подобного. Одна из самых главных тем в поэзии Блока, тема двойничества, темного, разрушительного начала собственной души, является именно здесь: «Боюсь души моей двуликой». Но и честность и ответственность Блока, его подход к поэзии как лирическому дневнику, в котором он ничего не скрывает, говорит о себе последнюю правду настолько, насколько можно вообще сказать правду о себе человеческими словами, начинается уже здесь. И еще раз повторю, что в это время и в переписке Блока, и в его поэзии постоянно мы читаем евангельские цитаты, это фон всего его речевого строя.

Затем наступает период второго тома, когда появляются совсем неожиданные образы. Второй том лирики Блока стихийный, и центр его – это знаменитый цикл стихов «Снежная маска», где лирический герой погружается в метельную петербургскую ночь и встречается там с некими таинственными персонажами, принимает «второе крещение». Андрей Белый обвинял Блока в кощунстве. Снова христианские мотивы начинают звучать, но они странные и непонятные, а начинается второй том с образа болота. Блок выходит из храмовой среды, с «церковных ступеней» своей юности спускается и погружается в мир природы, города, городскую среду такую, как она есть. И это одновременно страшно и радостно, потому что до этого он живет в своей замкнутости, а сейчас выходит на просторы. Симптоматичное для второго тома стихотворение называется «Старушка и чертенята», и посвящено оно «Григорию Е.» Этот самый Григорий Е. – вовсе даже не человек, это ёж Григорий, который жил у Блока в Шахматове, и вся семья Блока к Григорию Е трогательно относилась. Этому зверюшке, маленькому животному Блок посвящает стихотворение «Старушка и чертенята».

Побывала старушка у Троицы

И всё дальше идет, на восток.

Вот сидит возле белой околицы,

Обвевает ее вечерок.

Собрались чертенята и карлики,

Только диву даются в кустах

На костыль, на мешок, на сухарики,

На усталые ноги в лаптях.

«Эта странница, верно, не рада нам –

Приложилась к мощам – и свята;

Надышалась божественным ладаном,

Чтобы видеть Святые Места.

Чтоб идти ей тропинками злачными,

На зеленую травку присесть...

Чтоб высоко над елями мрачными

Пронеслась золотистая весть...»

И мохнатые, малые каются,

Умиленно глядят на костыль,

Униженно в траве кувыркаются,

Поднимают копытцами пыль:

«Ты прости нас, старушка ты Божия,

Не бери нас в Святые Места!

Мы и здесь лобызаем подножия

Своего, полевого Христа.

Занимаются села пожарами,

Грозовая над нами весна,

Но за майскими тонкими чарами

Затлевает и нам Купина...»

Июль 1905

Смотрите, как странно: собрались какие-то звери, карлики, чертенята и говорят: «А мы здесь прославляем, лобызаем подошвы своего полевого Христа». Эти стихи на грани кощунства, с одной стороны, а с другой стороны, если мы вспомним всю метафизику материи, всю метафизику природы, которая очень развита в христианском богословии: Божий мир сотворенный как отражение Славы Творца, то понятно, что здесь речь не идет о насмешке над церковной святостью, а речь идет о том, что святость какими-то тайными путями непонятными проницает всю родную землю, вся Россия, вплоть до болотной кочки, пронизана Божией любовью.

Вот другое стихотворение, «Болотный попик»:

На весенней проталинке

За вечерней молитвою – маленький

Попик болотный виднеется.

Ветхая ряска над кочкой

            Чернеется

Чуть заметною точкой.

И в безбурности зорь красноватых

Не видать чертенят бесноватых,

            Но вечерняя прелесть

Увила вкруг него свои тонкие руки...

            Предзакатные звуки,

            Легкий шелест.

Тихонько он молится,

Улыбается, клонится,

Приподняв свою шляпу.

И лягушке хромой, ковыляющей,

            Травой исцеляющей

Перевяжет болящую лапу.

Перекрестит и пустит гулять:

           «Душа моя рада

            Всякому гаду

            И всякому зверю

            И о всякой вере».

И тихонько молится,

Приподняв свою шляпу,

За стебель, что клонится,

За больную звериную лапу,

            И за римского папу.

Не бойся пучины тряской –

Спасет тебя черная ряска.

17 апреля 1905

Кстати, симптоматично, что Римский Папа упомянут вместе с растениями и животными. В то время для православного человека молиться за Римского Папу – такая же экзотика, как за зверей и гадов.

В это время у Блока происходят напряженные разговоры, переписка с его другом Евгением Павловичем Ивановым, который всю свою жизнь был христианином, человеком глубоко и церковно верующим, и тема Христа, Евангелия и отношения ко Христу и Евангелию звучит у Блока в переписке с Евгением Павловичем Ивановым. С одной стороны, Блок говорит в одном письме: «Мы оба жалуемся на оскудение души. Но я ни за что, говорю Вам теперь окончательно, не пойду врачеваться к Христу. Я Его не знаю и не знал никогда. В этом отречении нет огня, одно голое отрицание, то желчное, то равнодушное. Пустое слово для меня…» [ii]. Смотрите: он только что сказал «никогда» – и тут же следующее письмо к Евгению Иванову, где он говорит совершенно противоположное (разница между датами писем 3-5 дней): «Говорите, что на каком-нибудь повороте мне предстанет Галилеянин – пусть! Но, ради Бога, не теперь! /…/ Ведь «иногда» и Христом мучаюсь»[iii]. Почему он так уклоняется от христианской темы, или же какими-то очень странными красками рисует Христа, или же в другом стихотворении он говорит: несут осенние деревья «весть о сжигающем Христе». Почему так? По-видимому, тут нам надо понять, что происходит с церковью и интеллигенцией в то время, в начале XX века. Я глубоко убеждена, что одна из причин русской революции 1917 года и того бедственного положения, в котором мы сейчас находимся – это раскол между, во-первых, интеллигенцией и дворянством как ответственными за культуру классами; во-вторых, народом; в третьих, церковью. У нас в России почему-то эти три группы населения живут каждая своей жизнью и никак не пересекаются. Это очень грустно, что у нас всегда церковь живет какой-то своей жизнью, какие-то у них свои слова, привычки, правила. Блок однажды проговорился об этом, сказал с горечью: «Если бы у нас была церковь, а не отряд чиновников, ответственных за религию…» В то время, в которое он жил, это был действительно отряд чиновников. Мы с вами знаем, что трагедия русской церкви заключается в том, что она превратилась в государственный департамент, когда у людей требовали справку о причастии, например, и когда формула «православие, самодержавие, народность» поставила православие в один ряд с ценностями политическими, то есть возникла ситуация, противоречащая Евангелию и губительная для христианства.

Блок ощущает этот разрыв, но преодолеть его не так просто. Он, например, систематически уклонялся от участия в Религиозно-философских собраниях, от контактов с Зинаидой Гиппиус и Дмитрием Мережковским, которые как раз на знамени своем большими буквами написали, что они хотят устроить союз между религией и философией, церковью и интеллигенцией. Блок оттуда бегает, от этих бесконечных разговоров ни о чем, потому что только все забалтывается и теряется, все выговорить невозможно, не удалось, и он уходит оттуда. Иногда он очень горько себя ощущает как человек, не принадлежащий той традиции, которую он в сердце своем глубоко любит. В его дневниках каждый год во время Пасхи появляется такая горестная запись о том, как он снова бродил вокруг Исаакиевского собора и снова «невыносимо». Вот, например: «Ночь. Томился и блуждал около Исаакиевского собора. Конечно, в двенадцать часов, когда я должен быть один, меня поймали на улице совершенно чужие люди и стали разговаривать о пустяках». Почему в двенадцать часов должен быть один, понятно: это самый таинственный и прекрасный момент пасхальной ночи, когда только что еще мы пели скорбные песнопения, а сейчас уже «Христос воскресе!». Именно в это время его поймали какие-то люди, стали задавать дурацкие вопросы. «Дул ветер, всю ночь шел ладожский лед, было холодно, некуда деваться. До сих пор не прошло это ужасное чувство, точно и в самом деле происходит что-то такое, чего душа чужда». Что это такое, чему «душа чужда»? Через несколько лет он снова на Пасху записывает: «В этом году (это 1917-й год) уже было гораздо лучше». «Ночью вчера я был в Исаакиевском соборе, народу было меньше. Всех, кого могли, впустили в церковь, остальные свободно толпились на площади». Понятным становится, почему он в 1908 году бродит вокруг и не может войти. Потому, что Пасха превращается из таинства Воскресения Христова в большой государственный праздник, когда все богатые люди на хороших машинах съезжаются и дамы в бриллиантах выстраиваются. Конечно же, вся бюрократия в этом соборе, и жандармы кругом, которые порядок наводят. Вообще непонятно тогда, а где тут Бог, где Христово Воскресение, если это чисто официальное государственное действие?

Сложное напряженное отношение у Блока с церковью именно отсюда: он не может ходить в церковь, которая превратилась в государственный институт. Мы с вами прекрасно знаем, что религиозное возрождение, удивительная русская философия, евхаристическое обновление, которое наступило в XX веке, – они ведь родились именно из этой точки, в которой Блок стоял и мучился. В этой точке уже просто полная невозможность жить как раньше, потому что стало понятно, что официальная церковность исчерпала себя до конца, что здесь пусто, что здесь ничего нет, и вот тогда честно, ответственно верующие люди начинают церковное возрождение.

Замечательно другое высказывание Блока о том, что невозможно говорить о Христе и о христианстве, потому что это самое драгоценное, о чем нельзя болтать. Он мучился всю жизнь этой безответственной интеллигентской болтовней, которая процветала в начале XX века. Сейчас она с меньшим блеском, без той изысканности и изящества тоже процветает, конечно. Он этого терпеть не мог, и он говорит: «Насколько обо всем, что дохристианское, можно говорить, потому что это наше, здешнее, сейчас, настолько о Христовом, если что и ведаешь, лучше молчать (не как Мережковский), чтобы не вышло «беснования»… Не знаем ни дня, ни часа, в онь же грядет Сын Человеческий судить живых и мертвых» [iv]. Упоминает в скобочках Мережковского: лучше молчать о Христовом, чтобы не получилось так, как вышло у Мережковского, который всю жизнь только о Христе и говорил, и романы писал, и устраивал какие-то там чтения, философские сочинения писал, но все это невыносимо. «Чтобы не вышло беснования, – говорит Блок, – лучше молчать, потому что не знаем ни дня ни часа пришествия Сына Человеческого». Оказывается, что ожидание Сына Человеческого и какая-то с Ним глубокая связь – это то, о чем он молчит. Поэтому это прорывается как некий фон его жизни, его мысли, его поэзии, но это никогда не была выстроенная система. Отсюда эта тема христианства звучит в третьем томе лирики, в стихах о России.

Россия в стихах Блока – это место встречи с Богом. Тут нам надо сделать шаг в сторону и поговорить о том, что такое блоковский символизм. Блок никогда не отказывался от символизма, он ощущал свою глубокую внутреннюю принадлежность к этому литературно-религиозному, так можно сказать, течению. Что открыли русские символисты? Они открыли глубину мира, потому что жизнь в конце XIX века стала немножечко плоской и позитивистской. Самым модным философским течением был позитивизм, который все объяснял просто через простые вещи. Скажем, в это время пишется книга Ренана о Христе, в которой он все христианство объясняет простыми этическими утверждениями. Он изымает оттуда всю тайну, всю глубину, всю мистическую напряженность, и остается просто такая унылая до безобразия история про хорошего человека. Но это, конечно, не так и не имеет отношения ко Христу Евангельскому. Так вот символизм протестует против этой унылой плоскости мира, и русские символисты вслед за Владимиром Соловьевым, первым русским религиозным философом гениальным, говорят о том, что мир есть тайна и красота, и в этой тайне и красоте открывается правда и милость, присутствие Божие. Они через красоту открывали в этом мире и истину, и добро. Если говорить об этой кантовской триаде, то для них, конечно, первая была красота, а через нее они обосновывали все остальное. Символисты говорили о том, что в мире нет вещей, которые не имели бы невероятного числа значений. Все, что мы видим вокруг себя, все, что мы понимаем как факты нашей жизни, имеет некое глубинное корневое отношение к жизни Божественной. Символизм стоит на том, что нет ничего примитивного, плоского, простого, а все в мире сложное и все в своей последней глубине уходит в Божественную реальность. Владимир Соловьев, вдохновитель русских символистов, говорит:

Милый друг, иль ты не видишь,

Что всё видимое нами –

Только отблеск, только тени

От незримого очами?

Всякая видимая вещь – это икона невидимого, так понимали это русские символисты. Блок находится внутри этого течения, которое опознает все формы жизни, все сферы реальности, природы, искусства и повседневности как знаки Божественного присутствия. Символисты всё читают именно таким образом, и Блок вместе с ними. Так вот именно потому, что он был символистом, он понимал и собственную жизнь, и собственную судьбу как значимый путь, и он считал, что прожить честно свою жизнь, отдать себе отчет в том, что с тобой происходит – это единственное и лучшее, что может сделать человек. Каждого из нас, а тем более поэта, Бог ведет какими-то тайными путями, и на этих тайных путях может открыться истина, и она открывается, но она открывается только тогда, когда человек бесстрашен в своей искренности, когда он не живет в иллюзиях, а видит себя и не боится говорить о жизни такой, какая она есть. Лирика Блока – это именно удивительное свидетельство жизненного пути: через печаль, через падение, через внутреннюю боль, одиночество, катастрофу он выходит к настоящим ценностям, на которых можно строить жизнь, и первая из таких ценностей для него – это Россия. Один из самых знаменитых циклов в третьем томе лирики так и называется, «Россия». Начинается этот цикл стихотворением очень знаменитым, в котором он даже сравнивает себя с Христом:

Ты отошла, и я в пустыне

К песку горячему приник.

Но слова гордого отныне

Не может вымолвить язык.

О том, что было, не жалея,

Твою я понял высоту:

Да. Ты – родная Галилея

Мне – невоскресшему Христу.

И пусть другой тебя ласкает,

Пусть множит дикую молву:

Сын Человеческий не знает,

Где приклонить ему главу.

30 мая 1907

Стихотворение все построено на евангельских цитатах: поэт говорит о России, в то же время о Галилее, в которой Христос был принят, но ведь и оплакивает он потом Иерусалим, и умирает он на Голгофе в Иерусалиме, не на родной земле. Так вот для Блока Россия – это и самая большая надежда, и самая большая печаль, потому что последние годы его жизни – это размышления о судьбах России и очень сложная встреча с русской революцией.

Последний текст, в котором Христос появляется прямо и очевидно, – это поэма «Двенадцать». Жуткое произведение, очень странное, в котором никто ничего не понимает, и если я вам скажу, что поняла поэму «Двенадцать», это тоже, наверное, будет неправда. Вот как интерпретировать образ Христа, который появляется в финале этой поэмы? Почему именно Христос вдруг возникает в конце «Двенадцати»? Блок объяснял это своим друзьям, и он говорил такую вещь: бывает иногда, идешь по улице ночью в дождь или в снег – и вдруг что-то видится тебе, свивается столб и в этом столбе кто-то, и ты смотришь и идешь за ним. Он объясняет появление этого смутного образа Христа в конце «Двенадцати» исключительно своими какими-то тонкими, очень субъективными жизненными переживаниями: шел я по улице и смотрел на это чудесное видение. «Случалось ли вам ходить по улицам города темной ночью, в снежную метель или в дождь, когда ветер рвет и треплет все вокруг? Когда снежные хлопья слепят глаза? /…/ Вот в одну такую на редкость вьюжную, зимнюю ночь мне и привиделось светлое пятно; оно росло, становилось огромным. Оно волновало и влекло. За этим огромным мне мыслились Двенадцать и Христос» [v]. Так он рассказывал С.М. Алянскому. Получается, что «Двенадцать» – это видение. Что нам тут надо увидеть? Христос идет от них, Он уходит, Он не предводительствует двенадцати, а уходит от них. Это первое. Во-вторых, «в белом венчике из роз, впереди Исус Христос» – Блок нарочно дает это простонародное чтение. Не очень понятно: или это Христос настоящий, Который живет в Церкви, или образ народной религиозности, к которой, кстати, Блок относился весьма осторожно, у него не было иллюзий насчет народной религиозности, и в том же цикле «Родина» одно из самых страшных стихотворений как раз рассказывает о том, какова природа русской религиозности:

Грешить бесстыдно, непробудно,

Счет потерять ночам и дням,

И, с головой от хмеля трудной,

Пройти сторонкой в божий храм.

Три раза преклониться долу,

Семь – осенить себя крестом,

Тайком к заплеванному полу

Горячим прикоснуться лбом.

Кладя в тарелку грошик медный,

Три, да еще семь раз подряд

Поцеловать столетний, бедный

И зацелованный оклад.

А воротясь домой, обмерить

На тот же грош кого-нибудь,

И пса голодного от двери,

Икнув, ногою отпихнуть.

И под лампадой у иконы

Пить чай, отщелкивая счет,

Потом переслюнить купоны,

Пузатый отворив комод,

И на перины пуховые

В тяжелом завалиться сне...

Да, и такой, моя Россия,

Ты всех краев дороже мне.

26 августа 1914

Написано в 1914 году. Стихи поистине страшные. Вот оно, это удивительное состояние русской жизни, когда можно пойти в храм и в тот же день совершить страшные злодеяния, жить во внешнем христианском благочестии, а на самом деле ничего не знать ни о Христе, ни о Евангелии. Блок это видел прекрасно, он понимал, что это состояние духа во многом привело к революции. Так вот «Двенадцать» и рождаются как протест против этой мертвой жизни. «Двенадцать» – это поэма-расставание Блока с революцией, это никакой не апофеоз, а это как раз художественное прощание с ней. Вы помните, что в поэме есть одно-единственное событие, это убийство женщины, которую зовут Катька. Почему ее зовут Катя, понятно, потому, что это та самая гоголевская пани Катерина, в которой все русские символисты видели символ России. Она зачарована разными чарами и никак не проснется ото сна. Так вот ее-то красноармейцы и расстреливают… У Блока нет никакого желания устроить апофеоз революции, он говорит, что «Двенадцать» была написана под музыкальным напором той самой стихии, свидетелем которой он был на вьюжных улицах января 1917 года. Поэтому не случайно, что Христос от них уходит. Это Евангельский Христос или это знак той самой народной религиозности? Этот вопрос решить невозможно, потому что он и ставится принципиально двойственно.

О чем Блок молчит? Одна из его самых сокровенных мыслей возникает в связи с философией «желтой опасности» у Владимира Соловьева. В одном месте Блок говорит: «Китай уже среди нас». Причем мы-то с вами улыбнемся, потому что сейчас «желтая опасность» воспринимается вполне конкретно-исторически: вот китайцы хлынут повсюду, построят по всей Европе чайна-тауны и поглотят наши народы, это такое расхожее мнение. Я склонна считать, что приход новых народов – это вызов, новое вдохновение, новое основание христианства для своей жизни. Александр Блок, когда он пишет о «желтой опасности», имеет в виду другое: размывание внутренних оснований европейской культуры. «Китай уже среди нас» – это о том, что Европа забыла свое христианское призвание, она кончилась, и для него именно в этом большая опасность, которую он видит очень хорошо. Он говорит: люди живут какими-то простейшими устремлениями, жизнью не скажешь растительной, но какой-то абсолютно не структурированной в духовном смысле: «Пурпуровая кровь арийцев становится желтой кровью». Конечно, это не имеет никакого отношения к фашистской идеологии. У Блока есть ряд размышлений о Вагнере, Ницше, где речь идет о том, что существовало некогда высокое призвание Европы – строить культуру, которая всегда была высочайшей ценностью, а сейчас «красная кровь» становится «желтой». Остается маленький, последний акт – внешний захват Европы. Вторжение страшного, желтого, нездешнего – «китайского»: : «Мы позевываем над желтой опасностью, а Китай уже среди нас. Неудержимо и стремительно пурпуровая кровь арийцев становится желтой кровью /…/ Остается маленький последний акт: внешний захват Европы. Это произойдет тихо и сладостно внешним образом. Ловкая куколка-японец положит дружелюбную крепкую ручку на плечо арийца, глянет «живыми, черными, любопытными глазками» в оловянные глаза бывшего арийца» [vi]. Блок говорит: Китай уже среди нас, то есть происходит некое принципиальное разложение европейской культуры, которая утратила свои основания и превратилась в какую-то свою внутреннюю противоположность. Если раньше Европа была деятельной, полной жажды смысла, строительства, то теперь она ничего из себя не представляет. Это какая-то внутренняя желтизна, по Блоку. Он даже молится Богу, просит именно благословения Божия на то, чтобы Он дал ему сил что-то сделать, воспротивиться этому. Блок считал вслед за Пушкиным, что пути преобразования лежат вне сферы бунта «бессмысленного и беспощадного», там, где происходит постепенный культурный рост, там, где значимы внутренние изменения. Блоковская внутренняя энергия – это энергия именно культурного усилия.

Я хочу сказать о том, что, несомненно, поэзия Блока имеет религиозное христианское значение, но дело не в том, что он призывает нас к христианским ценностям внешним. Он не говорит о церковных праздниках, о сюжетах Священного Писания – он этого не умеет, он умеет только молчать о самом драгоценном. Однажды его спросили: «Почему вы не посещаете Религиозно-философские собрания?» И он сказал тогда: «Там люди собираются, много людей, и они говорят при свете о том, о чем можно говорить только в тишине, в темноте и только с одним близким человеком». Внешне мы не найдем у него никакого христианского, скажем так, образного строя, его упоминания Христа немногочисленны, но что есть в его поэзии, что несомненно ставит его в ряд русской религиозной поэзии – это пафос внутренней честности и внутреннего усилия. Для Блока совершенно очевидно, что человека строит усилие, какое-то желание изменить себя, изменить тот мир, который вокруг, увидеть лучшее, увидеть то, что достойно звания человека. Опять же, мысль, которая проходит через все его дневники, записные книжки, статьи, поэзию: он говорит о том, что медленно, через культурное, внутреннее, духовное строительство появляется новая порода людей, которые лучше и ближе к Богу. Вот одно из его стихотворений, которым мы закончим нашу сегодняшнюю лекцию, оно в конце третьего тома:

Рожденные в года глухие

Пути не помнят своего.

Мы – дети страшных лет России –

Забыть не в силах ничего.

Испепеляющие годы!

Безумья ль в вас, надежды ль весть?

От дней войны, от дней свободы

Кровавый отсвет в лицах есть.

Есть немота – то гул набата

Заставил заградить уста.

В сердцах, восторженных когда-то,

Есть роковая пустота.

И пусть над нашим смертным ложем

Взовьется с криком воронье, –

Те, кто достойней, Боже, Боже,

Да узрят царствие твое!

8 сентября 1914

Пафос веры в грядущее поколение: пусть мы умрем в бесцельной борьбе, но за нами придут те, кто достойнее нас. В этом деле выстраивания, окультуривания души, конечно, поэзия Блока является великим достижением.

Я сказала то, что собиралась. Вопросы, пожалуйста.

Вопросы

Вопрос: Вот Вы говорили о религии. Есть такая передача на канале «Культура», «Что делать?».

М.В. Михайлова: Какое чудесное название!

Вопрос: И там как раз пришли к такому настрою, что кончились разговоры, что такое Россия, Запад или Восток. Россия – это Россия.

М.В. Михайлова: Но это правда. Как только мы начинаем примерять на себя какие-то другие образцы, все рассыпается. Блок говорит, что Россия – это «третий путь»: «нам внятно все», мы всему родные. Поэтому мы и страшны, и имеем творческие перспективы.

Вопрос: У меня ощущение, что «Двенадцать» и последнее стихотворение, которое вы прочитали – это покаяние. Он все-таки пришел к покаянию, он все время пытался понимать, и он пришел все-таки к покаянию.

М.В. Михайлова: Знаете, что касается отношения Блока к революции, то я тоже об этом очень много думала. Убийства, грязь, и уже тогда началась эта советская тоска беспросветная, которую мы с вами помним. Для нас важно понять, почему он сочувствовал большевиками поначалу? Потому что в нем был вот этот удивительно тонкий орган дворянской совести. Это было покаяние дворянина, и он об этом много пишет, он говорит: «Я был молодой, красивый, сытый барин, на хорошем коне проносился по деревням, а они смотрели на меня и говорили: ну, ничего, скоро наступит наше время». Поэтому он говорит о том, что ему бесконечно больно думать о том, что в Шахматове, причем ведь самое ужасное не в том, что все разграбили. Не только в Шахматове, но и повсюду что происходило после революции: не только все ценности по домам растащили, а все крушили, уничтожали и просто смешивали с землей и бурьяном. Не в том дело было, чтобы ограбить богатых, забрать все себе, а в том, чтобы разрушить, уничтожить, опоганить и всячески растоптать…

Реплика: Это понятно, это как на войне.

М.В. Михайлова: Но при этом Блок говорит о том, что мы не можем бросить в них камень, потому что поколениями этих людей унижали и оскорбляли.

Вопрос: Я хочу закончить по поводу «Двенадцати». Меня все время мучает этот образ: Христос в венчике из роз. Ну, с какой стати, скажем, венчик из белых роз? Я убеждена, что Блок имел в виду Христа, только почему уходящего Христа, Вы сказали? Мне так не кажется. Блок все равно человек православный, он может в силу времени быть сиюминутно каким-то, но в глубине, всеми фибрами он все равно человек православный. И венчик этот, розы не зря – это же и терновый венец. И мне кажется, это вот он положил, Блок ведь относится к слову ответственно, значит, тут смысл есть.

М.В. Михайлова: Да, Блок относится к слову ответственно, именно поэтому ни одно слово не означает у него что-то простое и однозначное. В письме к Анненкову он говорит о том, что Христос «уходящий», это слова самого Блока.

Вопрос: В смысле, отворачивается, да?

М.В. Михайлова: Да… (ищет цитату)

Реплика: «Исус» через одно «и» – это закодировано, конечно… Пусть это народный Христос, это же речь о народе. Ну и что, все равно это Христос!

М.В. Михайлова: Вот, смотрите, я нашла это письмо Блока Юрию Анненкову. Блок пишет художнику, который делал иллюстрации к поэме «Двенадцать»: «О Христе: он совсем не такой: маленький, согнулся, как пес сзади, аккуратно несет флаг и уходит... «Христос с флагом» - это ведь и тот и не тот» [vii]. Не очень понятно…

Вопрос: У меня вопрос о Евгении Павловиче Иванове. Что это был за человек? Удивительно, что Блок жил в одно и тоже время с Иоанном Кронштадтским. Вам известно, встречал ли его Блок?

М.В. Михайлова: Что касается Евгения Павловича Иванова, то их переписка с Блоком опубликована: письма Блока в его собрании сочинений, ответные письма Иванова можно прочесть в томах «Литературного наследия», посвященных Блоку. Конечно, это история очень интересная. Блок был внутренний сокровенный человек, он говорил мало и медленно, он очень ценил молчание и уединение, не любил никаких сборищ, совершал долгие уединенные прогулки. Леонид Андреев рассказывал: «Однажды иду я по городу, вижу, стоит Блок на набережной, смотрит на воду и молчит. Я прошел мимо и не стал его беспокоить». В нем было такое глубокое молчание, и как ни странно, его ближайшие друзья, самые любимые – это не звезды культуры первой величины, это люди вполне скромные. Евгений Иванов – это близкий друг семьи Блоков, скромный служащий, в советское время, кажется, был бухгалтером. Он очень верующий человек, и они все время обсуждали христианскую тему, тему живого христианства. Как раз позиция Евгения Павловича примерно в том и состояла, что не нужно отождествлять Христа с официальной церковью, что христианство есть что-то другое, какая-то невероятная глубина, которая пришла, и ее можно усмотреть в церковной жизни тоже. Что касается Иоанна Кронштадтского, насколько я знаю, они с Блоком не встречались. Вообще у Блока была внутренняя настороженность ко всем формам всенародного энтузиазма.

Реплика: И Пушкин был такой.

М.В. Михайлова: Да, в чем-то да… Во всяком случае, из молчания рождаются стихи.

Реплика: Наверно, своя правда была и у Мережковского.

М.В. Михайлова: Да, это правда. Но что касается Мережковских, для меня, например, самое сомнительное в их философии – это теория «двух бездн». Они говорят: а все равно, в какую сторону – в сторону мистики, аскетизма и внутреннего делания, а можно идти в стихию, и все равно результат будет тот же самый. Если честно, я так не думаю. Блок как раз очень противился этому смешиванию всего. Он стоял на том, что надо различать: различать добро и зло, язычество и христианство, должное и недолжное. Блок был человек старомодный, несмотря на то, что величайший поэт русского символизма и человек нового сознания. Но что касается жизненных, нравственных правил, он считал:

Жизнь – без начала и конца.

Нас всех подстерегает случай.

Над нами – сумрак неминучий

Иль ясность божьего лица.

Но ты, художник, твердо веруй

В начала и концы. Ты знай,

Где стерегут нас ад и рай.

Он считал, что человеку свойственно различать, а у Мережковских часто восторг интеллигентского знания, философского поиска не имеет способности к различению. Если мы почитаем наследие Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского, то мы увидим, что там есть великие, несомненно, вещи, но там есть такое количество безвкусицы, мути… Понятно, что они работали ради соединения церкви с интеллигенцией и чего-то даже добились, несомненно. Но в то же время…

Реплика: Нельзя же требовать абсолюта от всех. Они хотели вернуть мистику. Я мало знаю, но мне так кажется.

М.В. Михайлова: Человек может честно заблуждаться. Все христианство есть мистика. Когда нам начинают говорить, что пойти в свет и во тьму – это одно и то же, я не верю. Блок чутко оценивал свой путь, и он говорит о том, что он погрузился во мрак, в то время, когда он соблазнился красотой «Снежной маски», «Незнакомки». Все это восхваление красоты и очень сомнительной страстности мира – он ведь понимал, что это нисхождение в ад, он понимал, что это забвение пути. А для Мережковских это путь, они к этому стремятся, хотят узнать какое-то творчество, тьму – ну зачем это? Блок более ответственен.

Вопрос: Пожалуйста, могли бы Вы сказать несколько слов об отце Блока?

М.В. Михайлова: Это был очень странный человек, которого увидел Достоевский однажды и сказал: «Как он на демона похож». Имеется в виду демон романтический, лермонтовский, врубелевский. Это был профессор Варшавского университета, юрист, человек очень сложный и странный, с которым Блок чувствовал глубокое внутреннее родство, и в незаконченной поэме «Возмездие» он одним из главных событий делает именно смерть отца. Он приехал на похороны и осознал, как это часто бывает, когда уже ничего невозможно сделать, вдруг увидел, что отец был очень близким человеком. Они почти не встречались, и когда мы открываем письма Блока к отцу, то мы видим, что эти письма вежливо-официальные, потому что родители Блока расстались вскоре после его рождения. Родители Александры Андреевны увидели, что этот брак не имеет будущего и настояли на том, чтобы она ушла от мужа. Поэтому Блок отца не знал по-настоящему. А вот после смерти отца он пережил его как очень близкого человека.

Вопрос: Вторая семья была у него в Варшаве? Он был поляк?

М.В. Михайлова: Отец был немец. Фамилия Блок немецкая, Блоки при Анне Иоанновне появились в России. У него был второй брак, жену его звали Мария Тимофеевна. Вторая жена была не то гувернанткой, то ли учительницей. Блок ее не любил, считал, что она олицетворение пошлости. Напротив, дочь отца от второго брака, сводную сестру Ангелину Блок очень любил, и она появляется в цикле «Ямбы».

Вопрос: А Блок ощущал свои немецкие корни, принадлежность этой нации?

М.В. Михайлова: Думаю, да, он очень любил немецкий романтизм. Каждые шесть лет он возвращался в Германию, и его необыкновенно вдохновляла сама красота природы, легенды и сказки. Он чувствовал свою связь с Германией, но в то же время ощущал себя русским поэтом, русским человеком. Если говорить о том, какое место на земле больше всего на него повлияло, то это, во-первых, Петербург. Город становится действующим лицом в жизни и в поэзии. Он также любил свое имение Шахматово, а это совершенно русский пейзаж. Андрей Белый, который гостил в Шахматове, оставил чудесные воспоминания, он говорил: «Мистическое настроение окрестностей Шахматова таково, что здесь чувствуется как бы борьба, исключительность, напряженность, чувствуется, что зори здесь вырисовываются иные среди зубчатых вершин лесных гор, чувствуется, что и сами леса, полные болот и болотных окон, куда можно провалиться и погибнуть безвозвратно, населены всякой нечистью («болотными попиками и бесенятами»). По вечерам маячит Невидимка, но просияет заря, и она лучом ясного цвета отражает лесную болотную двойственность. Я описываю стиль окрестностей Шахматова, потому что они так ясно, четко, реалистично отражены творчеством А. А. Пейзажи большинства его стихотворений («Стихов о Прекрасной Даме» и «Нечаянной радости») шахматовские...» Для Блока русская природа, русский пейзаж – это как раз самое драгоценное, то, что больше всего его вдохновляет. Блок ведь прекрасно знал языки, он изучал мировую литературу в университете, поэтому он чувствует как свое и Италию, и Германию, ему хорошо было в Париже, хотя сложное отношение было к этому городу. Как все русские интеллигенты, он был гражданином Европы. Как и Пушкин, который из России не выезжал, тоже был человек Европы.

Реплика: Русский в том смысле, что душа болела у него…

М.В. Михайлова: Ну, как не болеть!

Реплика: Ох, не у всех она болит, далеко не у всех!

М.В. Михайлова: Если у человека вообще есть что-то на месте души, тогда будет болеть… Что же, спасибо вам всем.

Из зала: Вам спасибо!

Запись и расшифровка диктофонной записи Наташи Румянцевой. Благодарю автора за помощь в подготовке этого материала.