Историко-методологический семинар «Русская мысль»


«РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА

Ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичёв.

18 января 2013 г. Доклад А.Г. Щелкина «Постмодернизм – законченный проект. Возможен ли ренессанс классики?»

Александр Георгиевич Щелкин – доктор филос. наук, ведущий научный сотрудник Социологического института РАН, главный редактор газеты «Русская Европа»


А.А. Ермичёв: Добрый вечер, друзья, здравствуйте!

                                         


Друзья мои, поначалу я хотел бы сообщить вам печальную весть о том, что в ночь с 31 декабря 2012 года на 1 января 2013 года скончался один из наших постоянных посетителей и активных участников работы семинара Борис Вениаминович Иовлев.

                                                      

Многие помнят его всегда очень дельные и очень краткие выступления. С тяжелой болезнью он боролся несколько месяцев и вот утром 1 января ушел. Я хотел бы просить вас почтить его память вставанием. Пожалуйста, садитесь.

Одновременно мы получили обращение кафедры клинической психологии герценовского университета, они проводят свой научно-методический семинар, на этот раз посвященный памяти Бориса Вениаминовича. Этот семинар состоится в пятницу 25 января в 17 часов, Мойка 48, корпус 11, вход со стороны Казанского собора.

Это было очень печально для нас, для организаторов семинара, мы очень ценили Бориса Вениаминовича.

А сейчас мы приступаем к нашей работе. Тема нашего выступления «Постмодернизм – законченный проект». Возможен ли ренессанс классики?»

Я очень просил придти нашего замечательного Валерия Владимировича Савчука, он обещал быть, пока его нет, сожалею об этом.

Напоминаю порядок нашей работы. Александр Георгиевич должен уложиться в пределах часа, после этого – вопросы, после этого – выступления. Александр Георгиевич, пожалуйста!

    


А.Г. Щелкин: Уважаемые коллеги, разрешите поблагодарить вас за приглашение. Отдаю полностью должное той высокой миссии, которую вы преследуете, проводя семинары такого уровня, такого направления, такой тематики. И в то же время просил бы вас быть достаточно снисходительными, потому что тема достаточно ёмкая, тема достаточно актуальная, горячая, как говорится, и еще жизнь не во всем распорядилась полностью, не расставила акценты. И в тоже время мне бы хотелось опираться и на вашу реакцию, на ваше понимание того, о чем мы сегодня с вами будем говорить.

А разговор пойдет о феномене, который мощно ворвался в послевоенное время и активно с 70-х годов прошлого века вошел в нашу интеллектуальную, философскую, культурную и даже просто жизнь. Феномен, который называется постмодернизмом.

Дело в том, что как у всякого явления у постмодернизма есть наверно свои причины появления. И всё было не так может бы и плохо, от лучшего к лучшему, если бы с какого-то времени стало ясно, что с этим явлением мы втягиваемся как люди культуры в какое-то странное, и я даже не побоюсь сказать межеумочное состояние. Дело в том, что ощущение того, что что-то неладное творится с нашей культурой у разных людей в России, в Советском Союзе, в мире, началось в разное время и у самых разных людей. И вот имя одного человека я бы хотел назвать – это Михаил Лифшиц, который в 1966-м, если я не ошибаюсь, году написал статью «Почему я не модернист?». С этого момента лично у вашего покорного слуги произошел своеобразный сдвиг интереса к этому мыслителю, философу, искусствоведу, как хотите называйте Михаила Лифшица, который сегодня переживает, если смотреть по активности московских интеллектуальных и философических кругов – своеобразное возвращение, ренессанс Михаила Лифшица. Переиздаются его книги, и т.д. и т.д.

О постмодернизме. Да, действительно, у него есть своя, при всей той репутации, которую он сегодня имеет в разных кругах, своя история. Дело в том, что самое интригующая сторона или даже глубина постмодернизм состояла в том, что он как-то с самого начала подозрительно стал относиться к тому, что было заложено в Просвещении и в рациональной тенденции, традиции, без которой непонятна вся европейская культура. И вот это подозрительное отношение к разуму и рациональности очень быстро выразилась в том, что… ну, вещь известная, я думаю, в этой аудитории. Адорно и Хоркхаймер в своей «Диалектике Просвещения» (Хоркхаймер М., Адорно Т.В. Диалектика Просвещения: Филос. фрагменты. – М, 1997) обозначили как тот вердикт, которой они направили по адресу Просвещения, по адресу разума, культа разума, сложившегося в эпоху Просвещения, и обвинили этот источник в тех результатах и той трагедии, которая произошло в середине XX века. Одним словом, Холокост и Освенцим – это как бы заслуженная, если угодно, кара Просвещения. Я может быть сгущаю краски, кто-то со мной не согласится, но пафос был именно такой, после чего начался, если не диалог очень заинтересованный, то во всяком случае, уж это точно, критика постмодернизма, или точнее, тех настроений, которые еще тогда не получили такого названия как «постмодернизм». Критика вот этого разочарования в разуме со стороны известных, в основном марксистских, теоретиков. И среди них, конечно, выделяется фигура Лукача.

Дьёрдь Лукач первый почувствовал вот это тревожное нарушение какого-то равновесия в культуре, когда культуру стали обвинять в том, что составляет её, я думаю, цвет и смысл. И тогда же Лукач написал книгу, которая называется «Разрушение разума». Книга эта, поскольку она была написана в нормальных, ортодоксальных терминах марксизма, и её вроде бы собирались в 1950-е гг. издавать в Советском Союзе, но поскольку так получилось, что, понятно, Лукач не удержался в своей ортодоксальности и в Советском Союзе был воспринят как совсем не ортодокс, а ревизионист, – с книгой попридержали.

И самое интересное, что когда уже Советского Союза не стало, тогда книгу Лукача тоже не стали публиковать с критикой вот этой тенденции, которая идет от корифеев Франкфуртской критической философии. И не стали публиковать потому, что как бы на дворе веяли совсем другие веяния. Не говоря о том, что и само преддверие краха Советского Союза, это преддверие тоже проходило в обстановке вообще говоря совсем не критики постмодернизма, а наоборот его в общем довольно заметного, скажем так, торжества и авторитета здесь, в Советском Союзе. Вот тогда и, как говорится, Михаил Лифшиц бодался с постмодернистами, или, точнее, модернистами. И тогда он нажил себе врагов среди либералов, поскольку постмодернизм это, в конце концов, вполне звучит либерально и означает плюрализм различных течений, различных парадигм, свободу слова – это как минимум. Понять, как может продвинутый, нормальный, прогрессивный человек выступать против модернизма – это было трудно понять, и Лифшиц оказался, как известно, в такой вот изоляции. Если сравнить… Сейчас я на секундочку перепрыгну к сегодняшнему дню, если еще раз сравнить с тем, что происходит сегодня с фигурой Лифшица здесь, на философском небосклоне, то мы видим, что что-то меняется. Вот это «что-то» мне бы и хотелось с вашей помощью понять, разобрать, обсудить и внести свой небольшой и посильный вклад.

Подозрительное отношение к постмодернизму (оно связано с проблемой свободы творчества, шире – как живет, а точнее, как может и должен жить человек в условиях свободы и плюрализма) – вот это подозрение, оно началось, я уже говорил, не сегодня. Есть смысл чуть-чуть поднять занавес предыстории, это всё началось еще буквально с Серебряного века в российской духовной культуре, и той борьбы, если угодно, той критики декаданса, который сегодня мы получше знаем и понимаем, и с чем так или иначе согласны, или, по крайней мере, эту фазу прошли и как будто бы понимаем. Вот только сейчас, когда как сова Минервы, которая вылетает, когда все произойдет, только сейчас нам лучше понимается и лучше освещается современностью и эта борьба с декадансом со стороны достаточно известных и активных марксистов в России.

Если вспоминать Плеханова, то здесь вполне понятна логика этого человека. Вполне понятна логика и Ленина, который это явление в философии критиковал в книге, которую мы все проходили. Я имею в виду «Материализм и эмпириокритицизм». Но в тогдашней критике эмпириокритицизма мы не усматривали аналогий с нашей сегодняшней критикой постмодернизма. Мешала, возможно, ленинская манера критики – политически ангажированная и «акультурная». Но, тем не менее, это симптомы того, что общество политически, социально, культурно не всегда соглашается с подобными «модернистскими» инновациями и отклонениями. – Это то, на что бы хотел, чтобы вы обратили внимание.

Когда мы из современности смотрим на прошлое, нам гораздо легче разбираться, чем когда находишься в той «тамошней» эпохе. Возьмите Питирима Сорокина. Это был тот человек, который, ну понятно, критиковал марксизм, социализм, Ленина, и всё прочее. Но вот что интересно, он при этом, оказывается, критиковал Горького за те его вещи, которые нам вроде бы казались безобидными. А вот социолог Сорокин этого не принимал. Социолог знает устройство общества, а знает и условия его деструкции, разрушения. А герои молодого Горького – это челкаши, маргиналы, бомжи, которых Горький романтично героизирует и противопоставляет, конечно, «мещанству» и буржуазному элементу. Да, герои Горького «свободны», но социолог Сорокин знает, что такая безответственная и анархическая свобода, опоэтизированная талантом писателя, разрушает социум в его тонкой, но прочной культурной и повседневной основе. Для нашей темы – критика постмодернизма – это, согласитесь любопытный факт. Но еще более любопытный сюрприз Питерим Сорокин преподносит в связи с его критический (с точки зрения просчитывающего последствия социолога) оценкой творчества А. Чехова. Тут ум, если не заходит за разум, то начинается какой-то когнитивный диссонанс по меньшей мере. В чем дело? Начинаем смотреть глазами П. Сорокина. Оказывается, эти герои Чехова, а точнее, та атмосфера сборника «В сумерках», тоже, наверное, по мысли социолога, знающего законы устроения цивилизованного и продуктивного человеческого сообщества, – так вот и эти герои, и эта «сумеречная» атмосфера несут в себе потенциал угрозы, чреваты последствиями в виде всё той же дезинтеграции социума и скрепляющих его общих ценностей. Говорю об этом умышленно, чтобы мы смогли почувствовать, что на «декаданс», на вклад даже таких, в общем-то, известных культурных представителей – и Горький и Чехов – можно иметь и некоторый «альтернативный» взгляд, связанный с нашей тематикой, с тематикой критикой постмодернизма.

Я напомню в этой связи, извините, что я несколько топчусь на старте, работы Омри Ронена о том, что «Серебряный век» может быть рассмотрен как «умысел и вымысел», с чем можем, скажем, не соглашаться, но какую-то струю света эта точка зрения проливает. И мы начинаем думать о том, что постмодернизм в культуре имеет социологически, социально и мировоззренчески критические последствия.

Чтобы совсем не оставаться в рамках такой, может быть, схоластической интриги, я бы хотел чуть-чуть нагрузить ваши уважаемые головы одним вопросом, на который всё время мы должны по ходу нашего разговора получать ответ. Мы люди культуры – да, мы живем в обществе – да, мы пользуемся системой понятий – да, и мы знаем роль идей в обществе. На это вроде бы «заточен», как говорится, весь пафос современного общества. Но есть одна очень важная, но небезопасная вещь, которая состоит в том, что мы как-то легко представляем дело таким образом, что сфера мысли, сфера культуры, образов – это то, что может оставаться как бы замкнутой на самоё себя, оставаться суверенной и высокомерно равнодушной к презренному социуму. Когда мы хотим от тягот жизни уйти в культуру или в культурное общение с ценностями и шедеврами, то мы, таким образом, за культурой признаем лагуну, в которую мы можем уйти и спасаться.

На самом деле это настроение о том, что идеи, а я как бы, понятно, хочу сказать, что в том числе и идеи постмодернизма – это вещи небезобидные в том смысле, что мысль она ведь не кончается на себе самоё. Она совершенствуется, безусловно, она может стимулировать другие мысли, но, тем не менее, по большому счету это не её настоявшее пребывание и жизнь. Мысль вообще возвращается туда, откуда она родилась – из жизни, из бытия. И она возвращается туда не как праздный гость по принципу «что у вас тут делается», а она возвращается туда в виде, вот, буквально выражаясь, засучив рукава. Т.е. мысль и всё, что связано с идеями, с образами, с нашими представлениями, понятиями – это «вещи», которые, безусловно, должны найти своё «предназначение», своё, если угодно (сейчас мы вы меня можете обвинить в утилитаризме и прочих «прагматизмах»), свое применение.

И я думаю, что вот на этом постмодернизм как бы и споткнулся. Дело в том, что когда Фрейд говорит, что «мысль – это репетиция действия», то он как раз бьет в точку, имея в виду, что всегда последует за мыслью. Отсюда и знаменитый генезис всякой мысли – «из действия». Но я хочу сказать, что как только общество или эпоха то ли забывает это, то ли остается как бы самодовольной в рамках вот такой культуры, особенно той культуры, которая называется модерном и постмодерном, то последствия быстро себя обозначают и наступают… Начало 1970, место действия – США. Американцы начинают понимать, что у них что-то неладное с культурой. И знаменитый Даниэль Белл выпускает тогда книгу «Культурные противоречия капитализм», книга известная, бестселлер тех лет. И суть этой книги состоит в критике модерна. Это критика модерна социологом. Модерна, который, конечно, открывает безусловно нашей чувствительности, нашей сенситивности, нашему кругозору огромный диапазон. Но в это же время социолог Белл хватается за голову, и, будучи, вроде человеком вполне продвинутым («в экономике – я либерал, в политике – социалист»), говорит: «а в культуре – я консерватор»). И критикует американское общество, «революцию студентов» именно за это дело – за модернизм. Далее он присоединится к огромной публике неоконсерваторов, которые тогда предложили Америке совсем другую концепцию, которая в какой-то степени отрезвила атмосферу модернизма и постмодернизма, что имело свой в общем-то позитивный, антикризисный эффект не только в экономике, но и политике…

А теперь я хотел бы на этой фазе нашего с вами рассуждения чуть поближе приглядеться к тому, что составляет основные завоевания «постмодернистского переворота», произошедшего буквально у нас на глазах. В частности, посмотреть, в чем состоит пафос и основные идеи постмодернистской эпистемологии. Собственно, что они предлагают, какой они предлагают инструментарий, что они предлагают в качестве способов отношения к миру и завоевания мира? И после этого мы с вами легко перейдем к картине постмодернистской онтологии. Если назвать имя того своеобразного пророка, который выдал тайну постмодернистской гносеологии был П. Фейерабенд. После Куна, который говорил о плюрализме парадигм, с которым человечество сегодня начинает жить, работать и относиться к миру. П. Фейерабенд пошел еще дальше. Он сказал, что в принципе всё, что было до сих пор и в том числе опора на гносеологию культурной классики, опора на понятия, на логику, на рациональное мышление и т.д. – это всего лишь частные случаи. Как говорил П. Фейерабенд, «everything goes», «всё работает», любые эпистемологии, любые парадигмы, всё имеет право на существование, в том числе и самые сумасбродные.

Это – правда, очень многое имеет право на существование. И даже то, что не укладывается в наш ум. Без элементов «сумасшествия», отклонения, девиантности, мы не можем иногда найти и гениальных решений. Но как только это возводится в некоторое абсолютное кредо, в абсолютный алгоритм, то тогда действительно нет никакого основания считать, что Гегель, Декарт, Аристотель, Платон внесли что-то принципиально важное. Так нечто особенное, но не особеннее, чем другие. Постмодернистское «всё имеет право на существование» предполагает, что и «сумасшедшие шедевры» сгодиться и получить когда-нибудь в будущем свою «легитимацию» и признание. Олвин Тоффлер еще в своей первой работе «Шок от столкновения с будущим» рассказывал об одном канадском музыканте, который сочинял некую пост-атональную музыку, рассчитанную именно на аудиторию следующих столетий.

Вот с такой эпистемологией мы и встретились в лице постмодернизма. Что это такое? В качестве критика постмодернизма (я тут не скрываю своих намерений), я хочу сказать, что было бы очень глупо, неправильно и слишком самонадеянно сказать, что за этой постмодернистской линией, где мы говорим о плюрализме парадигм, ничего не стоит, и что это сумасбродство аналогичное сумасбродству «сумасшедшего фортепиано», о котором говорит Дидро, – это было бы абсолютно неправильно. Действительно, мы имеем сегодня ситуацию, когда и в естественных науках и в математических науках, там достаточно огромное количество парадигм, причем, тех, котыоре не востребованы даже самой практикой. Просто сегодня это чисто теоретические изобретения, которые строятся на тех или иных аксиомах. И дальше, как говорится, как на некоторых аксиомах вы можете поострить всё, что угодно. «Когда-нибудь, может быть», по принципу, «и пригодится».

С этим материалом, с плюрализмом такого эпистемологического подхода, надо работать очень умно и, по-житейски говоря, осторожно. Как сказал один из американских неоконсерваторов, «модернизм на марше», «модернизм вышел на улицу». И когда постмодернистской сознание или культ «всё работает» и «всё достойно восприятия» без негативной оценки или критической оценки, то это уже говорит о том, что сама культуру уже начинает в основе своей разрушаться таким, вот, постмодернистским синдромом.

Значит, с одной стороны, безусловно, постмодернизм – симптом, который обозначил, что есть множество логик, есть множество концептуальностей, с которыми можно жить и работать – это правда. Но в то же время, если вы говорите, что всё равноценно, то здесь вы начинаете соскальзывать к ситуации, после которых кризис в обществе, особенно кризис в культуре, неминуемо начинается, и не ищите, как говориться, виновных.

Чтобы быть немножко предметнее в связи с принципом «всё работает» и всё суверенно, любой вариант развития событий равноценен, я просто приведу пример с концепцией Самуэля Хантингтона «Столкновение цивилизаций». А мысль его, как говорится, самая что ни на есть постмодернистская. Все обратили внимание на жутко привлекательное название, а не на тот фундаментальный концепт, из которого исходил легендарный американский автор. А исходил он из чисто постмодернистской концепции о том, что все цивилизации имеют одинаковое право на признание как цивилизации. Абсолютно все. Потому что они просто такие цивилизации. А если вы подойдете к ним с мерками некоторого либерально-прогрессивного или прогрессистского, как хотите, критерия, то вас легко можно будет обвинить, ну собственно так и делается, в европоцентризме. Это была вершина наверно такой интеллектуальной карьеры Хантингтона, когда он это вынес этот тезис на обсуждение.

Несколько раньше до Хантингтона по существу такую же мысль, строго постмодернистскую, выложил на французский, да и на европейский культурный ландшафт, Леви-Стросс. Леви-Стросс, который очень много сил посвятил этнографии, первобытным культурам. И вывод, который он сделал, состоял в том, что все люди мыслят одинаково хо-ро-шо – и примитивные общества, с которыми он имел дело, и логику, ментальную культуру которых он знал, и современное общество, в котором он собственно находился и жил. Вот эта идея о том, что все одинаково, я подчеркиваю, хорошо мыслят – это идея, если немножко обострять наш разговор, – это довольно небезопасная штука, и европоцентризм тут не причем. Самый главный критерий, который следовало бы приложить для оценки эпистемологии постмодернизма – это критерий универсализма и локальности, универсализма и единичности. Если в эпоху классического мышления Гегеля мы как-то умели и универсальное, и единичное диалектически сочетать, не разрывать, и во всяком случае признавать то единичное, ту персону, ту личность, за человека, если в ней (личности, персоне) присутствует содержание универсальности, социального, то собственно постмодернисты с этим категорически не согласны. Просто напросто по-хулигански, я бы сказал, всё, что связано с универсальным, с общим, с общечеловеческим, со всеобщим, просто выбросили в мусорную помойку как ненужный хлам. Я делал сообщение в Институте всеобщей истории некоторое время тому назад в Москве, и мне в голову не могло придти, что титул «всеобщая история» который записан на фронтоне этого института, у некоторых, естественно, по-постмодернистски мыслящих историков тамошнего института, – титул этот вызывает настоящую изжогу. Потому де что нет всемирной, всеобщей истории, а есть локальные истории, скажет постмодернизм, Мол изучайте эти отдельные «кусочки», «эпизоды», там, опять же, очень много фактуры, а вот «всемирной» истории никто не видел. «Всеобщее» – это как красная тряпка для постмодернистского быка. Лучше всего эту аллергию на «всеобщее» можно почувствовать у Ж.-Ф.Лиотара самого продуктивного постмодерниста в его работе «Состояние посмодерна».

Интересно, что эта война против «всеобщего» началась уже на уровне названий терминов. Слово «всеобщий», тотальный, даже в русском обществе, когда был культ Гегеля в России, в 1840-е годы в эпоху Белинского, было в ходу, нормально употреблялось как «Totatlitet», было синонимом «полноты» и «универсальности». С ним связывалась вера в некую устойчивость мироздания, в его определенную разумность. А после позднее, в наше время, это слово «тотальный» стало ассоциироваться только с «тоталитарностью», «тоталитаризмом». Постмодернисты в этом отношении как раз не только искусились такой игрой слов, но и сами стали на этом сильно играть.

И поэтому всё, что связано с интересом человека к всеобщему, к магистральному, к трендовому, как бы мы сейчас сказали, к социальному (социум, «общее») – вот это всё в постмодернизме, в социальной онтологии постмодернизма, просто перечеркивается как заблуждение, по поводу которых надо действительно, мол, организовать поминки.

Безусловно, социальная, политическая мысль в Европе с 1789 года была обременена и даже избыточно надеждами на прогресс как на такую «автоматическую» линию, которая не знает, якобы, никакой зигзагообразности и пряма как Невский проспект, если пользоваться известным сравнением. Конечно, эти надежды оказались напрасными. Любопытно, что «классики» не заблуждались насчет «автоматизма» и «разумности» всеобщей истории. Маркс, в свои лучшие годы, когда он не совершил грехопадения в пользу «диктатуры пролетариата», готов был искать такой «тотальный» субъект, который заинтересован в решение большого социального вопроса не со своих собственных позиций, а именно «за все общество». И искал его (в духе Гегеля) не на стороне «пролетариата» и даже «эгоистически-гражданского общества», а на стороне государства». Так вот в этот период Маркс очень остроумно спрашивает (если иметь в виду, что все-таки то, творится в истории имеет атрибут разума): «Как разум вошел в мир?» И сам отвечает, как бы отвечая сегодняшним постмодернистам: «Разум, конечно, вошел в мир неразумным способом». Но вот если неразумность «всеобщего» в форме такого «патологического казуса», как Третий рейх повергла М. Хоркхаймера в полный интеллектуальный обморок, то нам, людям, которые даром, что, слава Богу, может этой драмы изнутри не переживали, нам сдаваться на такие постмодернистские эпистемологии и слабохарактерности, конечно, должно быть стыдно.

Стыдно потому, что, еще раз: как мы мыслим, так мы и существуем. Одно дело, если постмодернизм находит свое пристанище в культуре, которая может мыслиться как такой островок или герметичное пространство, в которое можно войти, выйти или пребывать там и верить, что мы общаемся с «шедеврами» культуры. Плохо когда постмодернизм становится кредо философов. И здесь всё тогда начинает заметно рушиться. Точнее, культура перестает быть основанием для целеполагания человека, тем местом, где ему заповеданы смыслы и ценности, на которые он может не только опереться, но и пребывать в их атмосферы как человек разумный, рациональный и наслаждающийся. И совсем небезопасное дело, когда затрагивается ткань социологического мышления, когда постмодернизм, понимаете, становится методологией социологов.

А сегодня это факт: постмодернизм не только «вышел на улицу», он не только вышел в кинематограф, в искусство, но он вышел еще и в социологию. И вот здесь, если позволите, я на этом остановлюсь, привлеку ваше внимание к одному из достаточно известных персонажей, можно сказать корифеев постмодернизма, – социологу Зигмунду Бауману. Это человек, который прошел школу марксизма, безусловно и «нормально» в нем разочаровался. Но то, на чем он основывает свое концептуальное видение определённо заставляет нас думать, что все-таки то, от чего мы отказываемся, то есть, от классического мышления в социологии – это, конечно, большой провал. И никаких опор на конструктив, никакого достойного жизнеустройства постмодернизм в социологии нам не обещает.

Речь идет о том, что Бауман говорит, что наше общество, (а у Баумана есть несколько определений современного социума), стало «индивидуализированным». Вроде бы название, ничего плачевного не предвещающее, никакого диагноза худшего не ставящее. Ну, «индивидуализированное» – и «индивидуализированное». Все мы индивиды, и индивид это, безусловно, – основа гуманизма, основа любой социальной политики и т.д. Но дело в том, что в сегодняшней ситуации Бауман увидел только то, что «общество исчезло», а остались одни «индивиды». Понятно, что индивид всегда остается, он дальше не делится, «ин-дивиде», in-divide. Но люди оказались как бы разобщеными между собой. По той причине, что у них нет опоры ни на какие социальные – ни законы, ни порядки, ни ценности. Это люди, которые как бы потерявшиеся в своем собственном обществе. Фактически, это такое «массовое», но не солидарное общество, состоящее из каких-то атомарных фигур. И поэтому в этом обществе о себе позаботилась только определенное группа людей, элита, а всё остальное сообществе «индивидуализировано» и брошено один на один на борьбу со своими проблемами. Это очень похоже на правду. Но сделать отсюда на модном постмодернистском языке вывод, что «общество исчезло», а современность есть поэтому всего лишь «текучая современность», то есть не обладает силой, структурой и волей изменить эту мало приглядную ситуацию, – так, вот, работать в таком социологическом ключе означает плохую репутацию для постмодернизма.

С политическая история модернизм/постмодернизма, если говорить без дураков, выглядит сегодня довольно жалко. В США, например, неоконсерваторы воспользовались им как жупелом, закрутили гайки в культуре (заметный подъем консервативного и религиозного фундаментализма), политике (заметный успех республиканского неоконсерватизма и непопулярность Демократической партии), экономике (торжество «либертаризма» в рейгономике). А теперь постмодернистские социологи, принимая эту «новую», «современную» реальность за чистую монету склоняют нас к квиетизму и фатализму силой своего живописного «новояза» и почти художественных конструкций.

И всё-таки я меньше всего хотел бы выглядеть автором шаржей и карикатур на постмодернизм. Постмодернисткий язык З. Баумана хотя и экстравагантен, если даже не парадоксален, но в чем-то достаточно проницателен. Поэтому «пройдемся» по Бауману еще раз. Современное общество эпохи «позднего капитализма» устроилось в формате «новой прочности». Расслоение на «закрытую элиту» и «остальных» заметно упрочивается. Ресурсы исполнительной, финансовой и силовой власти заметно сконцентрированы на полюсе немногочисленной и хорошо эшелонированной «элиты», а «остальные» индивидуально, по сценарию неоконсервативного дискурса, конкурируют между собой. Но собственно социологическое внимание З. Баумана сосредоточено не столько на институтах власти, сколько на этой повседневности индивидов, представленных самим себе. «Современность – это постмодернистский комментарий к повседневности» (З. Бауман). Конечно, этого мало. И в таком виде подозрительно напоминает легетимизацию этого ткущего текущего порядка.

Честь социологии как мужественной и самостоятельной науки спасают сегодня не постмодернисты, а другие социологи. Один из самых видных социологов современности П. Бурдье исходил из беспощадного диагноза этого «позднего капитализма» – «Негарантированность повсюду!». Школа П. Бурдье (в лице его единомышленников, А. Турен, учеников Л. Болтянски, М. Вервёрка и др) свое критический пафос реализует в рамках так называемой «социологической интервенции» в сегодняшний глобальный капитализм. По большому, гамбургскому счёту здесь нет ничего удивительного. Это постмодернисты забыли, что мысль – это субстанция, рожденная в жизни, в бытии, и туда же критически заостренная возвращается, чтобы быть инструментом преобразования и «мелиорации» этой жизни и этого бытия.

Но если мы к человеческой мысли предъявляем такие высокие требования, то, естественно, то наша первая забота – это то, чтобы наше мышление должно формироваться и оставаться строгим. Если постмодернизм у нас не без причин ассоциируется с интеллектуальной или художественной игрой, то, очевидно, что его инструментальная надежность в деле исправления «человеческой ситуации» ставиться поневоле под сомнение. Диагноз, поставленный «изобразительными» средствами постмодернизма – это еще куда ни шло, а вот в рецептурной части – он откровенно слаб. Так что в этой заключительной части нашего разговора подошло время ответить на вопрос: перед чем мы, собственно, стоим, в чем выход, в чем прелесть нашей перспективы? Подошло время поговорить о классике. И поскольку это могло бы выглядеть как ренессанс классике, я бы хотел обратить внимание на ренессанс как на некий универсальный, повторяющийся феномен.

Думаю, что можно и нужно говорить о ренессансе как о таком культурном явлении, которым пронизана история и развитие человечества. Что-то всегда теряется на большой дороге истории. Одни цивилизации, по выражению А. Тойнби, оказываются «абортивными», другие просто становятся жертвами более «целеустремленных» варворов-соседей, иные не справляются со своей сверх-культурой. А бывает и просто появляются раньше времени, как древнегреческая цивилизация с её классикой демократии, культуры, философии. Пропадают, но в историческом коде цивилизации фиксируются. Deus conservat omnia. «У Бога всё сохраняется». В общем «классическое» не пропадает, и периодически потребность в этом наследии возникает у продолжающегося человечества. Таким образом, ренессанс – это как раз тот феномен, который связан с перцепцией классики.

Такую же перцепцию классики, мне кажется, предстоит нам пережить после развала и саморазвала постмодернизма в наших условиях. Человеком, который об этом говорил достаточно профессионально был, я повторю, Михаил Лифшиц. Именно он обратил внимание на незатухающую склонность к репетиции ренессансного феномена в различные периоды человеческая истории. Мы наблюдаем такие попытки возрождения классики при первой же возможности такого возрождения. История философии, скажем, в варианте европейской философии XVIII века с бэконовским проектом «Великого Возрождения» – хорошая иллюстрация.

Сегодня не XVIII век, сегодня век XXI, мы, похоже, опять после недавнего «постмодернистского грехопадения», после разочарования в разуме приходим к реабилитации разума, правда, в знакомой постмодернистской форме – говорят о плюрализме «разумов», о множественности «рациональностей». Но я хотел бы обратить внимание вот на что. Возвращение интеллектуального арсенала классики – это всегда возвращение имен: Платон, Аристотель, Кант, Гегель и проч. И среди этих прочих ренессансная фигура Мих. Лифшица. Что главное нам напомнил из классики этот человек? Прежде всего, полное преклонение и уважение перед бытием, перед миром объективных вещей, глубокая вера в возможности и способность к саморазвитию/самодвижению этого самого бытия. Классика никогда не объясняла мир «из субъекта» или «субъектом».

С Кантом, например, произошла история, которую, надо сказать, сильно поэксплуатировали постмодернисты. Кант все свои усилия, как известно, сосредоточил на полюсе субъекта. Что это такое я распространяться не буду: история известная. И вот Гегель удивлено спрашивает, мысленно обращаясь к Канту. Что это мол за философия, направленная исключительно на преувеличение может быть, на заметное преувеличение способности субъекта. Гегель даёт понять, что эта философия куплена за счет того, что Кант потерял интерес к бытию, к миру, к его действительности, к той, которая живет и сама по себе, без человека, точнее, человек в ней является не «изобретающей», а «отражающей» частью. И отражает человек этот мир своей жизнью, своим поведением, и – самое главное – отражает в понятиях, потому что именно в «понятиях» схватывается не просто мир и сам человек, но сущность мира, сущность человека.

Если вы разрушаете культуру понятия, то вы разрушаете нечто большее, – принцип эссенциализма, вы теряете ключ к сущности всякой вещи. Безусловно, там был свое, как говорится, слабое место, связанное с идеализмом, но я то хочу обратить ваше внимание, что сегодня опора на Гегеля, опора на которую делал и Михаил Лифшиц, она совсем не отдает молью и пылью.

Сегодня, как и вчера, эта опора на понятие значима тем, что вы просто даже в своей практической жизни на каждом шагу можете себя ловить на испытании: а вот я, а вот этот человек, вот эта вещь, вот это явление – отвечает ли оно своей сущности? Если оно не отвечает своей сущности, (а сущность, повторюсь, мы схватываем в понятиях), то, скорее всего, можно говорить о том, что мы имеем дело с «девиацией», с отклонением. Это тоже реальность, но это реальность, простите, «неразумная». И вот этому знаменитому пафосу, что «всё действительное разумно» возвращается первозданный смысл. Но именно это то, что растоптали постмодернисты.

В череде современных классиков есть и еще одно имя, достойное упоминания в нашем разговоре. Это человек, которого, по-видимому, Лифшиц не знал, но который был практически его современником и который мыслил удивительно конгениально С Лифшицем в ситуации, которая приближалась к постмодернистской разрухе. Этот человек – Александр Кожев, наш соотечественник, но оказавшийся во Франции, и там интеллектуально взрастивший себя, подарил нам несколько мыслей. О чем они, об этом сейчас не буду.

Отмечу только два момента. Первое. Если вы придерживаетесь классики («вечной философии»), то, скорее всего, в критическую минуту, она вас как раз и не подведет. Когда в знаменитом 1968 году французские студенты вершили свою «студенческую революцию» и сносили основы деголевской политической системы, они задали А. Кожеву знакомый до боли вопрос – «Что делать?». Ответ не заставил себя ждать: «Читайте Платона и Аристотеля!» (Кстати, примерно так в это время западногерманским студентам ответил и Г. Маркузе, за что, понятно, был осуждён как человек, отсталый от жизни). Ответ А. Кожева, может быть, звучит сейчас звучит неоднозначно и даже эксцентрично. но в в глубокой символичности ему не откажешь. А. Кожев понимал ход исторических событий в терминах классики, понимал отлично от постмодернистов, которые историю как тенденцию, как линию, как смысл, как некую логику, начисто отметают. Он к каждому событию относился не так, как постмодернисты, только как единичному, индивидуальному, непохожему, «отличному от» «дифференциальному», (отсюда difference у Дерриды, Лиотара и др..). Как носитель классического подхода не терял из виду в каждом «отдельном» признаки универсального, подлинного, то есть отвечающего собственной природе и т.д.

И второе замечание. Своей собственной биографией А. Кожев как бы продемонстрировал классический взгляд на природу мысли и разума. Как отражение мира мысль обязана миру своим рождением. Но и социальное бытие нуждается в мысли, потому что без мысли, предоставленное самому себе оно развивается, скорее, по «инфляционному (обедняющемуся) сценарию». В полном соответствии с этой драматургией духа настоящая философская мысль должна воплощаться в реальность, в бытие, если она действительно мысль и если она действительно идея. И вот этот человек, интеллектуальное превосходство которого было неоспоримо, оставляет поприще философствования и идет служить министерским чиновников во французское правительство. Повестка дня и дух времени требовал европейской интеграции. А. Кожев стал мотором проекта «Общего рынка», старта в «Европейское экономическое сообщество», в «Европейский союз».

Это очень смысловой пример. Всё, что опирается на классику, просится к воплощению, по той причине, что классичность – это характеристика не только и не столько нашей мысли, но и самого бытия, куда «дух классики» входит как обязательное условие, как строительный материал. Постмодернизм в этом отношении это как бы чистый перформанс, это чистый акт ради акта, искусство ради искусства, в том числе и интеллектуального. И вот с этим поздравить постмодернистов после того, как мы сказали за кое-что спасибо, – поздравлять не приходится. И все наши, как мне представляется, интеллектуальные надежды и возрождения – в нормальной перцепции и возвращения к духу классики. Безусловно, жизнь нам подскажет какие-то новые сюжеты, новые маски новые наряды, но классика она всегда рядом.

            

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: Александр Георгиевич, вот Вам подарок на память о Вашем выступлении (вручает А.Г. Щелкину том из серии «Русский путь» «Белинский: Pro et Contra»).

А.А. Ермичёв: Спасибо.

А.А. Ермичёв: Об одном из гегельянцев. Спасибо Вам большое, Александр Георгиевич!


ВОПРОСЫ

А.А. Ермичёв: Давайте соберемся с духом… И вот я уже вижу первую руку. Яков Адольфович, вопрос!

 


Я.А. Фельдман: Александр Георгиевич, мне показалось, что вы хорошо знаете американскую жизнь. А там, где Вы касались российской, Вы сказали «ну, у нас примерно те же проблемы». Прокомментируйте, пожалуйста!



А.Г. Щелкин: Спасибо! Я думал, Вы меня все-таки подтолкнете к тому, чтобы я по эпистемологии наших друзей - постмодернистов, все-таки поточнее высказался.

А.Г. Щелкин: Хорошо. Можно на чистоту?

Я.А. Фельдман: Да.

А.А. Ермичёв: Только так.

А.Г. Щелкин: У Дидро есть одна такая фраза, я её не хочу даже публично, что называется, воспроизводить, но в текстах я иногда её привожу. Когда Дидро после того, как приехавши, насмотрелся при Екатерине II на «наши палестины», он, «нехороший человек», взял и сказал: «Русские сгнили, не созрев». Фраза меня резанула, конечно. А в чем дело? По большому счету, сегодня мы не заслужили такой оценки, но дело, тем не менее, вот в чем. Понимаете, американцы, особенно европейцы, они в принципе могут себе позволить эксцессы и модернизма, и постмодернизма, поскольку все-таки там, что называется, эти основы 1789 года, эти институциональные основы, они все-таки, ну если не считать эпизода с Версальским миром, они все-таки прочные. Они, кстати говоря, сильно и не заходят в серьезности восприятия Дерриды, Лиотара, Делеза, Нанси. Интеллектуалы играют ну, и ради бога. Хотя, думающие социальные критики бдительности не теряют и называют отход людей культуры от своей демократической и гуманистической миссии «предательством интеллектуалов». Культурное творчество в формате постмодернизма – это действительно интеллектуальное предательство. Но я к Вашему вопросу. Мы на сегодня этих правовых, политических, экономических институтов европейского типа не имеем. И более того, когда начали в 1991 году вот эту самую нашу антикоммунистическую революцию, мы фактически не имели ни идеологии, ни традиции, ни всё той же политической культуры. И в этом смысле, как сейчас говорит человек с улицы, «нас развели, как лохов». Нашлась «элита», всё приватизировала, появилась «семибанкирщина», правительство стало правительством частного интереса узких лиц и так далее. Потом это пришлось поправлять бонапартисткой линией Путина. И как всякий бонапартизм, он кончается банальным самовластием и таким же и христоматийным забвением выстраивания гражданского общества. (Хотя сам Наполеон так далеко не пошел; ну, может быть, не дали дойти, отправили куда подальше). Поэтому, понимаете, нашему обществу, нашему культурному, умному, доброму, хорошему обществу пост-постмодернизм… я не знаю, это такая безообидная интеллигентская игрушка. Когда от культуры и социальных наук ждешь правдивой рефлексии, постмодернистские игры это, ну, какая-то социальная безответственность и бесчувственность, я бы сказал. Спросим себя: зачем нам загнивать, не созрев?

А.А. Ермичёв: Спасибо большое! Пожалуйста, Вы хотели задать вопрос, прошу Вас!


Вопрос: Александр Георгиевич, у меня два вопроса. Уничтожение универсалий и попытка дискредитировать всемирную историю со стороны постмодернизма не является ли это лакмусовой бумажкой, свидетельствующей о политической ангажированности постмодернизма? И если это так, то вот эта политическая ангажированность это правило, или в данной ситуации всего лишь исключение? Это первый вопрос. А второй я потом, после ответа задам.


 

А.Г. Щелкин: Ну, я думаю, что постмодернисты субъективно, конечно, не замешены в таких диверсиях разрушения социума и культуры с целью, с тем, чтобы потом получить власть. Многие из них, в том числе и Фуко, он как раз и освобождал, по крайней мере, претендовал на то, Фуко, что он освобождает людей от так называемого повседневного фашизма, который власть и надстройка обеспечивает через эпистемы, через знания и т.д. И он в этом смысле как Гамлет, говорит, главное это бдительность. А вот вопрос Ваш хорош тем, что сегодня, когда надо исправлять ситуацию, стало ясно, что если постмодернисты не дали конструктива, мысль их не дала конструктива, то чтобы ситуацию изменить как раз и мысль нужна! Причем, мысль адекватная, опирающаяся на эти всеобщие ценности, общечеловеческие параметры, котыоре сегодня откровенно у нас забрали. И демократия, и культура, нормальная культура, а не культура связанная вот с этим балансированием на крайностях. Юрий Давыдов, который был оппонентом Лифшица и был сам, скорее, как бы жертва такого либерального постмодерна в 1960-70-е годы, и за него голосовал, так вот, этот Юрий Давыдов, в конце концов, накануне своей кончины открыл глаза и говорил, что постмодернизм, состояние постмодернизм это «состояние смерти». И это правда. Борис Гребенщиков, музыкант, у него хорошая буддистская закваска, он знает толк в «абсолютах», он говорит, что идти, как постмодернисты предлагают, от различия к различию, от «тебя», как отдельного, неповторимого и уникального к другому, «непохожему» уникальному человеку это, значит, идти от смерти к смерти. А вот когда С. Хангтингтон по-постмодернистски сказал, что всё, всеобщей истории нету, есть уникальные цивилизации, то понимаете, получилось так, что любой режим, любая уникальность, в том числе и уникальная цивилизация, которая приемлет жертвоприношения, деспотизм и прочие варварские вещи, то мы теряем ориентир. Еще раз. Умысла никакого за постмодернистами на наблюдается, а вот чтобы поправить эту ситуацию, в которую и постмодернизм внес свой культурный, философский и социологический вклад, нужна мысль, другая, контр-модернистская пост- постмодернистская. Мысль нужна. И если люди доброй воли, как я это называю, вот в этом смысле не интегрируются, не поймут, то тогда в принципе будет то, о чем говорит Бурдье, что нигде вам «ничего не гарантировано». И мир пойдет по пути рынка, исключительно рынка, «свободы», и «равенства», как это всё трактуют сегодняшние неоконсерваторы. На самом деле при этом социальные ценности справедливости, прав человека, смысловые, экзистенциальные ценности (в общем классика жанра), – всё это остается за бортом гуманные вещи и классика жанра останется за бортом. Вас будут обманывать и говорить, что это нужно для эффективности капитализма, а на самом деле выяснится, что это нужно для эффективности только существования элиты, которая уже давно не хочет по-настоящему, разучив рукава работать, а вот как праздный класс в большей степени опирается на банковский и финансовый капитал. Впрочем, есть сегодня достаточно авторов, которые говорят об этом более профессионально, чем автор доклада по постмодернизму.

Л.А. Орнатская: Александр Георгиевич, Вы начали разговор, стремясь представить нам эпистемологию постмодернизма. Но, по сути дела, Вы рассмотрели постмодернизм с идеологической точки зрения, с практической, ну больше, я так поняла, я так услышала. Мне хотелось бы в связи с этим задать такой вопрос. Как получилось, что постмодернизм стал вдруг идеологий нашего отечественного либерализма? На Западе это интеллигентская игра, либерализм представлен целой серией других прочих авторов, которые развивают архаику либерализма, но, во всяком случае, всем хорошо известны либеральные идеи. А почему у нас, мне как представляется, что у нас наши отечественные либералы сейчас они не знают никакой другой идеологии, кроме постмодернизма, они всучивают её. Т.е. я хочу сказать, что постмодернизм это не просто интеллектуальная игра, это не просто тот выбор, который свободно делают, а это просто то, что нам всучивается со стороны, причем, либералов.

А.Г. Щелкин: Спасибо за вопрос, потому что то, что не всё успеваешь сказать в в докладе. Вот знаете, что произошло. В 1960-е годы в Советском Союзе все шестидесятники, которые говорили о том, что марксизм, советская система это всё, что пахнет нафталином. А самое главное что, эта система, которая фактически держится сталинской репрессивной машиной, мордовскими лагерями и проч., Когда эти шестидесятники боролись за свободу мысли, за свободу культуры, они на Запад смотрели как на эту образец и пример такой свободы: Пикассо, Кандинский, и т.д. и т.д. Мы почти все тогда так думали, так понимали ситуацию. Вы спрашивает меня, почему наши либералы попались на постмодернизм? Это ловушка, в которую все попались, в том числе и либералы, ну, за исключением, скажем, Михаила Лифшица, про которого я уже много говорил, который выступил по этой причине против либералов, против всех либералов и против Солженицын выступил. Солженицын, знаете, как его назвал за вот эти выходки? «Ископаемым марксистом», ну, поскольку он там о классике какой-то говорит, а классика – это и марксизм. На что Лифшиц ответил, что «ископаемые бывают и полезными» и что лучше быть полезным ископаемым, чем быть монархистом-националистом, кем, в конце концов, Солженицын и стал. Еще раз: нас сбил с толку наш советский опыт, и мы не выработали самостоятельной позиции против постмодернизма, не выработали даже чувства осторожности, не говоря уже о понимании небезопасности постмодернистских игр. Постмодернистская культура переходит в постмодернистскую практику. И эта практика в своей экстравагантности не знает пределов. Игра идет, где ставкой уже стала самая жизнь. Все эти случаи в Западной Европе, когда по интернету люди ищут партнеров, которые согласятся их умертвить и произвести акт людоедства. Инстинкт жизни, благоговение перед жизнью выставлены, как в припадке умопомрачения, дерзко и эксцентрично выставляются на поругание. Впрочем, и без этих запредельных эксцессов за постмодернистскими перфомансами тянется слава разрушителей человеческой субъективности. Когда об этом говорил Михаил Лифшиц, его как марксиста лихо критиковали многие наши либералы. Некоторые только сейчас кое-чему научились и поняли. П. Гайденко, А. Гулыга, о Ю.Давыдове я уже говорил. Так что не все наши либералы – такие уж откровенные и «бесбашенные» постмодернисты.

 





А.Н. Муравьев: Александр Георгиевич, скажите, пожалуйста, Вы так обмолвились или это ваша позиция: «классика или модерн». Это знак равенства по-Вашему или что здесь?




А.Г. Щелкин: Мы – я имею в виду наша аудитория российская – мы работали и понимали ситуацию в терминах «классика» и «модерн», «классика» и «постмодерн». И для нас классика оставалась классикой, а западная аудитория и западные писатели они, понимаете, постмодерн оттолкнули от модерна и в модерн запихали классику, и похоронили в этом смысле классику. И им легко и хорошо, для них классика не существует, поскольку для них модерн – это уже какая-то классика, а все-таки модерн это и есть модерн. Модерн это тот фазис, который принципиально отличается от классической стадии. Поэтому, конечно, классика, и еще раз классика как самостоятельное и самое обнадеживающее прошлое.

А.Н. Муравьев: Спасибо.

А.А. Ермичёв: Есть вопрос, пожалуйста, Александр Геннадьевич.




А.Г. Ломоносов: А тогда напрашивается вопрос фундаментального характера: каково основание классического? На каком основании мы можем определить вещь, что она имеет отношение к классическому содержанию и по форме классическое? Либо нет.



А.Г. Щелкин: Для полной идентификации «классики»: давайте просто вспомним корифеев классики и то, что они говорили. Я даже рискую надоесть: Сократ, Платон, Аристотель. Средневековая идея порядка в Логике (Схоластика) и Онтологии (Град Земной и Божий). И конечно, европейская классика Нового времени от Декарта до Гегеля. Надо перечитать Гегеля в его основных посылах. У него бытие своем развитии идет «как бы назад», точнее имеет место «возвращение к своей сущности», а в человеческом случае это означает собственно прочтение, формирование понятия (осознание) своей природы-сущности. Под этим углом зрения вдохновиться прочтением Гегеля. На фоне постмодернистского релятивизма и «эпистемологического» анархиза и психобесия – это было бы обнадеживающим и бодрящим чтением. На худой конец я предложил бы прочитать Гегеля, если не онтологически, то хотя бы конвенционально. Также как прочитал в свое время (извините, что я говорю это в данной аудитории), идею бога Вольтер. Конвенциональное прочтение Гегеля – это как бы единственная уступка постмодернизму, а, может быть, маневр против постмодернистов, маневр, именуемый «задушить в объятиях». Отнеситесь к Гегелю с известной степенью условности и действуйте, опирайтесь на его гегелевский «словарь» отношения к действительности. Мы даже не подозреваем насколько он сегодня «адекватен». Поясню свою мысль. Сегодня звучит как аксиома: «Мы живем в обществе, основанном на знании-мысли». Гегелевская модель – это модель «тождества мышления/идеи и действительности». Один к одному. Общество движется в своем развитии к своей «сущности», быть «раз-умным», в нашем случае, «основанным на знании». Или, что то же самое: «разумное» значит отвечает в понятию и природе данного явления. И наоборот, если «неразумно», ну, что ж, подождем и поспособствуем, для этого есть мысль, «идеальное моделирование будущего». Мысль – это помощница, это услуга, она ждет своего воплощения, а постмодернисты, как когда-то декаденты, играют в «образы», «идеи», «модели» без интенции их воплощения, реализации, применения, без заботы о «мелиорации» жизни, действительности…

А.А. Ермичёв: Позвольте мне, Александр Георгиевич! Вы сказали о постмодернизме как об интеллектуальной игре. А в самой европейской жизни не является ли постмодернизм самой ужасающей реальностью? Что, собственно говоря, я имею в виду? Меня один мой замечательный коллега назвал коммунистом, правда, в хорошем смысле, поправил себя он. Так вот я сейчас задам какой вопрос. А те процессы, которые сейчас происходит в Западной Европе с семьей и пропагандой нетрадиционных форм брака, те процессы, котыоре я условно называю мусульманизацией Европы и размыванием границ культурных, которые мы также видим как некое стремление, как сказал бы Леонтьев к усреднению, к среднему человеку. Или часто немотивированная агрессивность европейских государств. Эти процессы это не свидетельство реальности постмодернизма и не свидетельство ли это угасания классической традиции как действительно гуманистической, человеческой традиции?


А.Г. Щелкин: Александр Александрович, я с Вами готов на 95 процентов согласиться. А почему на 95? Потому что это действительно, хоть мы и говорим «интеллектуальные игры», но они имеют тенденцию быть очень такими заманчивыми, и могут увлекать людей, которые сегодня не только к классической культуре, а к повседневному труду и жизни в результате определенных технологических изменений уже не привыкли. Так вот, проще говоря, Европа сегодня страдает от постмодернизма не только на интеллектуальном и теоретическом уровне, но на повседневно-практическом. Именно на этом уровне можно наблюдать симптоматические феномены – активизация ЛГБТ-движений. Как ведет себя элита – «культурная» и даже политическая – имеющая признаки однополой сексуальной ориентации. Она энергично воспользовалась атмосферой постмодернизма и также энергично закрепляется на еще по-настоящему незавоеванных и самых проблематичных «участках» – речь идёт, прежде всего, о праве на однополые браки и усыновление детей в этих браках. Представители вышеупомянутой элиты активно, если не агрессивно, совершают «coming out» (объявляют себя гомосексуалистами и информируют публику о своих однополых браках). Создается такое впечатление, что современная «элита», «высшие слои общества» стараются успеть и успевают везде – и на поприще финансового сверхбогатства, и на вершинах политической недоступности, и в атмосфере культурной вседозволенности. А теперь вот – и на рубежах, где ломаются традиционные институты семьи и интимных сексуальных практик. Общество начинает, похоже, выступать против этого «эксклюзива элиты». В том числе и против постмодернистских эксцессов лидеров ЛГБТ-сообществ. Дело в том, что гомосексуализм (однополые связи и союзы) в современных обществах не подвергается правовому и моральному преследованию (декриминализирован и дестигматизирован). И кажется, что на этом общество в своем классическом варианте правового и демократического государства собирается поставить точку. Ситуацию взрывают сами гей-движения, которые требуют «гражданских прав» на брак и усыновление детей в браке. Где-то право на брак получено, но дальше процесс идет не сильно успешно. По всем признакам, «остальное общество» просыпается и находит, что «постмодернистский эксперимент» зашел слишком далеко. В декабре 2012 года во Франции, где, как говорится, «разрешено всё, что даже запрещено», прошли подряд две мощных манифестаций (до 200 участников), на которых люди совсем не считали требование геев на усыновление детей в своих браках, «гражданским правом». Надо полагать, что мы наблюдаем, заметные симптомы трезвости и озабоченности со стороны культурной и активной массы людей в современном обществе. Говоря в терминах нашего разговора, можно выразиться и так: культурная классика сопротивляется «состоянию постмодернизма».

А вот насчет Ваше характеристика, Александр Александрович, о том, что Запад вмешивается куда ни попадя…

А.А. Ермичёв: Непомерно агрессивен, неоправданно агрессивен.

А.Г. Щелкин: Это те пять процентов, на которые я не совсем с Вами соглашусь, и знаете почему? Может быть, сумею Вас убедить, может, нет. Возможно, мы просто разные интервенции имеем в виду со стороны Запада. Понимаете, мир сегодня, он по существу не гомогенен. Их, миров, уже не три, гораздо больше, четыре, насчитывают и пять. И в мире находим не только определенные признаки цивилизации, но в нем идет и обратный процесс, де-цивилизации. Опускаемся в варварство не только по отдельным параметрам, целые страны погружаются в хаос и варварство в прямом смысле слова, когда возникает необходимость совершать интервенцию во имя спасения людей от катастрофы межплеменных, трибалистских конфликтов, принуждать в миру террористов, подвергающих насилию целые территории, проводить гуманитарные интервенции против самозваных и людоедских режимов, вспомним новейшую политическую историю экваториальной Африки. Невмешательство мировых держав, здесь неуместно. Иногда счет идет на часы. На стороне такого неравнодушия юридическая и моральная правота.

А.А. Ермичёв: Понятно, Александр Георгиевич.

А.Г. Щелкин: Вот в этом смысле и существует понятие и практика «принуждение к миру». Мир – первейшее условие человеческого существования.

А.А. Ермичёв: Я хочу сказать, что вода дырочку всё равно найдет, вода дырочку найдет. Греховная природа человека дырочку найдет.

А.Г. Щелкин: Ну да, поэтому как, говорит Гамлет, «Бдительность – это всё!». Люди культуры, люди доброй воли всегда должны быть не только открыты новым экзистенциальным опытам и экспериментам (жизнь по природе своей экспериментальна), но в этой открытости следить, чтобы не оказаться на грани самоисчерпания и проедания культуры, после чего, как известно, наступает децивилизационный коллапс. Завет из недр классической философии Гегеля: каждое поколение должно в определенном отношении «спускаться к основам» (в смысле начинать сначала), черпая оттуда, как бы, инстинкт и волю к настоящей, а не к «сверхискусственной» жизни. В общем, никуда ни денешься, опять «классика жанра»...


ВЫСТУПЛЕНИЯ

А.А. Ермичёв: Друзья мои надеюсь, вопросов больше не будет. Позиция докладчика ясна, позиция тех, кто задавал вопросы тоже совершенно определенно. Александр Георгиевич, большое спасибо необыкновенно интересный доклад, с удовольствием все слушали.

А.Г. Щелкин: Вам спасибо!

А.А. Ермичёв: Пожалуйста, кто хотел бы выступить? Давайте с Вас, Яков Адольфович, Вы у нас всегда зачинатель, пионер, первопроходец, и так далее.

Я.А. Фельдман: Добрый день! Фельдман Яков Адольфович.

                                                    


Честно говоря, предостережение от постмодернизма у меня вызвало ассоциацию с предостережением Онищенко, перед каждым митингом он говорит об опасности респираторных заболеваний. В общем, среди прочих опасностей опасность постмодернизма занимает, мне кажется, довольно скромное место, за исключением тех людей, которые им специально занимаются. Это первое.

Второе. Все-таки, ну вот Толстой говорил, что одни люди руководствуются чужими мыслями и своими чувствами, а другие чужими чувствами и своими мыслями. Так вот хотелось бы все-таки мысли свои, а чувства чужие.

И еще мне хотелось бы, чтобы философ признавал сложность мира. Главная идея постмодернизма в том, что мир сложный, и что старые механизмы, старые гаечные ключи не работают. Гаечный ключ Гегеля не может открыть все соединения, вот в этом я глубоко убежден. Более того валить в одну кучу Декарта, Гегеля, Платона и прочих – это просто непрофессионально, извините. Более того, я думаю, что никто кроме нас не опишет ту русскую действительность, которая у нас сейчас есть и что просто больше некому. Поэтом будьте добры выходить и предлагать свои решения этой проблемы, а не ссылаться на Гегеля, который этого не решал, потому что этого не видел, и у него не было такой задачи.

Я не буду сейчас излагать свою точку зрения на этот счет – просто нет времени – но вы можете познакомиться с ней, например, на моем сайте, я назову две точки зрения, которые мне кажутся достойными, вы можете найти подробное изложение в Интернете. Более того, я считаю, что либеральная интеллигенция, в лице лучших своих представителей, вовсе не заражена этой гангреной постмодернизма, а мыслит конструктивно, рационально и предлагает свои решения. Я назову два имени.

Одно имя – это Борис Акунин. Два или три дня назад прошла его статья «Теория поплавка», где он говорит о добре и зле и о том, как к нему относится общество. Это вы прочитайте, пожалуйста, сами, «Теория поплавка» Борис Акунин.

А я изложу кратко концепцию Александра Архангельского, тоже писателя, публициста, телеведущего, очень краткую и понятную.

Он говорит так. Сейчас общество разделилось на две группы: одна считает по головам, другая относится персонально. Вот если не выпустили пятьдесят двух детей с синдромом Дауна, которых уже были готовы взять семьи приемные, а посчитали, что как много всего у них и как много всего у нас, но не персонально – то это зло. Понимаете, когда людей считают по головам, то это первобытное мышление. Современное мышление должно относиться к человеку индивидуально. Если это постмодернизм – мне кажется, это правильный постмодернизм, современный. Так что современные либеральные мыслители мыслят рационально и пытаются осмыслить существующую реальность. Предлагаю вам к ним присоединиться! Спасибо.

А.А. Ермичёв: Спасибо, Яков Адольфович!

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: (Следующему желающему выступить) Пожалуйста!

 

О. Кошутин: Большое спасибо докладчику. Я только сожалению, по-моему, я не увидел в подзаголовке, что речь пойдет о Михаиле Лифшице, если было бы название, может кто-то пришел бы поспорить. И честно говоря, я, когда зашел, удивился, увидев несколько человек с устройствами для чтения электронных книг. Ну, подумал я, тут наверно пришли все-таки модернисты. Но оказалось, защитная среда русской традиции мороз отбивает желание к битве. И вообще персональное такое качество постмодернистов всегда и везде – они отказываются от битвы. Они больше склонны – это не в плане предъявления им каких-то претензий, наоборот, – но они больше склонны, как мы знаем, к заявлению всяких манифестов, объявлений всяких поворотов, и т.д. и т.д., чего мы слышали здесь не так давно.

И собственно, почему это происходит? Происходит это по очень простой причине. Потому что когда жизнь в обществе происходит с некоторыми сложностями их нужно преодолеть, а вместо этого можно объявить какой-то переворот, поворот туда-сюда. Это такая обманка. И в жизни общества всегда есть те, кто мыслит авангардистки, кто-то консервативен, и есть те, кто такие люди особые, как Михаил Лифшиц, которые несут особую функцию. И вот за что я собственно признателен докладчику. Можно говорить по-разному и оценивать происходящее, но то, что делают такие люди как Михаил Лифшиц – это люди, которые способны… Вот было хорошее слово сказано – «ренессанс». Они способны увидеть свет, преображающий свет классики. Т.е. они способны своим размышлением, обращением к тяжелым вопросам, комментариям, эти люди вне времени, они связывают времена между разными поколениями, между разными эпохами, и они позволяют другим встроиться в эту жизнь, и построить, и увидеть что-то новое. Мы услышали о… который желал придти сюда, но не пришел, Савчук, да…?

А.А. Ермичёв: Да, к сожалению, я его не вижу.

О. Кошутин: И мы, еще раз можем вернуться к прошлому докладу, когда ректор академии сказал, что марксизм в России не вернется, против чего чем я возражал. И вот как раз доклад, которой говорил – вот эта традиция и тот ренессанс, по которому я лично убежден, что марксизм вернется. Он вернется как раз в той сфере, о которой активно говорил, и размышлял, и утверждал Лифшиц – это сфера эстетики, это сфера такой, я бы сказал, красоты слова, это какие-то новые объяснительные смыслы… И дело ведь не том, что марксист он или не марксист. Это вопрос условный и частный. Это тот человек, который, повторю, связывает времена. И пусть даже если это не будет называться марксизмом, это не так важно. Важно, что этому будет новое объяснение. И важно то, что это может вернуться.

И еще одно маленькое…. тоже меня это удивляет. Вот смотрите-ка, сколько пересечений линий напряжения происходит, казалось бы, между разными докладами, а всё как связано. И даже между участниками. Вот я не сомневаюсь, постмодернисты сюда не пришли. Ну, если пришли, то может кто-нибудь выйдет и будет защищать это. Но я знаю точно, что сюда бы пришел, на такие дебаты, наш коллега ушедший Иовлев. Это он нам всегда говорил, что нужна ясность, нужна понятность – по сути, он требовал условия классики от нас. И это не в смысле как протест против чего-то, такой игры, а именно требование ясности и понятности в разборке сложного. И вот, собственно, Лифшиц он и позволял такой вот метод дать, чтобы разобрать сложное, дать новое объяснение и понимание происходящего.

И последние самые слова. Игра. Ведь в этом-то и смысл различения. Постмодернист – это игра слов, или игра ради игры, или искусство ради искусства. Да, это действительно. Но Михаил Лифшиц в моем понимании – это вот тот, кто играл словом, но который играл не ради самой игры, а для того, чтобы с помощью этой игры увидеть что-то и дать людям другое. Вот в этом смысле различение. Спасибо.

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: Александр Леонидович Казин.


А.Л. Казин: Дорогие друзья, позвольте мне воспользоваться этой трибуной и поздравить вас всех с Крещенским сочельником и с завтрашним днем Крещения Господня. Я думаю, что пока мы празднуем эти праздники, то нам никакие постмодернизмы, и даже в каком-то смысле модернизмы, не страшны.

Я благодарен Александру Георгиевичу Щелкину за то, что он как честный либерал об этом сказал, поскольку Александр Георгиевич Щелкин принадлежит к такой довольно редкой породе людей, во всяком случае, в наших палестинах, либералов-не-постмодернистов. Это действительно редкий случай, поскольку либерал – это вообще замечательное слово. Либерал – это поклонник свободы, и именно свободным человек создан по образу и подобию Божию, свобода – одно из Божественных достоинств человека. Беда, да не только российских либералов, вообще поздних либералов, уже неклассического типа, заключается в том, что они подменяют понятия. И под пространством свободы, вообще под самим словом «свобода», они понимают не свободу Божественного образа в человеке, а скорее свободу его темного альтернативного противника. Поэтому они реализуют постмодернистскую программу под знаком, под флагом, под маской в известном смысле, святого слова «свобода».

Вообще, что такое постмодерн в этом смысле? Постмодерн – совершено закономерное, законное дитя европейского модерна, который, как совершенно верно сказал Александр Георгиевич, просто забыл о том, что есть классика и просто отождествляет классику с модерном. Если классика – это культура, искусство, философия перед лицом Творца, то модерн – это искусство, религия, философия перед лицом самого человека. Несомненно, гениального человека. Несомненно, Европа дала нам гениальные образцы такого антропоцентрического модерна. В лице того же Канта, Гегеля, вообще, начиная с эпохи рененессанса, который заменил теоцентрическую цивилизацию Европы наших христианских братьев на антропоцентрическую цивилизацию пост-ренессансного типа. Ренессансно-романтически модернистского типа.

И в этом смысле, Александр Георгиевич, при всем моем уважении к Гегелю Егору Федоровичу я должен сказать, что, конечно, и тут я согласен с Яковом Адольфовичем, хотя я редко с ним, когда соглашаюсь, что действительно Гегель это великий человек, но он отвечает не на все вопросы. Также как Платон и Аристотель, понимаете. Вот европейский постмодерн появился после Платона и после Аристотеля, после Гегеля, после Канта. И Белинский чуть себе голову не сломал по поводу того, что всё действительное разумно, а всё разумное действительно, понимаете. И известный поэт Жемчужников написал про Гегеля стишок, вот не буду читать его, еще кто-нибудь обидится. Я повторяю, что это – великие достижения европейского модерна с его гением рациональности, с его гением порядка, с его гением понятия, с его гением сущности, с его гением всеобъемлющей рациональной системы мироздания. В конце концов, это пришло к постмодерну, потому что совершенно очевидно, что рациональность сама по себе как знамя европейского интеллектуализма, как знамя европейской культуры не отвечает на все вопросы, которые задает жизни человек. И неслучайно модернистская Европа породила две страшные мировые войны как раз в период расцвета модерна! Самые цивилизованные, самые культурные страны Европы впились друг в друга. И, собственно говоря, правы те, которые говорят, что Первая и Вторая мировая война – это была единая Мировая Война как продукт мирового модерна, европейского модерна, который и завершил постмодерн. Когда сказали «ребята, хватит спорить, каждый по-своему прав, всё работает, все истины верны». Вот вам исток постмодерна, поэтому в каком-то смысле надо сказать ему «спасибо, и вы здесь правы».

«Спасибо» в каком отношении? Да в том, что постмодернисты показали, что да, действительно, нельзя всё на свете, весь мир, всю вселенную, всю загадку человеческого бытия перед лицом Бога или ничто предоставлять на откуп вот этой самой единственной, рациональный человеческой способности. Не говоря уже о формальном рассудке, даже диалектическому разуму. Потому что этот разум, в конце концов, отвечает только на те вопросы, которые он сам перед собой ставит. А перед нами поставил вопрос Бог. И это показал постмодерн. И в этом его правота относительная.

А вот другой вопрос: к чему действительно это приходит на самом деле, к чему это приходит на практике жизни. Понимаете, действительно, сытый Запад может поиграть в это какое-то время. Потому что на Западе есть точка отсчета, есть тот материк, Достоевский говорил применительно к низости карамазовской, которая всё вынесет. Я скажу по отношению к, условно говоря, к буржуазному Западу, есть эта точка отсчета – это средний буржуазный собственник, который говорит: «Вы играйте во что угодно, господа. Есть единственное неподлежащее сомнению – это мое экономическое благосостояние. Это рынок, это те псевдодемократические процедуры, которые обеспечивают его функционирование. А там, вы на уровне элит, хоть вы все переженитесь друг с другом без различия пола и звания». Пока это возможно в рамках вот такой рыночной системы, эта система будет продолжаться до постепенного и явно уже на наших глазах происходящего оскудения, исчезновения духовных источников этого бытия. Я возьму только на себя смелость сказать, может быть я обижу наших убежденных русских европейцев, я не имею в виду Вас, Александр Георгиевич, что да, современный Запад и постмодернистская культура Запада совершенно очевидно показывает, что эти источники духовного существования Запада постепенно и на наших глазах уже явно исчезают. Не случайно тут мусульманизация Запада и т.д. Запад в некотором смысле исчерпал свою духовную энергетику при всех относительных возможностях, условиях такого рода суждений.

А вот в России не так. В России, понимаете, постмодерн – это некое боевое знамя либеральной интеллигенции, которая по-прежнему лелеет мечту превратить Россию в нечто вроде Голландии, Германии или даже Америки. И которая до сих пор не понимает, что мы живем в другой цивилизации, что эта цивилизация не до конца растеряла свой духовной потенциал, связана с православной духовной традицией, с православной духовной энергетикой.

И в рамках этой традиции, понимаете, вот ей богу, при всем моем уважении к Михаилу Александровичу Лифшицу, ну не он спасет Россию. Понимаете, Михаил Александрович замечательный был человек. Я его тоже читал в 1960-е годы с большим удовольствием, и как он там Кагана ругал, и всё прочее, мы с вами примерно однокашники вообще и знаем всю эту систему изнутри. «Почему я не модернист?» писал Лифшиц – да потому что он марксист! Вот и всё, понимаете. И в этом смысле я конечно на стороне Солженицына, а не на стороне Лифшица. А что касается марксизма, то тут при всем моем уважении к марксизму даже, я скажу так. Он работает на определенном уровне, но помяну только Василия Васильевича Розанова. Он сказал так: для юношей, воспитанных на Пушкине, был бы невозможен марксизм. Даже в самых лучших вариантах, даже до «грехопадения Маркса». Потому что марксизм, вообще говоря, это такое же самое закономерное порождение модернизма модерна, как и Гегель. Но только Гегель опирал свою конструкцию на человеческий разум и помещал в центр цивилизационного круга некоторое обожествленное человеческое сознание и не боялся сказать, что мои мысли есть мысли самого Бога. А товарищ Маркс поместил в центр этого круга производственно-экономический базис и не побоялся сказать, что остальное есть идеология. Также как господин Фрейд не побоялся сказать, что в этом центре лежат сексуальные отношения, а всё остальное – это сублимация. В результате и тот и другой и третий породили Ницше, а тот породил постмодерн. В этом смысле не Михаил Александрович Лифшиц, а совсем другие инстанции, Александр Георгиевич, помогут нам с вами, я думаю, быть может, пройти вот по этой линии, по этому лезвию бритвы. И в той мере, в какой Россия разделяет судьбу Европы, мы переболеем этими болезнями. Но в той мере, в какой Россия никогда не была, не есть и не будет Европой, несмотря на Вашу газету, в той мере мы пройдем другим путем. Спасибо за внимание.

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: Вот Медведев Георгий Павлович хотел выступить, Георгий Павлович, не очень долго, пожалуйста!

Г.П. Медведев: Ну, во-первых, мне хотелось бы поблагодарить Александра Георгиевича. С большим наслаждением я слушал его выступление, что не часто бывает, огромное спасибо! И так мягко и в то же время властно пригласил нас именно к совместному размышлению над этими вопросами, что чрезвычайно подкупило меня. И даже я вот узнал, наконец, и понял, что же в Антоне Павловиче Чехове всегда внушало мне некоторые сомнения. Ваши ссылки на Питирима Сорокина были прекрасны.                   

Ну я хотел бы для начала… Знаете, читаю такую замечательную книжку, всем рекомендую: Татьяна Москвина «Общая тетрадь». Вот как эпиграф, (я немножко о том же, но с другой стороны). Она пишет в статье «Он, она, оно и они»: «В мире искусств, как мы знаем, в основном обитают люди, редко встречающиеся в природе». Т.е. я хочу об искусстве, а не философии скорее сказать несколько слов.

Ну, для начала постмодернизм, мультикультурализм, толерантность и некоторые другие вещи я бы поставил в одном ряду. Я согласен, правда, что некоторые вещи как-то уже немножко тормозятся, что ли… Мне, например, уже меньше и реже хочется взять автомат, когда я слышу эти слова, (впрочем, может быть, это возрастное). Т.е. этот вал общественного маразма немножко, может быть, отходит. Но почему в одном ряду? Потому что на самом деле тут присутствует одно общее – это неразличение внутренних противоречий, т.е. всё валится в одну кучу. И с этой точки зрения - это однопорядковые явления.

Дело в том, что в постмодернизм – это трудная вещь, я имею в виду, что люди искусства они, как правило, идеи воспринимают спустя какое-то время, с замедлением. И вот то, что философы уже для себя решили, люди искусства еще только во всем это копаются, просто погрузились с головой, и, в общем, позже осознают. Вот, например, я вспоминаю, как уже достаточно давно, напротив, на той стороне Фонтанке, в библиотеке Публичной выступал знаменитый Умберто Эко. Он читал такую, по-моему, дежурную свою лекцию, которую везде, вероятно, читал про постмодернизм, про смерть автора, что вот сейчас новые приходит имена, тра-та-та. Но на самом-то деле при этом самого-то Умберто Эко никто не отменял, и он сам себя никак отменить не может. Или еще более может более яркое. Вот у нас на филфаке была встреча десять лет уже назад с Андреем Битовым, отцом русского советского постмодернизма, классика, можно сказать, жанра. Была такая тема «К 300-летию русского постмодернизма». Тема появилась такая, потому что он хотел говорить о 300-летии, был юбилейный год, а я хотел о постмодернизме (смех в зале) ну, своеобразно, да. Я к чему говорю, что… А у него тоже была такая мода, тренд, как сейчас выражаются, он всё время выступал о том, что совсем уже всё другое, вот можно сейчас, что один начнет писать роман, другой продолжит, и т.д. и будет какое-то коллективное произведение. Но при этом практика его выступления – вот более яркого случая, чтобы человек буквально не дал никому вставить слова в свою авторскую речь, пока он выступал, более яркого случая я не встречал. Потому что автор – это есть диктатор, конечно! И все эти разговоры про смерть автора – ну, это какой-то, в общем, бред.

И все-таки два слова о том, что, на мой взгляд, кажется важным для постмодернизма, если мы будем говорить о сути, что же лежит внутри него. Мне кажется, что важны две вещи. которые не потеряли свою актуальность в том, что касается именно искусства. Что искусство постмодернизма – это когда вместо произведения искусства, собственно сделанного руками, ну, или головой из какого-то материала, нам пытаются подсовывать некое изобретение, где зритель, воспринимающая субстанция, должен догадываться о смысле, искать смысл, и без каких-то специальных подпорок он никогда о нем не догадается, без специальных познаний в этой области. Это раз. И, во-вторых, в этих новых постмодернистских произведениях, при всем иррационализме самого явления, всё построено на сугубо рациональной основе. Там вот, собственно, телесность, чувство как таковое исчезает, вот это такие приметы.

И второй момент: Эпатаж, чтобы любой ценой прогреметь на весь мир, пускай даже и дурная это будет слава и пошлая, но какая-нибудь слава. Так сказать, «привлечь к себе любовь пространства». Вот это как бы приметы современного искусства постмодернизма, мотивы эти отнюдь не устарели в жизни. И еще – главное в постмодернизме – это на самом деле отсутствие иерархии – иерархии ценностей, но это следствие отсутствия иерархии в обществе. Вы абсолютно правы, что, собственно говоря, что всё – и культурные процессы и мысль, искусство – абсолютно взаимосвязаны. И до тех пор, пока у нас на самом деле не произойдет какой-то новое, мифологическое, я бы сказал, отделение земли от неба, мрака от света, верха от низа и т.д., – вот пока это в обществе не произойдет, до тех пор мы говорить о смене культурной парадигмы не можем. И в этом же ряду идут и всеобщее, извините, избирательное право, которое работает в том же ключе, и всеобщее среднее образование, например. Т.е. на самом деле мы должны сейчас переосмыслить все те ценности, которые последние несколько веков человечество вырабатывало. Как мне кажется, что это вот как бы наша грандиозная задача. Иначе у нас всё будут акции постмодернизма, вроде вот… Я два дня назад был на встрече с некоей Екатериной Самуцевич, представительницей печально известной панк-группы, тоже в своем роде явления постмодернизма. Так вот, они всерьез думают, что это искусство! понимаете, потрясающе! Они всерьез считают, что это искусство, эти девушки, несчастная эта девушка, затравленная – видно просто по её виду, – на которую внезапно к тому же обрушилась эта дурная «слава». Или будут другие акции постмодернизма, типа «Путин и амфоры» – ведь это тоже явление постмодернистского искусства на самом деле. Ну, к счастью, он все-таки немножко после протестных акций собрался. Я надеюсь, в современной ситуации такая акция, как «Путин и амфоры», уже невозможна. Спасибо!

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: Александр Геннадьевич, пожалуйста! Александр Геннадьевич Ломоносов.

А.Г. Ломоносов: Уважаемые коллеги, поскольку вопрос об основании классического я задал нашему уважаемому докладчику, постольку хотелось бы и самому высказать некоторое суждение по данному вопросу. Но я хотел бы вам ещё напомнить, что у нас есть традиция и всегда по-доброму можно вспомнить тех, кто здесь ранее выступал и провести связь с сегодняшним докладом Александра Георгиевича, особенно по части возрождения классики. Вот Петр Юрьевич Нешитов, присутствующий здесь, год назад выступал с докладом о формуле русской философии: «Пушкин-Гегель». Согласитесь, что в этой формуле речь, несомненно, идёт о классике немецкого и русского мира.

Вопрос: каково же основание этой классики? Ведь чисто эмпирически эти два мира не так совместимы, как того хотелось бы; есть по этому поводу интересное суждение, вы знаете, да, «что русскому хорошо…» и наоборот. Так вот, что касается основания, то оно едино для русского и немецкого мира. Единое основание, если мы, конечно, вникаем в суть творчества Пушкина, Гегеля, естественно и всех классиков, - оно разумно. Это разумное начало действует в истории и которое проявилось в конце XVIII века так ярко и так остро, что требование мыслить всеобщим образом и поступать в соответствии со всеобщим законодательством, предъявляемое мировым разумом к индивидам, называющим себя разумными существами, было настолько сильно, что оно как раз и явилось основанием для формирования классического философского мышления в немецком мире и классического художественного мышления в русском мире. Это было время великого расцвета.

Почему это время завершилось и, солнце самосознания, по выражению Гегеля, взошедшее над Европой, а мы говорим, что и над Россией, вдруг покинуло этот мир? Этот вопрос не простой, у меня на это есть свой ответ, но сейчас моё время ограничено. Но смысл заключается в том, что единое разумное основание есть и если оно проявлялось в опыте всемирной истории в форме классических творений, то сознательное познание самого разумного основания создаст необходимое условие для возрождения классики. Всего доброго!

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: Я предоставляю слово Олегу Борисовичу Божкову из Института социологии Российской Академии Наук.

О.Б. Божков: Вот я бы хотел не согласиться с первым выступающим после докладчика относительно того, что классика нас не спасет и уж точно не Гегель нас спасет. Я не буду говорить за Гегеля, я буду говорить о своей профессии, о своей специальности, где тоже сегодня, к сожалению, мы сталкиваемся сплошь и рядом с явлениями постмодернизма. С такими явлениями как имитация – имитация исследования, имитация знания, как бездумное использование понятий, когда человек одно и то же понятие в одной статье упоминает в трех или в четырех разных смыслах, и это приходится разгадывать. Вот в этом отношении я целиком согласен с докладчиком, который призывает нас к ренессансу, к классическому, к классике.

В последнее время я преподаю социологию и преподаю, есть такой курс «История социологии». Мне, естественно, по роду своей преподавательской деятельности приходится возвращаться и перечитывать классику, и я этому обстоятельству очень рад, это меня очень… ну как бы поднимает мой профессиональной уровень, вы знаете. И очень здóрово! И заставляет лучше осмысливать и оценивать то, что сегодня происходит на нашей грешной социологической почве. Спасибо.

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: Андрей Николаевич Муравьёв, Российский государственный педагогический университет им. Герцена, факультет философии человека.


А.Н. Муравьёв: Добрый вечер, уважаемые коллеги! Своим замечательным докладом Александр Георгиевич подтвердил то, в чем я никогда не сомневался, а не сомневался я в том, что ренессанс Михаила Александровича Лифшица неминуемо наступит. Замечательно, что именно сегодня мы дожили до этого времени. Оно наступило, конечно, не без самоотверженных усилий Владимира Георгиевича Арсланова, который уже более десяти лет энергично издаёт в высшей степени интересный архив М.А. Лифшица. Даже в расположенном внизу книжном магазине ныне перестали бороться с Лифшицем. Года три назад я был свидетелем своеобразного признания острой актуальности его трудов. Какие-то очередные хозяева этого магазина изъяли находившийся до них в продаже сборник философских памфлетов Лифшица «Либерализм и демократия» и, пожертвовав своей прибылью, вернули его на склад. Я, помню, подумал тогда: значит, действительно до сих пор непереносим Михаил Александрович для врагов демократии!

Сегодня мы вновь встречаемся со словом и мыслью М.А. Лифшица на том едином основании всякого слова и мысли, о котором только что хорошо сказал Александр Геннадиевич Ломоносов. Сова Минервы в этом смысле действительно вылетела и теперь очень важно сделать так, чтобы ничто не отклонило её от её собственной цели. Именно поэтому, безоговорочно одобряя содержание и пафос доклада в целом, я позволю себе высказать некоторые критические замечания. К слову сказать, хотя этот доклад и был произнесен без всякого внешнего пафоса, но внутреннее горение человеческой души в нём, конечно, чувствовалось. Постмодернисты ужасно холодные, потому что они мрачные, духовно мёртвые, а не живые. Поэтому возродиться они не могут. Классика же как раз тем интересна и потому всегда возрождается, что она вечно жива. Даже если она выступает, как сегодня, во внешне холодном виде, на самом деле она очень горячая, пылающая и сияющая светом!

Я постараюсь кратчайшим образом отнестись к основным пунктам, сформулированным нашим докладчиком, и необходимым, на мой взгляд, образом уточнить его тезисы. Я не буду, конечно, в силу отсутствия времени распространяться по их содержанию, а только обращу внимание на, казалось бы, малозначительные, но очень важные детали.

Александр Георгиевич начертал в названии доклада: «Постмодернизм – законченный проект». Во-первых, лучше, мне представляется, говорить постмодерн, а не постмодернизм. Почему? Потому что любой «-изм» есть только умонастроение, а мы имеем дело с реальным явлением современности, а не только с умонастроением отдельных философствующих литераторов и публицистов. В этом смысле постмодерн есть не чей-то проект, а некоторая реальная проекция будущего, отсчёт исторической перспективы. Поэтому, во-вторых, этот «проект» не совсем закончен, причём далеко не совсем, отчего и имеет смысл говорить о нём, хотя и не бороться с ним, о чём я скажу позже.

Далее: «Возможен ли ренессанс классики?» Точнее было бы сказать, что он необходим. Ренессанс классики потому и возможен (без всякого «ли»), что необходим. Этот ренессанс тоже не блажь, скажем, Михаила Александровича Лифшица, Владимира Георгиевича Арсланова, Александра Георгиевича Щёлкина, моя, или, допустим, Петра Юрьевича Нешитова или Александра Геннадиевича Ломоносова. Это не чья-то странная личная склонность к классическому в искусстве или в философии, к чему-то якобы замшелому, древнему и т.п. Вовсе нет! Как я уже сказал, классика – это вовсе не мёртвое, отжившее прошлое, а это вечно живое, настоящее и поэтому всегда – будущее. В том числе и наше будущее заключено в ней, в этой самой классике, потому что только в ней, а не в чём-то ином бьёт источник настоящей, вечной жизни. Мне кажется, очень важно это понять и подчеркнуть.

Следующий тезис: Александр Георгиевич говорил о «рациональной традиции», о «Просвещении и рациональной традиции». Здесь тоже есть некоторая необходимость уточнить. Рациональная или рационалистическая традиция Просвещения? Просвещение есть традиция именно рационалистическая. Рациональная традиция – это нечто более содержательное и серьёзное; именно отсюда и различие выражений. Мне представляется, что эта многозначность здесь очень нужна. Рациональная традиция в широком смысле есть как раз культура разума, включающего рассудок, но не сводящегося к нему, а не исключительно культура рассудка, что и есть узкий рационализм. Разумность означает истинную рациональность. Ведь ratio – по латыни означает именно рассудок. Разум же, если брать его как нечто отличное от рассудка, есть intellectus, nous, logos – чем хотите из этого назовите. Именно поэтому не следует говорить о рациональной традиции Просвещения. Если продолжать так говорить, тогда все скажут: «Значит, права была Франкфуртская школа со своей критикой Просвещения: рациональность, разумность и виновата во всех исторических безобразиях!». Но в ужасах мировых войн, концлагерей, ковровых бомбардировок и тому подобном, вообще-то говоря, виноват именно рассудок, а вовсе не разум! Хотя тут же следует добавить, что отношение рассудка и разума не такое простое, как может показаться из этого различения на первый взгляд, откуда и некоторая правота уважаемого Александра Леонидовича Казина.

На что ещё надо обратить внимание? Докладчик сказал: «Мысль не замкнута на себя, её настоящее пребывание – в бытии, в том, откуда она возникла». Тут опять-таки больше выражена точка зрения рассудка, точка зрения различия мышления и бытия, а не разума как классического способа мышления: «Бытие это одно, оно без мысли; мышление – это другое, оно – без бытия, мышление всегда находится во внешнем отношении к бытию и должно ещё вернуться к бытию, что-то там инструментально поделать и т.д.». Этот тезис выражает именно рационалистическое, рассудочное представление об отношении мышления и бытия, а не разумное мышление этого отношения. Вот почему это представление в связи с классикой как тем, о чём мы здесь и сейчас говорим, ни в коем случае не стоит допускать. Это только кажется ненужными философскими тонкостями, а на деле за ними стоят слишком толстые реальные обстоятельства и совершенно различные теоретические позиции!

Следующий пункт, как раз находящийся в противоречии с тем выражениями Александра Георгиевича, на которые я только что обратил внимание. «Всё ли одинаково суверенно?» – спрашивает он. Это действительно серьёзный вопрос, потому что суверенное самостийно, замкнуто на себя самого, а эта замкнутость на себя самого есть как раз то, против чего Александр Георгиевич только что возражал! Любая мысль (даже рассудочная, не говоря уже о разумной) потому и суверенна, что, вообще говоря, она замкнута на себя саму и в самой себе имеет источник своего бытия. Вот почему можно сказать: «Как мы мыслим, так и существуем!», – как сказал наш докладчик. Никак по-другому мы не можем существовать именно потому, что мышление есть определённое бытие, причём не только в себе, но и для себя.

Ещё один связанный с этим очень тонкий момент, который тоже нельзя упустить, потому что иначе нам будет очень нехорошо. Общее (общечеловеческое, универсальное) и всеобщее – это не одно и то же! Совсем не оно и то же. Даже универсальное есть всё-таки ещё рассудочная форма всеобщности, эмпирическая форма всеобщности, т.е. именно общность, а не всеобщность как таковая. И в этом смысле то, что М.А. Лифшиц довольно часто позволял себе говорить об универсалиях и реалиях, не слишком хорошо, потому что это ведь средневековый способ выражения и поэтому тоже рассудочный. И тут некоторая зацепка для того, чтобы критиковать Лифшица, без сомнения, есть. Так вот: всеобщее – это не универсальное. Оно вообще не общее. И то, что в нём говорится и слышится якобы все-общее, т.е. общее всем, не должно вводить нас в заблуждение.

С непониманием этого связано для многих ненавистное и якобы принадлежащее Гегелю выражение: «Всё действительное разумно, а всё разумное – действительно». Гегель никогда такого не говорил и не писал! Надо уметь читать по-немецки или хотя бы по-русски, потому что в этом пункте советские переводы правильны и в них стоит совсем не то! А в приведенном выражении Гегелю как раз, заметьте, подсовывается эмпирически-всеобщее представление и создаётся впечатление, что он говорит обо всём. У Гегеля и в Предисловии «Философии права» и в параграфе шестом «Энциклопедии философских наук» стоит совсем иное. То, что написал сам Гегель, на русский буквально переводится так: «Что разумно, то действительно, и что действительно, то разумно». У него – единственное число, а вовсе не множественное! Понятно, у Белинского, если он воспринял это положение в первом «смысле», который на самом деле полная бессмыслица, не мог не зайти ум за разум! «Если Гегельутверждает, что всё действительное разумно, а всё разумное действительно», – подумал он, то, значит, и российская империя со всеми её порядками разумна! Вот почему его охватил ужас, когда он понял, что из-за «этого проклятого Гегеля» он какое-то время оправдывал самодержавие. Но Гегель-то тут вовсе не при чём. Дело в том, что Гегель этим чётким афоризмом выражает абсолютную точку зрения, а не онтологическую и тем более не эмпирическую! Поэтому и то, что наш докладчик сказал: «Старик Гегель возник на критике Канта» – тоже не совсем правильно. Гегель, напротив, возник из субъективности кантовской философии и стал самим собой не потому, что он с самого начала обратился против кантовского субъективизма за какой-то там неизвестно откуда взявшийся у него объективизм, онтологизм бытия и т.д. Вовсе нет! Скорее, так можно было бы сказать о Шеллинге, который именно субъективности Канта и Фихте на определённом этапе своего развития противопоставил как раз противоположную ей объективность. Шеллинг тоже, вообще говоря, воспроизвел рассудочное отношение мышления и бытия в новой какой-то новой вариации. В этом смысле опираться нужно, конечно, на Гегеля, а не на Шеллинга, ибо Гегель вовсе не противник Канта и Фихте. Фихте ведь первым, заметьте, высказал положение об абсолютности субъекта. И это был тот пункт, развивая который, Гегель сделался Гегелем, ибо благодаря Канту и Фихте он понял то, что бытие не исключительно объективно, что оно столь же и субъективно. Истина, как известно, по Гегелю состоит в том, что субстанция столь же и субъект, а не одна лишь субстанция, противостоящая субъекту и субъективности!

И последний пункт, которым я как раз закончу своё выступление. Нужна ли нам, как утверждает Александр Георгиевич, контр-постмодернистская мысль? Думаю, что не нужна. Отнюдь не надо бороться против постмодернизма! Во-первых, если бы мы взялись за это, мы тем самым доставили бы нашим доморощенным и заграничным постмодернистам огромное злорадное удовольствие. Если мы начнём всерьёз с ними бороться, они укажут на нас пальцем и скажут: «О, смотрите: те, кто с нами всерьёз борется, совершенно сумасшедшие! Только сумасшедшие фанатики какой-то идеи могут с нами серьёзно бороться, ибо мы ведь на самом деле есть совершенно несерьёзные призраки!» (смеется). Во-вторых, эта ненужная борьба с постмодернизмом отвлечёт нас от того, что всем нам надо действительно серьёзнейшим образом бороться со своими собственными призраками. Это, по-моему, самая главная задача. Чтобы нам выбраться из того тяжёлого состояния, в котором мы сегодня находимся, нам надо биться со своей собственной конечностью, со своей относительностью. Такая самоотверженная борьба необходима нам именно потому, что постмодернисты, если хотите, выразили собой относительность относительного. За это им нужно от души сказать огромное спасибо. Обратите внимание, что Платон и христианство совершенно согласны в том, что новая, настоящая, вечная, бесконечная, так сказать, классическая жизнь возникает из смерти жизни ветхой, видимой, временной, конечной, неклассической, а постмодернизм – это и есть на глазах у всех происходящая, но ещё не произошедшая до конца смерть этой смертной и в себе уже мёртвой жизни. Ясно, конечно, что не непосредственно из смерти смертной жизни возникает бессмертная жизнь, согласно христианству и Платону, а из смерти самой смерти. Именно поэтому не надо бороться против мёртвых, как нынешние либералы очень смело гурьбой и по отдельности борются против Ленина и Сталина. Поэтому не надо бороться и против смерти, ибо такая агония лишь продлевает смертную жизнь, а надо бороться за смерть самой смерти. В самих себе ради вечной жизни необходимо умертвить смерть! Пускай же мёртвые сами хоронят своих мертвецов. Этим полезным, хотя и призрачным делом пусть и продолжают заниматься, раз уж оно им так нравится, постмодернисты. Не надо им мешать, им даже можно похлопать.

Мне думается, что один из необходимых актов этого умерщвления нашей собственной конечности, смерти нашей смертности состоит в том, чтобы решительно проститься с представлением о трансцендентном Боге. Ведь трансцендентный Бог (именно потому, что он трансцендентный, т.е. где-то по ту сторону от нас, грешных, находящийся) явно не есть абсолютный Бог. Не может же настоящее абсолютное где-то быть, а где-то – не быть! В этом случае оно было бы ущербным, а не абсолютным как таковым. Поэтому такой трансцендентный Бог и не есть настоящий Бог, а лишь мёртвый призрак Бога, о котором ранний постмодерн устами Ницше уже сказал: «Бог умер!». Но такой Бог никогда в действительности и не рождался, потому что он есть лишь субъективное представление, а не по-настоящему разумная действительность, ибо никакой иной, кроме разумной, действительности – Гегель прав! – не бывает. Именно поэтому мы ежегодно празднуем Рождество и Воскресение не какого-то трансцендентного (в которого мы действительно можем только слепо верить), а здесь, на земле, среди нас родившегося и в нас от века рождающегося настоящего Бога! Так что задача на самом деле состоит отнюдь не в том, чтобы бороться против чего-то иного, внешнего нам – надо бороться с собой за себя самого. Это и есть, по моему, разумный смысл истинно христианского и толстовского завета о непротивлении злу силою. И в том смысле, мне думается, что М.А. Лифшиц, когда он стал «бодаться» с модернизмом, был одновременно прав и не прав. Он был прав, потому что боролся за настоящее, вечное, классическое искусство, но он был не прав, борясь против модернизма, против этого полумёртвого искусства и представления об искусстве. Он, конечно, поспешил высказаться (хотя его нетерпение можно и должно понять), и от этого попал в двойственное и неприятное для себя положение. Потому что постмодерн это и есть то, что модерн сам с собой и из себя сделал – без чьих-либо критических усилий. Так он, слава богу, сам окончательно почил, как говорят, в Бозе как изжившее само себя бессилие рассудка, этого конечного способа отношения мышления и бытия. Поэтому нам осталось теперь только в самих себе постараться претворить рассудок в разум. Эта задача – по существу феноменологическая и педагогическая. Совсем не зря Гегель (к которому, конечно, конвенционально, т.е. условно, относиться нельзя, точно так же как и онтологически нельзя к нему относиться, потому что это тоже будет некоторая условность) по результатам своей «Феноменологии духа» сказал в Предисловии к первому изданию «Науки логики» замечательные слова – те, что разум и рассудок на самом деле отнюдь не противники, потому что они есть необходимые определения одного и того же, т.е. духа, который поистине есть рассудительный разум и разумный рассудок. Откуда же взяться настоящему разуму, как не из рассудка, т.е. из смерти этого своего не вечно живого зародыша, этого конечного способа отношения! То, что сегодня в России, похоже, это и происходит (разумеется, не без помощи христианского покрова над нашей многострадальной страною), мы должны не только приветствовать, но и способствовать этому всеми силами. Вот почему нельзя не приветствовать тот доклад, какой мы сегодня выслушали, но и не поправлять его некоторыми необходимыми поправками тоже нельзя. Спасибо за внимание!

Аплодисменты

А.А. Ермичёв предоставляет главному докладчику заключительное слово


А.Г. Щелкин: Хочу поблагодарить всех коллег, которые не остались равнодушны ни к тому, что я тут говорил и даже к тому о чем только хотел сказать, но сделал это не сильно удачно. И собственно в заключении просто два слова чтобы чуть-чуть развеять туман сомнения тех, кто не согласился с чем-то.

Ну, во-первых, по поводу классики. Друзья мои, здесь все гораздо проще, автор не заблуждается на этот счет и понимает, что сейчас XXI век, и Гегель жил всё-таки давненько и умер в 1830-ом году.



Из зала: 1831-ом.

А.Г. Щелкин: 1831-ом, прошу прощения.

Мой крик души вот о чём. После Гегеля мы стали понимать, ну опять же, спасибо Лифшицу, что классикой называется не только классика мысли. Еще раз, не только классика мысли, а классика жизни, классика бытия, классика вещи, порядка вещей. Гегелю принадлежит фраза, которая меня в своё время, как ошпарила: «Вещи нет, когда она только начинается». Приглядываемся, смотрим и на собственную мысль, и на собственное творение рук, и на социум это что? Это только начинается или это уже некоторый апогей, «агапэ», вершина, «момент истины» или классика? Классика это когда вы зрелы в мыслях, в делах, в творениях, и я имею в виду вас, каждого, и общество, в том числе, и историю. Подлинность, душа, красота, истина и истинность каждого явления раскрывается на вершине его зрелости, полноты, «тоталитета», или как говорили древние, – «плеромы». Вот, это и есть классика, «состояние классики», в котором вещь становится сама собой и сообщает нам этим истину о самой себе. И вот Гегель как раз об этом. И как стоит Гегелю относиться? Ну, я сказал бы, хотя бы снисходительно, конвенционально. Типа того, что «а может что-то тут и есть». По крайней мере, походим с этой мыслью. Классика, она не так уж и далеко от нас. Она рядом, потому что нас, похоже, надо спасать довольно часто и часто от нас самих. Как в случае с постмодернизмом.

Сегодня замечаешь, что находятся чудаки, которые для понимания современной ситуации, лезут во вчерашний день, в классику, лезут в Аристотеля и находят у него разные слова и понятия. Например, «экономика». Ну, кто про «экономику» не знает? Экономика и есть экономика. А вот Аристотель говорил, кроме «экономики» еще и про «хрематистику», и это совсем «другая экономика». Уникальность греческой античности состоит в том, что ей (античности) удалось, как никакой другой цивилизации, соприкоснуться с универсальностью человеческого жизнеустройства, с его подлинностью и классикой. Поэтому Аристотель, как мы бы сейчас сказали, с глубокой наивностью ребенка, смотрит на человека и легко различает то, что и должно отличаться друг от друга и не подменять одно другим, как qui pro quo. «Экономика» – это когда человек в мире экономических средств остается целью и хозяином положения, а «хрематистика» – это когда в целях обогащения, отдаётся полностью «экономической» стихии – прежде всего, торговле, спекуляции, ростовщичеству и проч. – когда, как в американском лозунге, «цель бизнеса – это бизнес». Классика в лице Аристотеля оставила нам немало других важных различений, которые оказались стерты нашей неприхотливой и жадной современностью. Мы сейчас употребляем понятие «знание» и стараемся довести его до техницистской и коммерческой эксплуатации, а у Аристотеля у находим стратегически принципиальную нюансировку и различение: «фронезис», «эпистеме» и «техне».

Жизнь есть жизнь, и она задаёт свою стихию развития, которое очень часто выглядит как потворство самому себе, как «инволюция», развитие «на понижение». И только культура даёт противоядие этому потворству, даёт нам «взгляд в глубину», дает нам «понятие» по-существу дела. Но самое понятие не даётся бесплатно, его надо выработать. Гегель это называл «усилием понятия». Постмодернистская культура – это род настроения, которое презирает «усилие понятия», Это настроение адекватно выражается формулой самих постмодернистов: «Постмодернизм – это повседневности без иллюзий». Что-то облегченное и циничное слышится в этой формуле. В этом смысле постмодернизм оставляет нас безоружными перед жизнью, особенно когда накапливается уйма критически проблем, которые постмодернизм в силу своей близорукости, беспечному эклектизму и веселой бесхарактерности не способен увидеть, а тем более их преодолевать. Другое дело классика. Но язык её почти утрачен и дискредитирован рыночной и политической тенденцией «разводить» публику на облегчающее и дивертисментное. Что делать? Как говорили в старину: «Делайте, хоть что-нибудь!» Протащу свою мысль еще раз. Давайте, примем классику, если мы такие неисправимо веселые и играющие ребята, – давайте примем её конвенционально, условно, по принципу «как если бы»… Что это такое? – Боюсь, что эта тема уже для другого рассказа, а этот рассказ я заканчиваю благодарностью за хорошую компанию и извинения, если местами был сумбурен, романтичен, в меру сил, однако, стараясь оставаться в дисциплине классического научного дискурса.

                                                       

А.А. Ермичёв: Спасибо большое!

Аплодисменты


Рекомендуем для дополнительного чтения по теме:

Бауман З. Текучая современность. – СПб: Питер, 2008.

Козловски П. Культура постмодернизма. – М., 1997.

Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. – М., СПб, 1998.

Лифшиц М. Почему я не модернист. – М., 2009.

Лифшиц М. Что такое классика? – М., 2004.

Морен Э. К пропасти? – СПб., 2011.

Ронен О. Серебряный век как умысел и вымысел. – М., 2000.

Руткевич А.М. PAX EUROPEANA (К столетию со дня рождения Александра Кожева) // Вестник Европы. – 2002, №5.

Стретерн П. Гегель за 90 минут. – М., 2004.

Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне. – М., 2008.

Щелкин А. Социология – это больше и интереснее, чем вы думали. – СПб., 2013.

Янов А. Сколько на земле цивилизаций? // «Россия в глобальной политике». – 2006. – №5 – Сентябрь – Октябрь.


Видеосъемка – Владимир Егоров

Запись и расшифровка диктофонной записи, фотографии Наташи Румянцевой

Благодарим за помощь в подготовке этого материала:

Александра Георгиевича Щелкина

Александра Леонидовича Казина

Якова Адольфовича Фельдмана

Георгия Павловича Медведева

Андрея Николаевича Муравьёва





СЛУШАТЕЛИ